олучил не далее как сегодня. Определенно, встреча с вами всегда приносит выгоду. Никогда этого не забуду.
Выгоду! Лайфемас и не подозревал, как близок он был к истине. Внезапное прибытие в гостиницу Жуана де Сагрера и Паскаля Симеони сохранило ему жизнь, ни больше ни меньше – ему и его людям!
В присутствии молодого маркиза и охотника на негодяев дать ловкачам бой Жан Фарин и его ларошельцы никак не могли.
Они были там, в своем убежище, ожидая условленного сигнала, чтобы подняться в большой зал.
Но сигнала не последовало. Да и не должно было.
Лафемас и его люди уже мчались галопом по дороге, когда Гонен и Валетон присоединились к заговорщикам.
– Ну что? – воскликнули те.
– Да ничего, – отвечал Валетон с тяжелым вздохом. – Придется отложить.
И он рассказал им то, что вы только что услышали от нас.
– Жаль! – воскликнул Жан Фарин, сжимая кулаки. – Больше такой возможности может и не представиться! Ох! Держать Лафемаса… этого тигра с человеческим лицом… и быть вынужденным его отпустить! Всю жизнь буду жалеть об этом!
И он, Жан Фарин, был не далек от истины!
С тех пор как Бибиана слегла с болезнью, это был уже третий приезд Жуана де Сагрера в «Форсиль».
В тот день компанию ему составил Паскаль, давно уже желавший взглянуть на возлюбленную друга.
Примерно через час после отъезда ловкачей начали собираться в путь и Жуан с Паскалем.
Первый – донельзя грустный, так как – возможно, причиной тому был испуг, в который поверг Бибиану визит Лафемаса, кто знает? – Жуану показалось, что девушка выглядит более болезненной, более подавленной, чем обычно.
Второй – задумчивый…
Столь задумчивый, что вопреки собственным невеселым мыслям, первый в конце концов заметил это состояние второго и поинтересовался, что того так тревожит.
Но Паскаль лишь покачал головой.
– Если позволите, господин маркиз, я скажу это вам как-нибудь в другой раз, – отвечал он.
– Почему не сейчас?
– Потому что… А ведь вы правы!.. Почему не сейчас? Дело все в том – только не обижайтесь, – что мне не понравился ни ваш Гонен, ни его слуга.
– Что за мысль!
– Да, мысль нелепая, согласен!.. Но что вы хотите! Я знал Гонена еще в те времена, когда он выступал со своими трюками на Новом мосту, и уже тогда считал его отъявленным негодяем. Таковым – пусть он и сменил профессию – полагаю и сегодня. «Дыма без огня не бывает», – гласит поговорка. Боюсь, что он может иметь отношение ко всем этим убийствам, которые, если верить господину де Лафемасу, происходят с недавних пор в этих местах. Как бы вам не пришлось сожалеть о тех благах, которыми вы его осыпали!
Жуан невольно побледнел. Люди добрые принимают приписываемые им ошибки гораздо ближе к сердцу, чем злые – свои злодеяния.
– Но зачем Гонену могло понадобиться участвовать в этом жутком истреблении?! – воскликнул он.
– Почем же мне знать?.. И потом… – произнес Паскаль с ударением, – что, если слабость Бибианы… эта слабость, которой вы не находите объяснения… обязана своим происхождением ужасным преступлениям ее отца?..
– Ох!.. Вы сошли с ума, Паскаль, вы сошли с ума! Гонен – убийца! Нет! Нет… это не… этого просто не может быть!
– И тем не менее…
– Ни слова больше, прошу вас!.. Я на вас не сержусь… напротив, благодарен вам за вашу откровенность. Но… моя бедная Бибиана!.. Чтобы все ее страдания шли от родного отца!.. Ужасно!.. Ужасно!.. Еще раз спасибо, Паскаль; я… я подумаю над вашими словами… да, подумаю… порасспрашиваю Гонена… его жену… слугу… Но только не сегодня, довольно! Довольно!..
– К вашим услугам, господин маркиз.
Случаются такие злосчастные дни, когда кажется: вот-вот прольется свет и вам откроется истина, но солнце, словно движимое некой роковой силой, уходит далеко за тучи…
В этот момент – как и месяцем ранее, в «Форсиле», Жуан, которому показалось подозрительным присутствие в доме Гонена некого барышника, – в этот момент Паскаль Симеони был близок к тому, чтобы напасть на след заговорщиков.
Одно лишь слово, один лишь знак согласия со стороны молодого маркиза – и, пойдя по этому следу, друзья, возможно, раскрыли бы и сам заговор…
Но слово это не было произнесено, как не был подан и этот знак…
И, недовольные каждый самим собой, Жуан и Паскаль расстались, недовольные также и друг другом.
Глава IVКак Фирмен Лапрад, решив дела чужие, пытался урегулировать и свои
Герцогиня де Шеврез оказалась права: уже на следующий день (то был понедельник) после того, как король выразил намерение в скором времени покинуть столицу, кардинал де Ришелье объявил, что в те же самые сроки, когда его величество отправится в Фонтенбло, сам он поедет в свой замок Флери д'Аргуж.
Во вторник уже весь двор знал, что днем отъезд короля – а следовательно, и его преосвященства – назначен на ближайшую субботу.
