– А я нахожу это отвратительным, – заявила Ксавьер; гнев отмел ее робость, она с мрачным видом смотрела на Элизабет. – Усилие всегда имеет неприглядный вид, а когда усилие к тому же не приводит к успеху, тогда… – Она усмехнулась. – Это смехотворно.
– Так бывает во всех искусствах, – сухо заметила Элизабет. – Прекрасные вещи никогда легко не создаются; чем они драгоценнее, тем больше работы они требуют. Вы увидите.
– Драгоценным я называю то, – возразила Ксавьер, – что падает вам, как манна небесная. – Она поморщилась. – А если это должно покупаться, то это товар, как все остальное, и меня это не интересует.
– Какая романтическая малышка! – с холодным смешком проронила Элизабет.
– Я ее понимаю, – заметил Пьер. – В нашей жалкой стряпне нет ничего привлекательного.
– Вот как! Это новость! Теперь ты веришь в силу вдохновения?
– Нет, но правда и то, что наша работа лишена красоты; это мерзкое месиво.
– Я не говорила, что эта работа красива, – поспешно возразила Элизабет. – Я прекрасно знаю, что красота лишь в завершенном творении, но я нахожу захватывающим переход от бесформенного к законченной и чистой форме.
Франсуаза бросила на Пьера умоляющий взгляд: трудно было спорить с Элизабет; если последнее слово оставалось не за ней, она полагала, что теряет уважение в глазах людей; дабы добиться их уважения, их любви, она сражалась с ними со злобной недобросовестностью; это могло длиться часами.
– Да, – с отрешенным видом согласился Пьер. – Но чтобы оценить это, надо быть специалистом.
Наступило молчание.
– Думаю, разумно будет разойтись по домам.
Элизабет взглянула на часы.
– Боже мой! Я опоздаю на последний поезд метро, – с растерянным видом сказала она. – До завтра.
– Мы тебя проводим, – вяло пообещала Франсуаза.
– Нет, нет, вы меня задержите, – возразила Элизабет. Схватив свою сумку и перчатки, она направила в пустоту смутную улыбку и исчезла.
– Мы могли бы пойти куда-нибудь выпить по стаканчику, – предложила Франсуаза.
– А вы не устали? – спросил Пьер.
– У меня ни малейшего желания спать, – ответила Ксавьер.
Франсуаза заперла дверь на ключ, и они вышли из театра. Пьер подал знак такси.
– Куда едем? – спросил он.
– В «Поль Нор» нам будет поспокойнее, – сказала Франсуаза.
Пьер дал адрес шоферу. Включив плафон, Франсуаза слегка припудрила лицо; она задавалась вопросом, удачно ли она поступила, предложив этот выход; Ксавьер выглядела хмурой, и уже молчание становилось тягостным.
– Входите, не дожидайтесь меня, – сказал Пьер, доставая деньги, чтобы расплатиться с такси.
Франсуаза толкнула обитую кожей дверцу.
– Этот столик в углу вам нравится? – спросила она.
– Вполне! Красивое место, – сказала Ксавьер, снимая пальто. – Извините, я на минутку, мне надо освежиться. Я не люблю касаться лица на публике.
– Что вам заказать? – спросила Франсуаза.
– Чего-нибудь покрепче, – ответила Ксавьер.
Франсуаза проводила ее глазами.
«Она сказала это нарочно, потому что я пудрилась в такси», – подумала она. Если Ксавьер демонстрировала несколько надменный вид, значит, она кипела гневом.
– Куда подевалась твоя подружка? – спросил Пьер.
– Она наводит красоту; настроение у нее сегодня странное.
– Она и правда не слишком мила, – заметил Пьер. – Что ты будешь пить?
– Аквавит, – ответила Франсуаза. – Закажи два.
– Два аквавита, – заказал Пьер. – Только настоящий аквавит. И виски?
– Как мило с твоей стороны! – сказала Франсуаза. В последний раз ей подали скверный дешевый алкоголь, прошло уже два месяца, но Пьер не забыл: он никогда не забывал ничего, что касалось ее.
– Почему она в плохом настроении? – спросил Пьер.
– Она считает, что я не слишком часто с ней встречаюсь. Меня раздражает, что я теряю с ней столько времени, а она все еще недовольна.
– Надо отдать справедливость, – заметил Пьер, – ты нечасто с ней видишься.
– Если давать ей больше, у меня ни минуты не останется для себя, – с живостью возразила Франсуаза.
– Прекрасно понимаю, – согласился Пьер. – Только ты не можешь требовать от нее одобрения от всего сердца. У нее никого, кроме тебя, и она дорожит тобой: это, должно быть, невесело.
– Я ничего и не говорю, – ответила Франсуаза. С Ксавьер она вела себя несколько бесцеремонно; мысль была неприятной: ей не нравилось иметь повод для малейшего упрека себе. – Вот и она, – сказала Франсуаза и с некоторым удивлением взглянула на Ксавьер. Синее платье облегало ее стройное сформировавшееся тело, а тонкое девичье лицо обрамляли гладко причесанные волосы; такую женственную и непосредственную Ксавьер она ни разу не видела после их первой встречи.
– Я заказала вам аквавит, – сказала Франсуаза.
– А что это такое? – спросила Ксавьер.
– Попробуйте, – предложил Пьер, подвигая к ней стакан.
Ксавьер осторожно обмакнула губы в прозрачную водку.
– Это скверно, – улыбнулась она.
– Хотите чего-нибудь другого?
