Произнеся напутственное слово, рыжий опустил очи долу и, кажется, впервые узрел кроссовки на ногах Старшого. Взвод разжился дефицитной обувкой за неделю до перемирия благодаря гуманитарному конвою ООН — точнее, благодаря тому что хвост автоколонны из Тамбова накрыла чья-то артиллерия. Кто отработал по нему, было уже не разобрать. Водитель тяжелого немецкого грузовика явно не нуждался в медицинской помощи. Его изрешеченная кабина изнутри вся была забрызгана кровью. Сопровождающий сотрудник в голубой каске и бесполезном бронежилете скорчился лицом вниз у подножки. Поэтому вещи и продукты забирали из кузова без стеснения — сколько удалось впихнуть в БТРы.
— Уверен, что вы меня поняли, — добавил к своей речи то ли полковник, то ли подполковник.
Идя, как обычно, чуть вразвалочку по главной улице, Старшой прикидывал, кого взять с собой. Батальон перебрасывали с одного направления на другое, и об отводе в тыл приходилось только мечтать. Так что прекращение огня, пусть даже временное, все восприняли как манну небесную. В брошенном селе расположились с комфортом. Конечно, тут еще до них как следует пошарили мародеры, но всё равно остались крыши над головами и какая-никакая мебель. Действительно, отдыхать бы да отдыхать, радуясь последним денькам золотой осени. Не судьба…
После стрижки Харя был в превосходном настроении. Земляк из-под Новгорода, виртуозно владевший ножницами и опасной бритвой, постарался на славу. По бокам и на затылке он снял ровно столько волос, сколько заказывал клиент, подровнял виски, а спереди оставил коротенькую, почти символическую светлую челку. Колдуя над внешностью сержанта, неформальный ротный цирюльник вполголоса мурлыкал что-то вроде: «Тихо сам с собою я веду беседу». Харе захотелось после слов «сам с собою» ввернуть «левою рукою», однако он сдержался. Решил не обижать человека понапрасну.
Душу сержант отвел на круглолицем, с пухлыми губами, пулеметчике первого взвода по прозвищу Дуня. С этим беззлобным парнем из Вологды он, наверное, в сотый раз затеял игру в слова. Оба знали ее наизусть.
— Дунь, а, Дунь, — ласково позвал Харя.
— А? — откликнулся рядовой, без спешки прочищая шомполом ствол своего «Дегтярева».
— Хуй на.
Повисла пауза.
— Дунь, — снова позвал Харя.
Тишина.
— Дунь?
То же самое в ответ.
— Молчишь — в пизде торчишь, — торжествующе подытожил старший по званию.
Интеллектуальную забаву прервал взводный. Он распахнул калитку и без церемоний вошел во двор.
— Валяемся?
Харя, который успел прилечь на лавку возле крыльца, подсунув свернутый бушлат под голову, мигом вскочил.
— Беседуем с личным составом, — пошутил он.
Но хмурое лицо Старшого к шуткам-прибауткам не располагало.
— Давай за мной, — скомандовал лейтенант.
Что-то произошло, и кто-нибудь другой уже спросил бы, что именно. Впрочем, Харя не привык отягощать мозг лишними вопросами. За пять с гаком лет, проведенных в армии, он твердо усвоил: любую информацию командиры доводят до подчиненных, когда считают нужным. Начальство платило ему взаимностью. Оценив по достоинству Харину исполнительность и дисциплинированность, оно в конце второго года предложило ему остаться на сверхсрочную службу. Харя, уже имевший одну лычку, отказался. В планах у него значились женитьба и вполне уважаемая работа мастером по ремонту телевизоров.
Эти планы загремели под откос, как и у миллионов советских людей, весной девяносто пятого. Политикой Харя отродясь не интересовался и в то, что плел замполит, ни разу не вслушивался. Содержимое тетрадок он прилежно переписывал у бойцов младшего призыва. Когда всё накрылось, бравый ефрейтор завершал оформление шикарного дембельского альбома, куда уже вклеил вырезанный тайком из «Красной звезды» приказ министра обороны СССР. Парадная форма с аксельбантами ждала своего часа в каптерке. Из дома писали, что ждут, и сыграть свадьбу с приглашением всей многочисленной родни Харя собирался в августе.
— Тревога опять, что ли? — всё-таки изменил он своему правилу, шагая за взводным.
Старшой повел борцовским плечом.
— Потерпи.
Харя тихонечко вздохнул. Интонация взводного тоже не обещала приятного сюрприза.
Вопреки обыкновению, он запомнил даже число, когда их, не дав доспать, подняли с коек. Было это в половине шестого утра двадцать восьмого апреля. На плацу объявили, что полку предстоит выдвинуться на вокзал для погрузки в эшелоны. Пункт назначения — Москва. Ради чего затеян сыр-бор, командир высказался без подробностей: для поддержания режима чрезвычайного положения, и точка.
С чего оно вдруг образовалось, Харя тогда толком не просёк. Правда, мать и будущая невеста в письмах упоминали, что со снабжением в городке швах — магазины торгуют одним березовым соком в трехлитровых банках, макароны, масло, крупу, сахар выбрасывают редко и по талонам, о колбасе и мясе народ позабыл напрочь. Харе, который получал трехразовое питание из казенного котла, такие новости казались чем-то абстрактным. Он вообще считал, что женщины склонны к преувеличениям.
