Лежа на диване, я предавался чтению детективно-загадочной и научно-фантастической литературы, начал сам записывать какие-то придуманные эпизоды на обрывках бумаги, а вскоре сошелся с одним из одноклассников на почве сходных интересов. Мы, начитавшись, лазали по окрестным огородам в поисках приключений. Зимой взялись отлавливать собак для подготовки настоящей, как у героев Джека Лондона, упряжки — и насобирали путями праведными и не очень штук пять: всех размеров и цветов, как писал по другому поводу Пушкин. Одну дворнягу, на наше счастье, трогательно добрую, отвязали у кого-то прямо с крыльца. Собак запирали в сарае у приятеля.
Тем временем обнаружилось, что за посторонними хлопотами я едва не разучился производить простейшие арифметические действия с дробями и начал затрудняться извлекать квадратный корень из тридцати шести. Учителя забили в набат, и собачья эпопея остановилась. Мать моего соратника, женщина решительная, не без риска для жизни выпустила голодных зверей на волю. У самого соратника чуть погодя отыскали стригущий лишай и упрятали его в больницу. На моем здоровье тот краткий, но славный период не отразился никак.
Подошел восьмой класс, и грянула еще более горячая страда. Ежедневно учителя не уставали напоминать нам, что учебу продолжат не все, и разгильдяев нам не надо. Модным стало слово «ПТУ», которым пугали, как в раннем детстве цыганами или милиционером. В ПТУ, которое мы называли «чушок», мне как-то не хотелось, и пришлось подналечь. Математику я сдал на «хорошо», а за сочинение на тему «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими» удостоился полноценной пятерки. Хотя, оглашая результаты, Аманда Фёдоровна, классный наш руководитель, с оттенком сомнения произнесла что-то про мою не туда направленную активность.
В общем, как Вы говорите, было не только негативное, были и другие стороны, и народ трудился.
Учиться дальше было заметно проще. Нас уже не пугали призраком ПТУ, а просто с тихой грустью в голосе бросали в минуты откровенности: «Выпустим тебя, тунеядца, и иди-ка ты себе куда хочешь».
Уверен, что в наши с Вами дни в этом, без сомнения, усмотрели бы скрытый демократизм и предвестие свободы выбора.
То было уже время Юрия Владимировича Андропова (его Вы тоже должны помнить). В нашей провинциальной школе в каждую речь принялись включать абзац про укрепление дисциплины и упоминать при этом ноябрьский, декабрьский и июньский пленумы ЦК. Директор и завуч, идя коридорами, смотрели так, будто им как раз и поручено укреплять, невзирая на потери. В пионерской комнате сменили один из портретов. Но дальше этого дело не пошло.
Прослышав от людей, что Андропов спуску не даст и порядок наведет, я тоже, как и все, обрадовался. До сих пор, если честно, не могу точно определить, почему.
В январе 1984-го под окнами нашего дома закрыли пивную, известную как «Мочалка». Расположенная рядом с баней, она была местом сбора районных алкашей. В феврале генеральный секретарь умер. Все сразу стали говорить про положения и выводы, содержащиеся в речи товарища Черненко. Твердили уже про один июньский пленум, где выступал Константин Устинович. Нам дали команду конспектировать эти положения и выводы, а пивную к майским праздникам открыли снова. Я же, до того изучавший газеты от корки до корки, к политике заметно охладел. С той поры осталось ощущение чего-то стыдного, к чему как будто сам невольно прикоснулся.
Я уже сказал несколько слов о комсомоле. Знайте, Михаил Сергеевич, что и меня выдвигали на руководящие посты в этой организации. Сходство в наших биографиях поразительное!
В школьном комитете я ведал политическим воспитанием. Это потому, что мог без запинки, единственный в школе, произнести название города в Индии — Тируванантапурам, а еще знал, что Ливия на самом деле — Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия.
Я ходил на заседания, молчал или улыбался. Через год молчания сослался на неопытность, и в порядке естественной замены кадров был оттуда убран. Для меня уже наставал период критического осмысления действительности, и я считал, что задавать вступающим вопросы о том, сколько орденов у комсомола, способен и попугай. На большее я до перестройки не замахивался.
Но, как Вы заявляли, идеи обновления пробивали себе дорогу.
Приблизительно в то же время я записался в спортивную секцию. Принялся ходить на тренировки по футболу и украсил свою комнату вымпелом «Динамо». Здесь, вопреки пессимистическим прогнозам родных и близких, я продержался довольно долго. Но оттого, что не мог заставить себя делать утреннюю гимнастику более двух недель подряд, посеял-таки сомнения в душе наставника и перестал попадать в основной состав.
Кончилось тем, что я благородно отошел в сторону, уступая дорогу подрастающей смене. И сейчас убежден, что спорт — не погоня за медалями, а средство развития личности…
Выйдя из школы с неплохим аттестатом, я поддался уговорам другого своего приятеля и отнес документы в университет, на истфак. Было смешно: что получится?
