– Как ты холодна, – с неким недоверием сказал он. Рука скользнула под ткань, и, полузакрыв глаза, он следил за ней; уступив свои губы, Элизабет закрыла глаза, она не могла вынести этот взгляд, взгляд профессионала, искусные пальцы, покрывавшие ее тело дождем воздушных ласк; она вдруг почувствовала, что это пальцы знатока, сведущего в умении, столь же определенном, как умение парикмахера, массажиста, дантиста. Гимьо добросовестно выполнял свою работу самца, как могла она согласиться с такой насмешливой услужливостью?
Она попыталась высвободиться; однако все в ней было таким тяжелым и таким вялым, что, не успев выпрямиться, она почувствовала на себе обнаженное тело Гимьо. Такая непринужденность в умении раздеться тоже составляла часть ремесла. Это плавное, нежное тело слишком легко сливалось с ее телом. Тяжелые поцелуи, жесткие объятия Клода… она приоткрыла глаза. Наслаждение сморщило губы Гимьо и сделало его глаза косыми; теперь он с жадностью рвача думал лишь о себе. Она снова закрыла глаза; ее терзало жгучее унижение. Ей не терпелось, чтобы это кончилось.
Гимьо ласково прижался щекой к плечу Элизабет. Она откинула голову на подушку. Но она знала, что больше не заснет. Теперь все, помощи ждать нечего; нельзя избежать страдания.
Глава V
– Три кофе в чашке, – сказал Пьер.
– Вы упрямец, – сказал Жербер. – Как-то мы с Вюйменом смерили: стакан вмещает столько же.
– После еды кофе следует пить из чашки, – заявил Пьер непререкаемым тоном.
– Он уверяет, что вкус другой, – заметила Франсуаза.
– Опасный мечтатель! – сказал Жербер. На мгновение он задумался. – С вами можно согласиться, что в чашках кофе остывает не так быстро.
– А почему он должен остывать не так быстро? – спросила Франсуаза.
– Поверхность испарения меньше, – с апломбом заявил Пьер.
– Тут вы ошибаетесь, – сказал Жербер. – Дело в том, что фарфор лучше сохраняет тепло.
Они радовались, когда обсуждали физическое явление. Обычно это был некий целиком выдуманный факт.
– Он остывает точно так же, – заметила Франсуаза.
– Вы слышите? – сказал Пьер.
Жербер демонстративно приложил палец к губам; Пьер с понимающим видом кивнул; то была их привычная мимика, дабы подчеркнуть их вызывающее сообщничество; однако сегодня их жестам недоставало убежденности. Обед тянулся невесело; Жербер выглядел угасшим; они долго обсуждали итальянские требования: чтобы беседа увязала в таких общих положениях, было большой редкостью.
– Вы читали утром статью Суде? – спросила Франсуаза. – Он ничего в этом не понимает, утверждает, что переводить текст полностью – значит искажать его.
– Старые маразматики, – сказал Жербер. – Они не решаются признаться, что им досаждает Шекспир.
– Это не имеет значения, – сказала Франсуаза. – О нас пишут, и это главное.
– Пять вызовов вчера вечером, я сосчитал, – заметил Жербер.
– Я довольна, – сказала Франсуаза. – Я была уверена, что можно тронуть людей, не соглашаясь ни на какие уступки. – Она весело обратилась к Пьеру: – Теперь совершенно очевидно, что ты не только кабинетный экспериментатор, сектантский эстетик. Коридорный в отеле сказал мне, что он плакал, когда тебя убивали.
– Я всегда думал, что он поэт, – отозвался Пьер. Он слегка смущенно улыбнулся; воодушевление Франсуазы поубавилось. Выйдя четырьмя днями ранее после генеральной репетиции, Пьер был радостно возбужден, они вместе с Ксавьер провели восторженную ночь! Но уже на следующий день это чувство триумфа его покинуло. Таков уж он был: неудача бывала для него мучительна, однако успех всегда казался ему лишь незначительным этапом к более трудным задачам, которые он сразу же себе ставил. Он никогда не поддавался слабостям тщеславия, но и светлой радости от хорошо проделанной работы тоже не знал. Он спросил Жербера: – Что говорят в окружении Пеклара?
– О! Вы совсем не в нужной струе, – отвечал Жербер. – Они придерживаются линии возвращения человека и прочей ерунды. Тем не менее им бы очень хотелось знать, что на самом деле у вас за душой.
Франсуаза была уверена, что не ошибается; в сердечности Жербера сквозило что-то нарочитое.
– Они с нетерпением будут ждать, когда в следующем году ты поставишь свою пьесу, – сказала Франсуаза и весело добавила: – А теперь, после успеха «Юлия Цезаря», можно не сомневаться, что публика поймет тебя; ничего не скажешь, это замечательно.
– Будет хорошо, если в то же время вы опубликуете свою книгу, – сказал Жербер.
– Ты станешь не только общепризнанным, ты будешь знаменитым, – добавила Франсуаза.
– Если ничего не случится, – улыбнувшись, сказал Пьер.
– Ты же не думаешь, что мы будем сражаться за Джибути? – спросила она.
Пьер пожал плечами.
– Думаю, что мы чересчур рано обрадовались во время Мюнхена; много чего может произойти до будущего года.
Наступило короткое молчание.
– Покажите вашу пьесу в марте, – предложил Жербер.
