— На журнал плевать вам, Владислав Иванович. Вы это показываете всей вашей политикой. Над этим, прости Господи, эротическим номером скоро весь город будет смеяться.
— Пусть лучше смеются, но читают.
— А до вас не читали?
По прищуру Локтева я понял, что грянет буря.
— Если без дураков, Василий Яковлевич, то наш «Спуск» уже на подтирку годился.
— Что-о?
Дубосеков повернул голову и впервые посмотрел в глаза Владиславу. Тот не собирался останавливаться:
— Что слышали. О чем писали? Лютики-цветочки, молочко-коровки, босоногое детство? Жевали одно и то же по сто раз?
— Ну, знаете… — автор стихотворения про смерть комбайнера поперхнулся от негодования.
— Знаю! Кому эти стоны про забытую духовность нужны? Где жизнь — настоящая, сегодняшняя, без соплей? Патриотами называетесь? А толку? Загнали себя в резервацию и сидите, как евнухи.
Дубосеков поднялся и с грохотом отодвинул стул. Я заподозрил, что литературная дискуссия, едва начавшись, перейдет в рукопашную. В ней крепко сбитый Локтев однозначно имел бы преимущество перед полноватым спарринг-партнером. Гена, очевидно, подумал то же и на всякий случай привстал. Мы с ним, к счастью, ошиблись.
— В таком тоне общайтесь со своими прихлебателями, — процедил побагровевший Дубосеков и вышел вон.
Его фракция осталась сидеть, но при голосовании ни один человек из нее не поднял руку.
— Да, с челобитной мы пролетели, — подвел я итоги, когда кабинет главного опустел.
— На всё пойдут, лишь бы меня выдавить, — сказал Локтев. — Суки.
— Творческая интеллигенция.
— Небось новую кляузу кропают.
— Что еще заниматься?
Писатель и главный редактор помотал головой.
— Оно мне надо, а? Подам в отставку, брошу этот журнал к чёртовой матери. Пусть сами кувыркаются.
В затею с коллективным письмом к властям я изначально не слишком верил, но по другой причине. Вряд ли хоть одна из других редакций стала бы публиковать или цитировать его. Цеховая солидарность давно уступила место принципу: «Каждый за себя, один Бог за всех». На коммерческой основе, может, и взяли бы, только на счете и в сейфе было пусто. А сенсацией, достойной печати, в нашем случае не пахло.
— Сгоняю пообедаю, — нарушил затянувшееся молчание Владислав. — Хочешь, айда ко мне. Сообразим чего-нибудь. Вермишель отварю, тушенка есть.
Он квартировал в хрущевке неподалеку.
— Спасибо, лучше в другой раз. Чайку попью с бутербродом, — ответил я.
Ящики моего стола выдвигались не без труда. В верхнем лежали папки с рукописями, в нижнем — принесенный из дома кипятильник с пакетиками чая. Большую кружку с нарисованным цветком ромашки я держал на подоконнике. Между деревянными рамами окна, где похолоднее, хранился, завернутый в целлофан, кусок батона с парой ломтиков дешевой колбасы. Через несколько минут я прихлебывал из кружки и закусывал.
Финансы заливисто пели романсы. Месяц в «Спуске» не принес ни копейки. С телеканалом «Прокруст» я простился по той же причине. Его директор Валентин Валентинович, долговязый и поджарый, вечно торопящийся куда-то мужчина лет за сорок, размашистой походкой напоминавший мне школьного военрука, был полон идей и уверял, что деньги вот-вот поступят.
Канал располагался на техническом этаже городской клинической больницы номер пять, сокращенно «пятерки». С ее главным врачом якобы удалось договориться по какой-то сложной бартерной схеме. Так что съемочные группы путешествовали на лифте вверх-вниз вместе с пациентами и санитарами. Передатчик с антенной стоял там же, поскольку «пятерка» была самым высоким зданием в радиусе нескольких километров. Сигнал телеканала всё равно принимался не везде, что ничуть не смущало Валентина Валентиновича. Он настырно и беззастенчиво рекламировал свое детище на каждом углу.
— Есть задание особой важности, — объявил он мне как-то утром, когда я уже минуть десять ждал лифта.
Такой таинственный заход на цель меня насторожил. Как выяснилось, не зря. Валентину Валентиновичу кто-то по секрету сообщил, что губернатор затеял коренную реконструкцию сортиров на главном этаже «белого дома». На нее были ассигнованы миллиарды рублей тогдашними дензнаками и приглашены иностранные рабочие — то ли из Турции, то ли из Вьетнама.
— Нужен спецрепортаж, — подытожил директор.
Я выразил скепсис насчет выполнимости задания. «Белый дом» всё-таки охраняли, и на упомянутый объект нас вряд ли пустили бы.
— Кто из нас журналист? Решай.
С этими словами шеф «Прокруста» испарился, внезапно передумав ехать на лифте.
Говорят, необходимость обостряет разум. План родился быстро, и его реализация тоже не отняла много времени. Чтобы попасть в здание на площади, я напросился на интервью к одному словоохотливому чиновнику. В то развеселое времечко никакого согласования с пресс-службой не требовалось. Беседу мы с оператором записывали, даже не вставив кассету в камеру. Затем, простившись, направили свои стопы не вниз, на вахту, а этажом выше.
Санузел действительно был разворочен, будто в него попал снаряд крупного калибра. Сквозь пелену из цементной пыли деловито сновали смуглые люди в комбинезонах и касках. Оператор сунул кассету в гнездо и нажал на Rec.