В четверг, явившись в особняк Шале в десять часов утра, Фирмен Лапрад обнаружил, что граф, вопреки обыкновению, уже встал.
Дело в том, что накануне герцогиня сказала своему любовнику:
– Все батареи на позициях… фитили зажжены, осталось лишь пальнуть.
И чем меньше времени оставалось до того момента, когда следовало «пальнуть», тем более, нет, не боязливым – страх никогда не был ему присущ, – но беспокойным чувствовал себя Шале.
Именно этим беспокойством – а кто из нас не испытывал подобного? – которое является одним из самых эффективных будильников, и объяснялось отступление графа от обычая оставаться в кровати почти до полудня.
Хотя Фирмен и сам был крайне возбужден – и не без причины, – но лицо графа, к которому его провели, выглядело таким изможденным, каким Лапрад его никогда прежде не видел.
– Плохо спали, монсеньор? – спросил он.
– Да… не очень хорошо.
Взглянув на секретаря, на чьей физиономии тоже выступили красные прожилки, граф заметил:
– Да вы и сами, мой дорогой Лапрад, сегодня на себя не похожи. Неважно себя чувствуете?
– Немного приболел, монсеньор.
– В таком случае вам следовало остаться дома. К тому же, полагаю, сегодня мне все равно будет не до работы… Как, впрочем, и завтра… и послезавтра… Ох! Особенно послезавтра. Кстати, Лапрад: вам известно, что в конце недели двор на месяц переезжает в Фонтенбло?
– Такие слухи до меня доходили, монсеньор.
– А кардинал, со своей стороны, отправляется в свое имение, которое находится неподалеку от королевской резиденции. Ах! Париж на какое-то время станет таким однообразным без короля-то и первого министра. И поездка эта… для одного из них… будет иметь гораздо более серьезные последствия, чем он полагает.
– Более серьезные последствия! А для которого из них, господин граф, не скажете?
– Ах да, Лапрад… вы же не любите Ришелье… пожалуй, вам сказать можно… вы будете держать язык за зубами.
– Все, монсеньор, – с чувством произнес Фирмен, – все, что способно вызвать хотя бы слезинку на глазах кардинала… так как – даже не сомневайтесь в этом – я бы не то что с места не сдвинулся, чтобы осушить эту слезинку, но был бы рад поспособствовать тому, чтобы она стала столь жгучей… что ее след никогда бы не стерся.
«Уж не пробил ли час признаний? – сказал себе Лапрад. – Уж не стоим ли мы на пороге предательства… которое наконец избавит меня от столь тягостной роли шпиона?»
Похвальное желание испытывал адвокат, не так ли, вполне заслуживающее того, чтобы оказаться удовлетворенным?
Однако же Шале молчал. Граф уже готов был, вопреки данной клятве, рассказать секретарю о заговоре, но, смерив долгим взглядом этого молодого человека с мертвенно-бледным лицом, на котором отражались самые гнусные чувства, припомнил вдруг слова о нем своей матери: «Этот человек зол, фальшив и коварен!»
– Я расскажу вам об этом как-нибудь в другой раз, мой дорогой Лапрад, – промолвил он.
И, напустив на себя игривый вид, добавил:
– Вообще-то, это была шутка. Все бы хотели избавиться от кардинала, не правда ли? Потому и выдаем наши желания за планы. Но ничего не поделаешь: положение его преосвященства столь прочное, что нужно быть семи пядей во лбу, чтобы его ниспровергнуть. Прощайте. И раз уж вы не понадобитесь мне несколько дней, воспользуйтесь этим временем для того, чтобы привести себя в порядок, а то у вас совсем уж какой-то жалкий вид. Прощайте.
Пожираемый глухой яростью, Фирмен Лапрад поклонился, благодаря графа за заботу, когда вдруг перед ними возник слуга, объявивший о прибытии маркиза де Пюилорана.
– Пюилоран! – вскричал Шале. – Пусть войдет!
И пока маркиз входил через одну дверь, адвокат, сопровождаемый слугой, вышел через другую.
Не пройдя и нескольких шагов, Лапрад внезапно остановился.
– До чего ж я рассеянный! – воскликнул он. – Забыл просмотреть кое-какие бумаги в кабинете господина графа. Вы идите, мой друг, а мне придется вернуться – это займет не больше двух-трех минут.
В словах Фирмена Лапрада не было ничего необычного – действительно, как секретарь монсеньора он был волен делать в особняке все что пожелает.
Лакей удалился.
Развернувшись, Фирмен быстро прошел в кабинет графа.
Спальня его хозяина располагалась по соседству.
Там, в спальне, Анри де Шале разговаривал в этот момент с маркизом де Пюилораном.
Фирмен Лапрад припал ухом к замочной скважине и, простояв в таком положении с четверть часа, не упустил из этого разговора ни единого слова. Должно быть, уловка молодого человека все же позволила ему узнать то, что скрыл от него граф, так как, когда он покинул свой пост, на лице его играла довольная улыбка.
У ворот дома Шале его ожидал портшез; сев в него, он бросил носильщикам:
– Два пистоля каждому, если через полчаса мы будем на улице Сен-Лондри.
Два пистоля! Золото, которое слишком часто разрушает человеческую душу, иногда придает и сил.