– Но то была всего лишь шутка!
– Так я и думал. Ах! Я расскажу моим друзьям, какой героический поборник добродетели поселился вчера вечером в нашей столице. Итак, вы принимаете мое приглашение?
– Принимаю! Но с одним условием…
– О!
– Условием, в котором нет ничего ужасного! Я лишь хочу, чтобы мне было дозволено превратить мои двадцать пять пистолей во столько же бутылок испанского вина, которым мы будем орошать наше веселое пиршество.
Лафемас прикусил губу. Ему открылось еще одно прекрасное качество в том, кого он так ненавидел, – великодушие.
Но он тотчас же заставил себя просиять.
– Договорились, дорогой господин Симеони! – вскричал он. – Будем пить – и я постараюсь, чтобы вино не казалось мне слишком горьким, – будем пить до последней капли за мое поражение.
– Нет, господин де Лафемас, мы будем пить за вашу будущую победу.
– Но не над вами, а?
– Э, мой бог, кто знает! И у самых сильных бывают минуты слабости.
– Вы не верите ни единому слову из того, что говорите.
– Между нами, вы правы! Но если бы мы были вынуждены говорить только то, что думаем…
– То в основном бы молчали, не так ли? Xe-xe!.. Что ж, увидимся вечером, в «Крылатом сердце», дорогой господин Симеони. До свидания!
– До свидания, дорогой господин де Лафемас!
Два дворянина ушли.
– Гм! – пробурчал Жан Фише, запирая за ними дверь. – Вот ужин, который не обещает ничего хорошего на десерт!
И толстяк-слуга добавил, повернувшись к хозяину:
– Вы что, действительно собираетесь туда пойти?
– А почему бы мне туда и не сходить? – возразил, смеясь, искатель приключений.
– Черт возьми! Почему… Почему? Клянусь рогами дьявола, вам ничего не стоит повалить быка, но справиться с дюжиной, пусть и мелких, скотин… вроде тех, что только что прожужжали нам все уши… иногда это бывает даже труднее! Во всяком случае, надеюсь, господин позволит мне сопровождать себя?
– Отнюдь! Я отправлюсь на этот ужин один. То есть нет, не один; я возьму с собой господина де Ла Пивардьера. Я выиграл эти двадцать пять пистолей в его доме, следовательно, он имеет право пропить свою долю.
Жан Фише пожал плечами.
– Господин де Ла Пивардьер, – сказал он, – веселый малый! Да и не трус вовсе… нет! Только вот не очень крепко стоит на ногах! Такого одним щелчком опрокинут.
Паскаль подошел к слуге и дружески потрепал его за ухо:
– Ты что, дурень, серьезно думаешь, что они решили убить меня сегодня вечером? Заблуждаешься! Господин де Лафемас вчера попробовал прощупать меня шпагой, но ему не удалось увидеть и капли моей крови; этим же вечером, за стаканом вина, он, вероятно, попытается влезть мне в голову. Но голова у меня крепка; я не доверяю своих мыслей даже стакану, и господин де Лафемас лично в этом убедится… А между тем я присмотрюсь к некоторым из этих хвастунов, которых мне, возможно, придется и убить при случае, если они сделаются не моими врагами – мне это все равно, – но врагами… кое-кого другого! Так что не волнуйся, Жан Фише, и если это тебя успокоит, знай, что независимо от той энергии, что вселили в меня вчера слова и взгляд гения, сегодня утром другие слова, другой взгляд, не менее могущественные, придали мне еще больше силы и храбрости!
Паскаль подошел к окну, приподняв осторожно занавес, он устремил свой взор на этот дом, где всего час тому назад молодая и прелестная женщина одним словом, одной улыбкой вернула ему полную веру в его счастливую звезду.
Понял ли Жан Фише, что означал этот взгляд? Возможно, что да, вот только виду о том не подал.
Весело насвистывая, он принялся перекладывать в сундук сорочки.
К шести часам вечера, около двадцати дворян, так называемых ловкачей, собрались, в соответствии с полученным еще утром приглашением, в кабаке «Крылатое сердце». «Дворяне по большей части сомнительного происхождения, – говорит о них один писатель того времени, – допущенные, или скорее терпимые, в Лувре, по причине тайных услуг, которые они оказывали некоторым знатным вельможам. Эти ловкачи всегда были готовы драться как за правое, так и за неправое дело. Подвергая свою жизнь беспрестанным опасностям, они вследствие этого были беспечны и расточительны. Те же, у кого не было ничего за душой, жили плутовством, подлой лестью, ухаживанием за богатыми старухами или похищением молодых девушек знатных фамилий, которых впоследствии вынуждены были выдавать за них с хорошим приданым».
Вот каково было ополчение Исаака де Лафемаса, которого он считался командиром как по праву самого ловкого бойца, так и по умению отыскивать самые выгодные предприятия.
Потому-то все эти господа и считали для себя праздником, когда командир созывал их. Предчувствуя резню и наживу, каждый из них спешил, поглаживая заранее отточенную шпагу, которой предстояло поработать, и свой пустой кошелек, которому вскоре предстояло наполниться золотом.
Впрочем, в этот вечер физиономия Лафемаса, прибывшего на место свидания с шевалье де Мирабелем, была совсем не так радостна и самоуверенна, как обычно бывала перед началом какого-нибудь дела.