— Do you speak English? — бодро спросил я первого встречного.
Смуглый человек, слегка припорошенный цементом, застыл передо мной, как лист перед травой.
Я повторил свой универсальный вопрос. Ответом была гробовая тишина. Напарник выжидательно смотрел на меня. Планом «Б» мы не удосужились запастись.
— Мустафа! — вдруг с выражением проговорил человек.
Я счел, что он имеет в виду себя, но не угадал.
— Мустафа спик инглиш, — с жутким акцентом сказал сын Азии и воздел палец к небу.
Я понял, что выход найден.
— Эй, Мустафа! — крикнул турок в недра сортира.
Что-то упало и задребезжало, потом из-за цементной пелены появился другой его соплеменник в комбинезоне и каске, ростом пониже первого. С ним процесс пошел энергичнее. Помогая себе активной жестикуляцией, я выяснил, что бригада прибыла из Трабзона, предварительно подписав контракт на три месяца. Общих параметров сделки рабочие, само собой, не знали. Полиглот Мустафа знал английский еще хуже меня и тоже постоянно прибегал к жестикуляции.
Когда отчалили обратно в «пятерку», водитель Сева, увязавшийся за нами в «белый дом», разочарованно вздохнул:
— А я поверил, что там правда золотые унитазы.
Мы с оператором заржали так, что наш подержанный «Москвич» заходил ходуном. Про унитазы, конечно, наплел я перед выездом на съемку.
Специальный репортаж, впрочем, в эфир не вышел. Валентин Валентинович забрал его со студии заодно с исходным материалом. Мне он объяснил, что намерен выгодно продать сенсацию оппозиционерам из облсовета. На том всё и застопорилось. Потом я уволился, поняв, что случай тут поистине клинический, и отчаявшись получить свои кровные…
Доедая бутерброд, я прикидывал, как распорядиться тем помещением, которое пока есть. У бывшего дворянского собрания было два бесспорных преимущества: здесь топили так, что двадцатиградусный мороз на улице не ощущался абсолютно, и стены особняка были толстыми, как у крепостного каземата, гарантируя полную звукоизоляцию. Последнее обстоятельство имело для меня важное значение. Сегодня вечером, после шести, я планировал показать свой кабинет наборщице Маше из листка бесплатных объявлений.
Преимуществом Маши была грудь третьего с половиной размера, да и вся ее фигура откровенно располагала к разврату. С этой девушкой я познакомился на дружеской пьянке в еще одной редакции, где в прямом смысле дым стоял коромыслом. Пока народ вразнобой пел под гитару, мы с Машей обжимались в узеньком закутке, где весьма кстати перегорела лампочка. Там же условились продолжить, не откладывая ничего в долгий ящик.
Маша была не замужем, я не женат, и мы оба жили с родителями. Дивана или кровати в отделе публицистике не было, но, помимо стола и стульев, сохранилось кресло музейного вида. Заранее проверив прочность его ножек, я рассудил, что оно послужит нам подспорьем. Вахтер на первом этаже мирно дремал над кроссвордами, и опасаться его вмешательства не приходилось.
Поэтому, сметя крошки в корзину для бумаг, я двинулся в отдел распространения. Там был единственный в здании телефон, не отключенный на неуплату. Маша ждала моего звонка с подтверждением свидания.
В отделе царил хаос. Незнакомые мне плюгавые мужички, кряхтя и матерясь сквозь зубы, тащили на себе мешки с сахаром прямо к выходу и дальше, во двор. Дверь была распахнута настежь. На линолеуме таяли ошметки снега с грязью. Гена дирижировал переноской.
— Оптом толкнул? — спросил я по простоте душевной.
— Ага, как же! — саркастический отозвался заведующий. — Следы заметаем.
— Следы чего?
— Проверка идет.
Тот же надежный источник, что и прежде, поведал Гене о грядущем визите комиссии из мэрии. Целью проверки было доказать нецелевое использование дома с мордами. Оформить затем постановление и выселить нас, действительно, оставалось бы делом техники.
— У нас другие недозволенные вложения есть?
— Есть. Погоди минуту, я маму позову и пойдем разбираться, — сказал Гена.
Ирина Антоновна, нервно курившая на крыльце, сменила сына, и мы с ним потопали по основной лестнице на третий этаж. Угловую комнату с окном на бизнес-центр по соседству редакция сдавала дизайнерскому бюро. Оно проектировало интерьеры и шило шторы. По моему убеждению, это было совершенно безнадежное занятие. В нашем городе остановившихся оборонных заводов вряд ли нашлась бы масса желающих улучшить свои интерьеры.
— Оля, это временно, — Гена не дал хозяйке бюро и рот открыть. — Давай, сворачивай хозяйство.
— Ген, я заплачу завтра… — начала Оля, хрупкая блондинка в очках и застиранном джинсовом костюме.
— Давай-давай, не тормози. Иначе всем капут.
Олино имущество мы в темпе растащили по разным кабинетам дружественной фракции. Мне достался чертежный прибор, он же кульман, в виде доски с ножками. Многочисленные рулоны красивых тканей Гена уволок в освобожденную от сахара кладовую. «Типа к ремонту готовимся», — на скаку сформулировал он правдоподобную версию. Чашки-вилки-ложки, сменную обувь и прочие пожитки хозяйка забрала домой.