– Нет, спиртное всегда скверно, – рассудительным тоном сказала она, – но приходится его пить. – Запрокинув голову, Ксавьер прикрыла глаза и поднесла стакан к губам. – Мне обожгло горло, – произнесла она, коснувшись кончиками пальцев своей прекрасной гибкой шеи; ее рука медленно спустилась вдоль тела. – И еще меня обожгло здесь и здесь. Это было странно. У меня такое впечатление, будто меня озарили изнутри.
– Вы впервые присутствовали на репетиции? – спросил Пьер.
– Да.
– И вас это разочаровало?
– Немного.
– Ты действительно думаешь то, что говорил Элизабет? – спросила Франсуаза. – Или сказал это, потому что она тебя раздражала?
– Она меня раздражала, – признался Пьер; он достал из кармана пакет табака и стал набивать трубку. – В сущности, чистому и непредвзятому сердцу должна показаться шутовской та серьезность, с какой мы ищем точное отличие несуществующих предметов.
– Это неизбежно, поскольку мы как раз хотим заставить их существовать, – возразила Франсуаза.
– Если бы, по крайней мере, удалось добиться успеха сразу, играючи, но нет, мы стонем, из сил выбиваемся. Такое остервенение, чтобы придумать уловки… – Он улыбнулся Ксавьер. – Вы находите, что это смешное упрямство?
– Я не люблю надрываться, – скромно заметила Ксавьер.
Франсуаза была немного удивлена, что Пьер так серьезно отнесся к прихоти девочки.
– С таким подходом ты все искусство ставишь под вопрос.
– Ну да, а почему нет? Ты представляешь себе? Сейчас весь мир бурлит, через полгода у нас, возможно, начнется война. – Пьер прикусил палец. – А я выбиваюсь из сил, стараясь передать цвет зари.
– Чем же ты хочешь заняться? – спросила Франсуаза; она была озадачена; это ведь Пьер убедил ее, что нет на земле ничего лучше, чем создавать прекрасные вещи, на этом убеждении была построена вся их жизнь. Он не имел права без предупреждения менять свое мнение.
– Э-э! Я хочу, чтобы «Юлий Цезарь» был успешным, – сказал Пьер, – но я кажусь себе насекомым.
С каких пор он так думает? Было ли это для него настоящей заботой или одним из тех коротких озарений, которые его занимали какое-то время, а потом исчезали, не оставив следа? Франсуаза не решалась продолжить разговор. Ксавьер, казалось, не скучала, но взгляд ее насторожился.
– Если бы Элизабет тебя слышала, – сказала Франсуаза.
– Да, искусство – это как Клод, нельзя проникать в его суть, иначе…
– Все сразу рухнет, – закончила Франсуаза. – Можно подумать, что она это предчувствует. – Она повернулась к Ксавьер. – Клод – это тот самый человек, который был с Элизабет тем вечером во «Флоре».
– Этот ужасный брюнет! – сказала Ксавьер.
– Он не так страшен, – заметила Франсуаза.
– Это псевдокрасавец, – сказал Пьер.
– И псевдогений, – добавила Франсуаза.
Взгляд Ксавьер загорелся.
– Что она сделает, если вы скажете ей, что он глуп и уродлив? – спросила она с поощряющим видом.
– Она этому не поверит, – ответила Франсуаза и задумалась. – Я полагаю, что Элизабет порвет с нами отношения и возненавидит Батье.
– У вас не слишком добрые чувства к Элизабет, – весело заметил Пьер.
– Не слишком добрые, – с некоторым смущением согласилась Ксавьер; казалось, она была расположена быть любезной с Пьером, возможно, чтобы обозначить Франсуазе, что ее скверное настроение предназначалось именно ей; возможно также, она была польщена, что он признал ее правоту.
– Что, собственно, вы ставите ей в упрек? – спросил Пьер.
Ксавьер заколебалась.
– Она такая вся деланая; ее шарф, ее голос, манера стучать сигаретой по столу – все нарочитое. – Она пожала плечами. – И плохо воплощенное. Я уверена, что ей не нравится грубый табак: она даже курить толком не умеет.
– Она с восемнадцати лет работает над собой, – заметил Пьер.
На лице Ксавьер промелькнула улыбка, улыбка потворства самой себе.
– Я не против, чтобы преображались для других, – сказала она. – Что раздражает в этой женщине – так это то, что, даже оставаясь одна, она должна ходить решительным шагом и делать губами волевые движения.
В ее голосе было столько суровости, что Франсуаза почувствовала себя задетой.
– Полагаю, сами вы любите преображаться, – сказал Пьер. – Я задаюсь вопросом, каково ваше лицо без челки и этих валиков, наполовину скрывающих его. А ваш почерк, он ведь тоже изменен?
– Я всегда меняла свой почерк, – с гордостью заявила Ксавьер. – Долгое время я писала закругленно, вот так. – Кончиками пальцев она начертила в воздухе знаки. – Теперь я пишу заостренно, это более прилично.
– Худшее у Элизабет то, что даже ее чувства притворные, – продолжал Пьер. – По сути, ей плевать на живопись; она коммунистка, но признаёт, что ей плевать на пролетариат.
– Меня смущает не притворство, – заметила Ксавьер. – Чудовищно то, что можно располагать собой вот так, по волевому решению. Определить, что каждый день в отведенный час она будет что-то расписывать, не имея на то желания; пойдет к кому-то на свидание, независимо от того, есть желание видеть этого человека или нет… – Ее верхняя губа приподнялась в презрительной гримасе. – Как можно согласиться жить по заданной программе, с распорядком времени и обязанностями, как в пансионе! Я предпочитаю быть неудачницей.