На железной дороге свирепствовал бардак. Эшелон полз медленно, пропуская составы с другими частями. Харя поднапряг память и вспомнил, как в программе «Время» за два или три дня до шухера бубнили про беспорядки с антиобщественными элементами. Кого имели в виду дикторы, никто из пацанов не догнал, а когда спросили у замполита, тот врубил старую шарманку про Америку и НАТО. Эти разъяснения были восприняты скептически.
До столицы они не доехали…
Третьим стал Кокос. До ефрейтора он, как и Харя, дослужился на первом году, им и остался. Первым командиром отделения у него был Старшой, взятый в том апреле на сборы как старший сержант запаса, вторым — Харя. За Кокосом закрепилась репутация лучшего стрелка во взводе. В бою он проявлял нечеловеческое хладнокровие и до сих пор ни разу не был серьезно ранен. Если бы фронтовая разведка верила в чудеса, такое везение безусловно признали бы чем-то сверхъестественным, а то и связанным с нечистой силой.
Когда в первый раз ходили с ним за «языком», семнадцатилетний парень очень ярко показал, на что способен. Один из двух пехотинцев, захваченных прямо в траншее, подвернул ногу и не мог идти, а тащить его на себе не было возможности. Старшой только метнул взгляд в сторону Кокоса, и тот без колебаний штык-ножом перерезал горло лишнему пленному. При этом его голубые глаза смотрели на мир так же невозмутимо, как, например, во время обеда.
Кокос не столь трепетно, как Харя, следил за своей внешностью и стригся наголо, под машинку. В свободные минуты он не травил анекдоты, не курил и никогда не вспоминал о прежней, довоенной жизни. Подражая Старшому, усердно поддерживал физическую форму, налегая на развитие мускулатуры. Командир первого взвода был для него кумиром и мерилом всего. И сейчас Кокоса застали за упражнениями с какой-то железякой от трактора. Раздевшись до пояса, он методично выжимал ее вместо штанги.
— Что несет курьер, мы знать не должны? — уточнил Кокос, выслушав задачу.
Старшой отрицательно покачал лобастой головой с темно-русым «ёжиком».
— А если с ним что случится?
— Забрать пакет и вручить адресату. Пароль и отзыв будет у всех троих.
— Ему не проще слетать? Или у нас керосин кончился?
Старшой поморщился. Все знали, что обсуждать особо важный приказ бессмысленно. К тому же, по условиям перемирия буферная зона была закрыта для авиации.
— Нам не докладывают, кончился или нет.
— Когда выходим? — спросил Харя, пригладив челку.
— Отсюда в семнадцать ноль-ноль.
Разведчики помолчали. Полуденное солнце припекало почти по-летнему. Над лужайкой позади опустошенного курятника вилась какая-то мошкара. Старшой специально увел их подальше от дома, чтобы никто не услышал разговор.
— Ты еще успеешь письмо написать, — сказал Харе взводный.
Все знали, что у сержанта есть примета: перед выходом на самые опасные задания писать письма на родину. Он оставлял их на хранение старшине роты, а по возвращении забирал и рвал в клочья, не распечатывая. Это превратилось в ритуал, притягивающий удачу. Почтовой связи с Новгородской областью всё равно не было четвертый год. Как жили его родные и, видимо, уже бывшая невеста, Харя мог только гадать. Судя по долетавшим с северо-запада слухам, ожесточенные бои кипели в районе Валдая, в стороне от его городка.
— Приветы от нас передавай, — абсолютно серьезным тоном прибавил Кокос.
— Лады, — в той же манере отреагировал Харя.
В отличие от него, Кокосу по жизни не светила даже срочная служба. Он был потомственный москвич, притом обитавший в центре, в элитной высотке на Садовой-Кудринской. Родители с детства готовили его к поступлению в институт международных отношений, на факультет журналистики, и никто не сомневался в том, что всё получится. Благодаря папе-дипломату Кокос успел отдохнуть в Италии, Греции и Франции, а также провел три года в Кении, учась в школе при посольстве.
Он регулярно слушал западные радиоголоса и после первого сообщения о расколе в Политбюро понял, что происходит нечто особенное. К тому моменту большая часть Москва была охвачена голодным бунтом. Осатаневшие толпы били витрины бесполезных магазинов, переворачивали и жгли автомобили, потом добрались до райкомов и горкома партии. Милицию с улиц как ветром сдуло. Кантемировская и Таманская дивизии так и не вошли в город, а генеральный секретарь Григорий Васильевич Романов перебазировался куда-то под Свердловск. Но самое страшное началось после.
Раскол произошел и в армии. Не дожидаясь, пока столицу возьмут в осаду, отец решил эвакуироваться. Переполненные поезда еще ходили на юг, хоть и без расписания. К родственникам в Ессентуки отправились все вместе — папа, мама, младшая сестра и Кокос. Заштатная станция Придача под Воронежем, где не было никаких дач, врезалась в память на всю жизнь. Он вылез на перрон с пластмассовой канистрой и поспешил к убогому вокзальному павильону, надеясь набрать воды. Грохот пары штурмовиков, пронесшихся на бреющем полете, слился с разрывами ракет. Мгновенно вспыхнули цистерны рядом с поездом.