Теперь проследуем за охотником на негодяев и его слугой в этот дом смерти и вечного покоя, так как Анжелика Кайя, мать Паскаля Симеони – мы знаем, что это имя он принял вместе с новой обязанностью перед отъездом в Париж, – была похоронена тут же, всего в нескольких шагах от места преступления.
Читатель понял, конечно, из намека, сделанного искателем приключений Ла Пивардьеру, что его мать была похоронена не на общественном кладбище.
И этот домик, где прежде она встречала его с любящей улыбкой, а теперь покоилась вечным сном, Паскаль не продал бы и за все миллионы на земле.
Уйдя вскоре после смерти матери в монастырь, осиротевший сын находил, однако, невыразимое утешение в посещении этого места, где все было оставлено в прежнем порядке и где он сам обметал пыль, оберегая каждую вещицу, как скупой свое сокровище.
В саду, под тенью густых лип, покоились эти две жертвы под одинаковыми памятниками. Не уравнивает ли смерть все наши состояния?
На одном из памятников было выбито два слова: Моя матушка.
И чуть ниже – инициалы: А. К.
На другом лишь имя: Гертруда.
Снег все падал и падал, и обнаженные липы не могли защищать от него надгробные памятники.
– Дорогая мама! – прошептал Паскаль, склонив голову над могилой матери. – Как ей, должно быть, там холодно…
Жан Фише смел своей войлочной шляпой снег с плиты.
– Благодарю, Жан, – сказал ему кротко Паскаль.
Они оба преклонили колена и молились, молились долго. Когда они наконец встали, два воробья, перескакивавшие с одной ветки липы на другую, внезапно зачирикали, и чириканье это походило на жалобные стоны.
– Бедняжки! – промолвил Паскаль, взглянув на прелестных птичек. – Им здесь, вероятно, тоже холодно.
– Этим-то? Этим всегда холодно!
Паскаль грустно улыбнулся.
– То есть, Жан, ты полагаешь, что такова участь некоторых созданий – страдать?
– Нет, господин; так как Бог… хороший, я не думаю, что он специально отправил в этот мир животных, и уж тем более людей, для того, чтобы они были несчастными, но раз уж эти воробушки, особенно зимой, любят прогуливаться… значит, они любят зиму!
– Тем не менее, пока ты жил в деревне, ты, верно, видел, что, когда наступают холода, некоторые подобного рода птички приближаются к человеческому жилищу… и даже ищут там убежище.
– В котором им никогда не отказывают, это правда. Что, господин, раз уж в лютый холод эти воробушки имеют право задаром греться у крестьян, это и есть доказательство того, что я только сказал: Бог на них гневается не больше, чем на других, иначе он бы создал их размером с уток… вместо того чтобы сделать совсем маленькими, как мух… и тогда крестьяне не греться бы их пускали, а подавали бы к столу, – на тарелке, с картошечкой и репой.
Паскаль поднялся на второй этаж, в ту комнату, которую когда-то занимал. Там, из сундука, вделанного в стену, он вынул несколько свертков золота…
Затем он вернулся к слуге и, заперев вместе все окна и двери, они отправились в обратный путь.
Опередим их часа на два и войдем в «Золотую колесницу» вместе с нашим милым Ла Пивардьером.
Вернувшись в лавку, он выглядел таким расстроенным и взволнованным, что Жильетта, искренне любившая дядю, тотчас заметила его ненормальное состояние и поспешила предложить ему стул.
– Что с вами, дядюшка? – вскричала она. – Как вы бледны!
– Гм!.. Бледен, говоришь? – спросил он поспешно.
– Ужасно бледны! Вы, верно, озябли?
– Да… я озяб… бррр!.. Сегодня так холодно!
– Если хотите, я принесу вам горячего бульону… чтобы вам согреться?
– Не откажусь, милая Жильетта. Поди принеси мне бульону, малютка.
Жильетта исчезла в глубине магазина. В эту минуту из-за стойки вдруг донеслось какое-то рычанье.
Это Моник Латапи заворчала на свою племянницу за слишком нежную ее заботливость о дяде.
Ла Пивардьер повернулся к жене, которую до сего времени не замечал, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как день клонился уже к вечеру, а горбунью и без того едва можно было разглядеть в ее кресле, за решеткой.
– А-а! – произнес Ла Пивардьер. – Так ты здесь, моя дорогая красавица!
– Где же вы хотите, чтобы я была? – язвительно спросила дорогая красавица. – Я не разгуливаю целыми днями, как некоторые.
– Если ты намекаешь на меня, то сильно ошибаешься: я прогуливался не удовольствия ради, доказательством чему служит уже то, что я чувствую себя не совсем здоровым.
– Да… да… И вам нужно бульону… самого крепкого… а суп доливай после водой… Пуф! Так я вам его и дала!
– Ну, полно!.. Не выходи из себя, моя милая!.. Боже мой, Жильетте недолго придется баловать меня!
Госпожа Латапи подняла голову
– Что? Вы скоро уезжаете? – спросила она, уставив свои маленькие глазки на мужа.
– Я отправляюсь завтра… может быть, даже сегодня вечером.
– А!