– Неудачное время, – заметила Франсуаза, – к тому же она будет не совсем готова.
– Вопрос не в том, чтобы любой ценой поставить мою пьесу, – возразил Пьер, – важнее знать, в какой мере сохранится вообще смысл ставить пьесы.
Франсуаза взглянула на него с тревогой; неделю назад, когда в «Поль Нор» в разговоре с Ксавьер он сравнил себя с упрямым насекомым, ей хотелось видеть в этом лишь причуду; но, похоже, у него зародилось настоящее беспокойство.
– В сентябре ты говорил мне, что, даже если разразится война, надо будет продолжать жить.
– Безусловно, но каким образом? – С уклончивым видом Пьер рассматривал свои пальцы. – Писать, ставить пьесы – это же все-таки не самоцель.
Он действительно был в растерянности, и Франсуаза чуть ли не рассердилась на него. Ей необходимо было иметь возможность спокойно верить в него.
– Если так, то что же самоцель? – спросила она.
– Именно поэтому все не так просто, – ответил Пьер. На лице его появилось туманное и едва ли не тупое выражение. Такое лицо у него бывало по утрам, когда с покрасневшими от сна глазами он отчаянно искал по комнате свои носки.
– Половина третьего, я уношу ноги, – сказал Жербер.
Обычно он никогда не уходил первым; он ничем так не дорожил, как минутами, проведенными с Пьером.
– Ксавьер опять опаздывает, – сказала Франсуаза. – Это досадно. Тетя желает, чтобы мы пришли к портвейну, ровно в три часа.
– Ксавьер там умрет от скуки, – заметил Пьер. – Надо было встретиться с ней после.
– Ей хочется посмотреть, что такое вернисаж, – сказала Франсуаза. – Не знаю, что она себе воображает.
– Наверняка вы будете смеяться! – заметил Жербер.
– Это протеже тети, – сказала Франсуаза. – Уклониться нет никакой возможности. Я уже пропустила последний коктейль, похоже, это было не очень красиво с моей стороны.
Жербер встал, кивнув Пьеру:
– До вечера.
– До скорого, – с жаром сказала Франсуаза. Она смотрела, как он идет в своем огромном, доходившем ему до пят пальто, старом пальто Пеклара. – Что-то, пожалуй, у нас сегодня не задалось.
– Он очарователен, но нам мало что есть сказать друг другу, – заметил Пьер.
– Так бывает не всегда, он показался мне каким-то мрачным. Может, это из-за того, что в пятницу вечером мы его бросили, хотя было вполне допустимо, что мы хотим сразу пойти спать, ведь мы были так измотаны.
– Если только нас никто не встретил, – возразил Пьер.
– Мы бросились в «Поль Нор», а оттуда вскочили в такси; разве что Элизабет… Но я ее предупредила. – Франсуаза провела рукой по затылку, пригладив волосы. – Это было бы досадно, – сказала она. – Не столько сам факт, но обман, это его страшно обидело бы.
Со времен отрочества у Жербера сохранилась несколько подозрительная чувствительность; более всего он опасался показаться навязчивым. Пьер был единственным человеком в мире, который действительно был для него важен в жизни; он охотно мирился с тем, чтобы по отношению к нему брались какие-то обязательства, но при одном условии: чувствовать, что Пьер занимается им не только в силу долга.
– Нет, это маловероятно, – сказал Пьер, – впрочем, еще вчера вечером он был весел и дружелюбен.
– Возможно, у него неприятности, – сказала Франсуаза. Ее огорчило, что Жербер был печален, а она ничего не могла для него сделать; ей доставляло удовольствие знать, что он счастлив; ее восхищала та ровная и приятная жизнь, которую он вел. Работал он успешно и со вкусом, у него было несколько товарищей, различные таланты которых его очаровывали: Молье так хорошо играл на банджо, Барисон безупречно говорил на жаргоне, Кастье без труда выдерживал шесть порций перно; по вечерам в монпарнасских кафе он зачастую упражнялся с ними, пытаясь сопротивляться перно: с банджо он справлялся лучше. Остальное время он охотно проводил в одиночестве: ходил в кино, читал, бродил по Парижу, лелея скромные, но упрямые мечты.
– Почему эта девушка не идет? – спросил Пьер.
– Возможно, она еще спит, – ответила Франсуаза.
– Да нет, вчера вечером, когда заходила ко мне в кабинет, она точно сказала, что велит разбудить себя, – сказал Пьер. – Может, она заболела, но в таком случае позвонила бы.
– Ну нет, у нее жуткий ужас перед телефоном, ей это представляется зловредным орудием. Я скорее думаю, что она забыла о времени.
– О времени она всегда забывает злонамеренно, – заметил Пьер, – но я не понимаю, почему у нее вдруг могло перемениться настроение.
– Такое случается без всякой причины.
– Причины всегда есть, – с некоторым раздражением сказал Пьер. – Тебе случается не доискиваться их глубоко, скорее так. – Тон его был неприятен Франсуазе, меж тем она была не виновата.
– Поедем за ней, – предложил Пьер.
– Она сочтет это бестактным, – сказала Франсуаза. Возможно, к Ксавьер она относилась как к механическому устройству, но, по крайней мере, с хрупкими пружинами она старалась обращаться бережно. Было крайне неприятно огорчать тетю Кристину, с другой стороны, и Ксавьер не понравится, если они придут досаждать ей в ее комнату.