По всей видимости, министр отвлекся намеренно, – чтобы дать вошедшему время оправиться от волнения, очень естественного в его присутствии, или же иметь возможность самому тем временем рассмотреть его украдкой.
Наконец, посмотрев прямо в лицо искателю приключений, он произнес отрывисто:
– Вы хотите поступить ко мне в гвардию, сударь?
– Нисколько, монсеньор, – спокойно отвечал Паскаль Симеони.
– Как – нисколько?
– Именно так, монсеньор, нисколько. Я человек простой… сын купца… и мне смешно было бы добиваться чести поступить к вам на службу в числе дворян.
Молния не поразила бы Лафемаса сильнее, чем это известие. Бледный, с полуоткрытым ртом, он пожирал своего протеже испуганным взором. Отец Жозеф и даже сам Ришелье были в высшей степени изумлены таким ответом; первый, однако, выражал свое удивление иронически, тогда как последний готов был разразиться гневом.
Между тем Лафемас, несколько опомнившись, бросился к Симеони.
– Как, сударь! – вскричал он. – Так вы не…
Но кардинал остановил его жестом, и начальник ловкачей отступил и умолк.
– В таком случае, сударь, зачем же вы явились сюда? – спросил Ришелье у Симеони. – Зачем предстали передо мной, если, вопреки тому, что сказал Лафемас, не желаете преуспеть на этом поприще?
– Я пришел сюда потому, что господин де Лафемас предложил мне это, – отвечал Паскаль совершенно спокойно. – И как бы ничтожен я ни был, я все-таки не смог устоять перед искушением хоть раз в жизни увидеть вблизи величайшего человека Франции.
Эти слова несколько смягчили гнев Ришелье.
– А! Так вот какова настоящая причина вашего демарша! Весьма лестно, хотя я и не вполне могу поверить таким похвалам простолюдина. Они несколько отличаются от той ненависти и зависти, которые проявляют по отношению ко мне большинство дворян. Могу я узнать, за что вы меня так уважаете?
– Ваше преосвященство изволите спрашивать меня о том, что они знают и сами, – отвечал Симеони. – Тот, кто совершает в глазах всего мира дела, достойные восхищения, может ли не знать, что им восхищаются? Но раз уж ваше преосвященство требуют этого, я скажу, что как я сам, так и весь народ уважает вас за многое. По вашей милости народ избавлен от притеснения сильных мира сего; он видит, как вы укрощаете своей неумолимой волей, во имя закона, эту дерзкую аристократию; вместе с тем он видит также и то, что вы распространяете просвещение, покровительствуя искусству и литературе; наконец, он видит, что вы ставите Францию во главе европейских государств, вложив ее знамя, которое тысячи рук тянутся разорвать или унизить в междоусобной борьбе, в руки того одного, который, ведомый вами, сохранит его во всей чистоте. Вот за что народ вас уважает, монсеньор! Вот почему я, простолюдин, горжусь тем, что предстал перед вами… пусть и всего лишь на минуту!
Пока Симеони говорил, Ришелье все с большим удовольствием слушал излияние таких чувств и рассматривал его с возрастающим интересом.
Отец Жозеф, со своей стороны, в не меньшей степени заинтересовался словами оратора, тогда как Лафемас, несколько успокоенный таким оборотом дела, перестал корить себя за то, что, проявив излишнее усердие, он привел к его преосвященству слугу… который отказывался быть слугой.
– Что ж, сударь, – сказал Ришелье, – я рад, что народ оценивает мои труды на его благо… на благо всей страны. И вместе с тем мне нравится ваша манера выражать так просто и верно мнение народа… и ваше собственное. Теперь ответьте: воспитание и ум так же облагораживают человека, как и его имя. Положим, вы незнатного происхождения. Но если лишь это одно мешает вам надеяться поступить в гвардию, то для меня это пустое препятствие… Кто вы?
– Сын купца, как я уже имел честь доложить монсеньору.
– Без состояния?
– Хотя я и небогат, но все-таки обладаю состоянием, превышающим мои нужды…
– И что же?..
– Что ж… Раз уж ваше преосвященство требуют… я должен сказать, что есть также и другие причины.
– Другие? Объясните их безо всякой боязни.
– У меня есть обязанности, которые я наложил на себя сам.
– Обязанности? Какие обязанности?
– В молодости я совершил немало грехов и ради их искупления я поклялся посвятить часть моей жизни на то, чтобы всюду преследовать и наказывать подлецов и негодяев. Мне сейчас тридцать пять. Через десять лет – если Господь позволит мне дожить до этого времени – я вложу шпагу в ножны, и обет мой будет исполнен. Конечно, всех негодяев я не уничтожу, но думаю, что те из них, которые встретятся на моем пути, более не смогут никому и никогда навредить.
Симеони замолчал, а Ришелье, казалось, все еще слушал его, по крайней мере, он не спускал глаз с мужественного и красивого лица Паскаля.
– Преследовать подлецов и негодяев, – промолвил Ришелье вполголоса, разговаривая скорее с самим собой, нежели с кем-то еще, – задача поистине смелая, но… и трудная… в высшей степени трудная. Но десять лет… десять лет, посвященных этой работе, – это слишком… так можно и изнемочь до срока… Впрочем, отчего же? Ведь с ним Бог! Господь всегда с теми, кто чист и велик сердцем.