– И по этому случаю хотел бы переговорить с тобой насчет…
– Насчет денег, которых тебе хочется снова у меня выманить, обобрать меня и отправиться по старой привычке транжирить их с разными потаскушками? Ну, так вы очень ошиблись в расчете. Довольно я служила вам дойной-то коровой! Я уже устала работать для поддержания ваших дебошей! Вы не получите ни одного пистоля, ни одного экю! Ах, скажите, пожалуйста, ему нужно переговорить со мной!.. Да-да, знаю я эти разговоры-то!.. «Дорогая моя красавица, дай мне несколько сотен ливров, и ты избавишься от меня на целый год… на два года… я отправляюсь пытать счастья за море… в Америку!» Плут этакий! Достанет у него храбрости переплыть море! С моими денежками в кошельке он бродяжничает бог знает где, пока все не пропьет и не проест! А там – опять ко мне… и снова начинается та же история! Нет! Кончено! Подожги все, если это тебе нравится; сожги меня… убей… разбойник!.. чудовище!. изрежь меня на куски… и все равно не получишь ни су… ни единого!.. ни единого!..
Произнося эти ругательства, Латапи, с раскрасневшимся лицом, со сжатыми кулаками, металась за стойкой, уже готовая наброситься на мужа…
Однако тот, со своей стороны, выслушал этот поток любезностей с кротким видом. Все еще находясь под впечатлением совета, данного ему Паскалем Симеони, он сознавал, что упреки жены действительно справедливы, и что, будучи гораздо более виновным, нежели она полагала, он не имеет никакого права сердиться на нее за подобные вспышки.
В это время вошла Жильетта с чашкой бульона в руках. При виде бульона гнев горбуньи лишь усилился
– Унеси его назад, Жильетта, – завизжала она, – я тебе приказываю!
Блондиночка остановилась в недоумении.
– Слышишь, что я тебе говорю? – продолжала хозяйка. – Я не хочу, чтобы он ел мой бульон!
– Но, тетушка…
– Твоя тетушка сошла с ума, дитя мое… Благодарю, малышка… последний раз ты услуживаешь твоему бедному дяде, который не забудет этого… А теперь оставь нас, Жильетта; мне нужно поговорить с моей милой женушкой о делах.
Произнеся это самым спокойным тоном, Ла Пивардьер поставил чашку на стойку, усевшись за которую, принялся есть бульон.
– Ах! Это уж слишком! – закричала Латапи и бросилась с намерением вырвать у него чашку, предмет их спора.
Но Антенор одной рукой удержал расходившуюся супругу.
– Голубушка, – продолжал он все с тем же бесстрастием, – вы, вероятно, не поняли, что я сейчас сказал нашей племяннице. Если она услуживает мне в последний раз… следовательно, она уж никогда более меня не увидит… а также и вы не увидите меня никогда; поэтому, думаю, вам не стоит так горячиться из-за какого-то глотка бульона. Выслушайте-ка меня лучше спокойно… Ступай, Жильетта. О! Не бойся, дитя мое: я не уеду, не простившись с тобой!
Девушка вышла на этот раз со слезами на глазах. Побежденная серьезным тоном Антенора, госпожа Латапи сдержала гнев и опустилась в свое кресло.
– Ну… какой обман придумали вы еще, сударь? – спросила она с досадой.
– Тут нет никакого обмана, сударыня, – сказал Антенор, – и особа, к которой вы имеете доверие… наш любезный и уважаемый жилец, господин Паскаль Симеони, может засвидетельствовать вам мое решение. Сегодня вечером я уезжаю из Парижа, с тем чтобы не возвращаться сюда более…
– Никогда?
– Никогда!
Не зная, радоваться ей или удивляться, госпожа Моник Латапи молчала.
– Да, – продолжал Ла Пивардьер, – я покидаю столицу сегодня вечером и клянусь, что никогда больше ноги моей здесь не будет!.. Теперь, взамен той полнейшей свободы, которую я вам даю… мне бы хотелось знать, что дадите мне вы?.. Ну, дорогая красавица, без шума, без скандала скажите, во сколько вы оцените нашу вечную разлуку?
Латапи нахмурила брови; несмотря на привлекательное будущее, открывавшееся перед ней, ей все-таки нелегко было решиться на пожертвования.
Но она подумала, что этим только испортит все дело, и покорилась необходимости предложить хоть сколько-то.
– Так вы говорите, господин Паскаль Симеони поручится за вас?
– Да.
– И что вы отправитесь сегодня вечером?
– Сегодня вечером.
– И не возвратитесь более?
– Никогда!
– Что ж…
Занятые своим объяснением, Ла Пивардьер с женой и не замечали, как уже несколько минут на улице, перед самым магазином, какие-то мужчина и женщина вели, в свою очередь, также очень оживленный разговор.
Мужчине было лет тридцать. Он был высок и худощав; лицо у него было доброе, честное и кроткое. Одет он был на манер бретонских крестьян: панталоны с широкими складками, три различного цвета и величины жилета, рубашка с отложным воротничком, камзол с рукавами и коротенький плащ, как у петиметров времен Генриха III. Шляпа с широкими полями, слегка загнутыми кверху, разукрашенная перьями и лентами, покрывала его голову.
Женщине, также бретонке, было лет двадцать семь или восемь. Хорошенькая, хотя немного рыжеватая, одета она была в костюм, напоминавший одеяния средневековых кастелянш, который состоял из головного убора на манер тюрбана с узким донышком, к макушке которого прикреплена была вуаль, ниспадавшая на плечи. Ее волосы, разделенные пробором посреди лба, придерживались лентой, обвивавшей голову. На шее была накрахмаленная кружевная косынка; платье – темного цвета, с широкими красными рукавами и корсажем со шнуровкой спереди; фиолетовая юбка с бархатным бортом стягивалась вокруг талии шелковым кушаком с серебряными цветами; наконец, красные чулки с разноцветными стрелками и меховые башмаки довершали ее наряд.