Однако же – ловкачи об этом узнали, войдя, от самого Рибопьера – командиром на этот вечер был заказан (и оплачен) изысканный ужин, а он никогда не шел на такие траты, если не предполагал их многократного возмещения.
Отчего же тогда такая хмурая мина?
Лафемас тем временем обвел взглядом ряды своих храбрецов.
– Бальбедор и д’Агильон не явились? – спросил он отрывисто.
– Нет, командир, – ответил за всех господин де Вергриньон, нормандский кадет, могучее сложение которого и румяный цвет лица в высшей степени диссонировали с его крайне жалким костюмом. – Шевалье де Бальбедор и виконт д’Агильон путешествуют. У Бальбедора в нескольких лье от Парижа есть дядя, какой-то богатый скряга, к которому он отправился, чтобы выманить…
– Довольно! – сухо прервал его Лафемас. – Я не люблю, когда отлучаются без моего разрешения; я уже говорил это и повторю господам де Бальбедору и д’Агильону. Как только вы нужны позарез, так именно тогда кого-нибудь из вас и не сыщешь; меня это не устраивает.
– О! – возразил нормандец, улыбаясь. – Если пирог так вкусен, то нас здесь достаточно, чтобы съесть его, и в таком случае скорее им надо посочувствовать, так как они не получат свою долю.
– Вы глупец, господин де Вергриньон, и ваши шутки вам под стать. Чем разыгрывать адвоката, вы бы лучше подыскали себе портного, который заменил бы ваш камзол. Ведь это просто срам – являться в таких лохмотьях в приличное общество.
– Кто в чем может, тот в том и является, дорогой командир. Моей вины в этом нету. Несколько недель тому назад мой камзол был совершенно новым… но что прикажете поделать с моей комплекцией, которая обладает особенной способностью драть мое платье?.. Впрочем, я надеюсь, что, если сегодняшнее дело окажется удачным…
– Дело, которое я имею поручить вам, господа, не обогатит вас ни на один денье.
– О!
Ропот неудовольствия поднялся в зале.
– В чем дело, господа? – вскричал заносчиво Лафемас. – Не довольно ли вам будет и того, что вы отлично отужинаете, да еще и бесплатно? С каких это пор вы взяли за привычку брюзжать, когда мне нужно использовать ваше время по своему усмотрению?
– Мы не брюзжим, командир, – возразил один гасконец, чье лицо скорее походило на лисью мордочку. – Мы лишь удивляемся, что человек вашего ума тратит свои деньги и наше время… пусть и весьма приятно, но, вероятно, без пользы как для себя, так и для нас!
– А кто вам сказал, господин де Гребильяк, что исход этого ужина не принесет никому из нас пользы? Неужто вы в самом деле думаете, что я созвал вас только за тем, чтобы посмотреть на вас? Слушайте же: один человек, некто Паскаль Симеони, будет ужинать с нами.
– А! А! – вновь воскликнули ловкачи, к которым с первыми же словами командира вернулась надежда.
– Ну-ну, успокойтесь! – вскричал Лафемас. – И не спешите так радоваться. Это не какой-нибудь богатый провинциал, которого можно обобрать до нитки, и не парижский буржуа, который только что нажил себе состояние торговлей и жаждет спустить свои экю в обществе людей высшего круга… Это просто искатель приключений… но такой, какие нечасто встречаются; который обладает всем, чтобы идти наперекор обстоятельствам: проницательным умом, физической силой, ловкостью и неустрашимостью. Два факта докажут вам, на что он способен: во-первых, он дрался со мной и в два приема меня обезоружил; во-вторых, он полчаса беседовал с кардиналом де Ришелье, и его преосвященство не только слушали его снисходительно, но и соизволили протянуть ему руку для поцелуя и обещали ему свою протекцию.
На сей раз слова Лафемаса были встречены ропотом завистливого восторга.
– Клянусь святым Христофором, – вскричал кадет, – этот парень родился в сорочке! Он обезоружил того, кто обезоруживает других, и понравился первому министру! Такой далеко пойдет!
Хитрая улыбка пробежала по губам Гребильяка, гасконца.
– Прав был командир, ты просто глупец, Вергриньон, – сказал Гребильяк. – Взгляни-ка на господина де Лафемаса. Надо быть слепым, чтобы не прочесть на его челе гороскопа Паскаля Симеони. Вот именно потому, что он обезоружил того, кто обезоруживает других, и понравился министру, этот бедный господин и остановится – уж не знаю как, – на самой середине своего пути.
Лафемас хлопнул Гребильяка по плечу.
– Хоть ты меня понял!
– Стало быть, – произнес один из ловкачей, подкрутив усы, – этот ужин, предложенный господину Симеони, станет для него последним?
Лафемас отрицательно покачал головой.
– Вовсе нет! Я слишком уважаю людей, понравившихся господину кардиналу, чтобы позволять себе хоронить их… без его приказа! Но я думаю, он ошибается в своей симпатии! Паскаль Симеони выдал себя перед его преосвященством за своего рода рыцаря, защитника вдов и сирот, покровителя угнетенных и слабых. И господин де Ришелье казался тронутым до глубины души этой профессией охотника на негодяев. Я говорю «казался», потому что… кардинал так хитер!.. Я готов побиться об заклад, что, в сущности, он не больше моего склонен к… gratia pro Deo