Приятель, полгода умиравший под гнетом репетиторов, испустил дух (я выражаюсь фигурально) на экзамене по обществоведению. Он спутал три составных части марксизма с его источниками. Я же, Михаил Сергеевич, отвечал на вопрос о Вашем докладе на апрельском пленуме. Помните, да? На том, который по инерции тоже сразу объявили историческим, а он потом и впрямь оказался таковым.
Слушали меня, как и Вас, Михаил Сергеевич, внимательно, с неподдельным интересом. А я даже развил ряд Ваших тезисов и заявил потрясенно молчавшей комиссии о необходимости борьбы за трезвость (эту борьбу, как известно, Вы провозгласили чуть позже). В пример я привел упомянутую выше пивную, опять закрытую в 1985-м. Провожая с экзамена, меня заверили, что одним из качеств историка я уже обладаю сполна — если иметь в виду язык, который, как только что убедилась комиссия, и впрямь без костей.
Странно, но я был принят. «Четверка» по обществоведению оказалась единственной против двух «пятерок». Но званием историка российского щеголять довелось недолго: принесли повестку из военкомата. Со второго курса, от латинских спряжений и афоризмов, я попал в героику суровых, как пишут иные корреспонденты, буден. Меры по усилению войск ПВО, принятые по Вашей, Михаил Сергеевич, инициативе, отразились и на мне. В первую очередь, усиление выразилось в покраске всего и вся в цвета, предусмотренные уставом. Наша часть потом мучилась головными болями, а я до сих пор не могу спокойно слышать само слово «краска». Еще была устроена побелка фасадов, мимо которых ожидался проезд нового министра обороны.
В день ожидавшегося проезда нас выстроили у дороги. Командир, полковник Портупеев, лично обшарил наши карманы на предмет положенных по уставу расчесок, венных билетов и носовых платков. Потом все очень долго стояли на солнцепеке, ожидая сигнала, что объект выехал. На прием пищи ходили посменно. Командир держался за левый бок. Ему оставалась пара лет до пенсии, и он рассчитывал прожить их без министерских проверок. Наконец, сигнальщик на повороте махнул красным флажком, и мимо, не сбавляя хода, пронеслась вереница «Волг». Свистел ветер, сияли полированные крылья. Портупеев отдал честь, сверкнув глазами, и мы едва успели проорать приветствие. При этом повар Худайбердыев, тыча в меня кулаком из второй шеренги, шипел: «Давай, крычи, салабон! Нэ положено, что ли, да?»
На следующее утро выяснилось, что это был, оказывается, не министр, а кто-то из его заместителей, и направлялся он не к нам, а в соседнюю часть, к пограничникам. Побелка слезла с фасадов после первого дождя.
Впрочем, это штрих, а в целом, как Вы неоднократно подчеркивали, настроения в армии действительно здоровые, незаконно отсутствующих нет. Этому нас учил и замполит, капитан Долгоструев.
Что касается меня, то я хоть и не выбился в отличники боевой и политической подготовки, но сразу попал в число особо отмеченных командованием. Уволили меня в самый последний день, предусмотренный приказом, притом накануне ужина. Как отмечал, прощаясь, полковник Портупеев, не всякому встречному-поперечному выпадает в армии такая честь. Ее воистину необходимо заслужить…
Придя в себя и восстановившись по месту учебы, я попробовал окунуться в начавшуюся демократизацию. Разумеется, помня слова нашего замполита о том, что мы-то на гражданке и будем всё перестраивать.
Я ходил на все назначавшиеся в нашем городе политические манифестации, слушал каждого оратора. И у нас возникли свои демократы. Оказалось, что они были всегда, а после отмены 6-й статьи конституции оказалось, что их было очень много. Помню Ваши слова: вы только посмотрите, какое политизированное наше общество, вы посмотрите, как оно в движение пришло!..
Однажды, когда областную организацию «Демократического союза» в полном составе грузили в зарешеченный автобус, ко мне приблизился человек в плаще, из числа тех, которые обязаны быть похожими на остальных в любой толпе. Он тихо, но слышимо спросил: «Надо чего или как?» И я, немного подумав, отправился домой. Подобно Вам, я счел, что серьезные вопросы митинговыми кампаниями не решаются.
Так текла моя жизнь до того дня, когда я решил обратиться прямо к Вам. Товарищ президент! Я не прошу наград, не прошу жилплощади. Все мои мысли — о той работе, на которой я мог бы принести ощутимую пользу делу перестройки.
Михаил Сергеевич! Не сочтите за наглость, назначьте меня послом в Гондурас.
Пожалуйста, не падайте со стула (или с кресла; не знаю точно, что у Вас в кабинете). Это очень продуманный с моей стороны шаг. Всю ответственность я давно осознаю.
Вижу первое Ваше возражение: возраст. И очень хорошо, что я еще не стар! Моё преимущество — в отсутствии у меня стереотипов. Вы часто говорите: надо молодых двигать. А кто у нас вместо них? Один депутат сказал: мы, молодые, сорокалетние. Это и есть наша молодежь? Стыдно.
Предвижу второе возражение: про мою неподготовленность. Тоже могу возразить: главное — желание, остальное приложится. Чингиз Торекулович Айтматов руководил себе журна