Говоря это, кардинал раскидал меха, покрывавшие его ноги и, спустив с колен всех кошек, встал и подошел к искателю приключений.
– В ответ на ваш рассказ, сударь, я могу сказать лишь одно: крайне сожалея, что вы не сможете поступить ко мне на службу, я, однако, от всей души желаю, чтобы вы никогда ко мне и не поступали… Вы для меня гораздо полезнее при исполнении добровольно принятых вами на себя обязанностей, нежели в рядах моей гвардии… Обязанность моих гвардейцев – охранять мою персону, вы же способны на большее, и я уверен, что в числе истребленных вами негодяев будут и враги кардинала де Ришелье, так как среди моих врагов насчитывается немало подлецов и негодяев. Следуйте же и далее выбранной вами дорогой и помните, что если вам понадобится помощь, вы всегда и везде можете на меня рассчитывать. Прощайте.
Ришелье грациозно протянул руку, и Паскаль Симеони почтительно приложился к ней губами.
Спустя несколько минут он уже выходил за ворота Люксембургского дворца.
Пробило половину девятого; кругом стояла кромешная тьма. Однако, несмотря на темноту, Паскаль различил две тени, маленькую и большую, которые направлялись к нему, одна – слева, другая – справа.
Та, что шла слева – маленькая, – на секунду остановилась, заметив большую.
Паскаль узнал в маленькой тени Жуана де Сагрера, а в большой – Жана Фише.
– Не бойтесь, – сказал он Жуану, – это мой слуга.
Жуан де Сагрера подошел к искателю приключений в тот же миг, как к тому присоединился и Жан Фише.
Выражение радостного удивления сорвалось с губ последнего при виде пажа, лицо которого осветил луч света, исходившего от одного из домов.
– Эге! – воскликнул молодой паж, весело хлопнув Жана Фише по плечу. – Да, это я, мой славный Марк Белье! Ты меня узнал, ты меня не…
Симеони схватил пажа за руку.
– Тс-с! – шепнул он. – Марка Белье более не существует; теперь, мой молодой сеньор, он Жан Фише, слуга Паскаля Симеони.
– Извините, мой друг, – живо промолвил паж, – мне припомнилось прошлое.
– Прошлое умерло. Нас должно занимать только настоящее.
– Вы правы, Паскаль, но…
– Но… но вот я и в Париже, господин маркиз, и весь к вашим услугам.
– Я и не сомневался, что увижу вас сегодня, мой друг. Вы же обещали! А теперь…
– А теперь – одно замечание: не следует разговаривать на улице, ибо и у мостовых бывают уши… Пойдемте ко мне, там нас никто не услышит. К тому же, не буду от вас скрывать, я сегодня проделал пятнадцать лье без остановки и к вечеру заметно проголодался, вследствие чего хотел бы…
– Отужинать, прежде чем переходить к разговорам. Совершенно справедливое желание. Послушайте, Паскаль: главное для меня – то, что вы вернулись; поэтому завтра, если вы не против, я зайду к вам в вашу обитель. Где вы остановились?
– На улице Сен-Дени, у госпожи Моник Латапи, содержательницы магазина «Золотая колесница».
– А! Знаю. Я там забираю ленты и позументы. Итак, до завтра! В десять часов ждите меня завтракать.
– Прекрасно!
– Сегодня же вечером, позволив вам спокойно отужинать и передохнуть с дороги, я отправлюсь в особняк Шеврез, к моему кузену… которого я не видел три дня. Такой расклад вам подходит?
– Как нельзя лучше.
– Тогда до завтра! И все равно, для меня это будет невыносимо длинная ночь. Мне о многом нужно у вас спросить… и прежде всего о причине вашего визита к монсеньору кардиналу. О! Я глазам своим не поверил, когда увидел вас во дворце! Но вы объясните мне это завтра… до свидания… хорошо вам отужинать и выспаться! До завтра! Пойду поищу мои носилки. О, мой милый Паскаль! Как я рад! С вами и Марком Бе… и Жаном Фише, мне больше нечего опасаться за дорогого Анри! До свидания… до завтра… спокойной ночи вам обоим!
И Жуан де Сагрера направился к Люксембургскому дворцу.
Паскаль Симеони и Жан Фише широким шагом двинулись к улице Сен-Дени.
По дороге слуга всего лишь раз попытался завести разговор:
– Как он возмужал, наш месье Жуан, а, господин?
На что хозяин ему отвечал:
– Помолчи лучше!
И слуга умолк.
Они подошли к «Золотой колеснице». Прежде чем вернуться к господину и госпоже де Ла Пивардьер, Паскаль бросил взгляд на небольшой особняк, принадлежавший – если верить Жильетте – господину барону де Ферье. В окнах был свет; на дворе суматоха; барон, его супруга и племянник, судя по всему, уже приехали.
– Провидение мне услужило, – пробормотал Паскаль. – Отсюда мне будет несложно присматривать за ней, этой прелестной, но несчастной женщиной.
И, словно удивившись той страсти, с которой изрек последние слова, Паскаль продолжал с улыбкой:
– Уж не влюблен ли я? – И после небольшой паузы: – А почему бы и нет? Это моя первая любовь, возможно, она же станет и последней!