Франсуаза села возле жаровни на террасе «Де Маго». Вечером Пьер расскажет ей все, но с некоторых пор она до конца не верила словам.
– Черный кофе, – сказала она официанту.
Ее пронзил страх: это было не какое-то определенное страдание, надо было возвратиться в очень далекое прошлое, чтобы вновь ощутить похожую тяжесть. И воспоминание ожило. В доме было пусто; из-за солнца закрыли ставни, и стало темно; на площадке второго этажа маленькая девочка, прижавшись к стене, затаила дыхание. Это было странно: очутиться здесь совсем одной, в то время как все другие находились в саду – это было странно, и это внушало страх; мебель выглядела как обычно, но в то же время все изменилось: все стало плотным, тяжелым, потаенным; под книжным шкафом и мраморным столиком застыла густая тень. Желания бежать не было, но сердце сжималось.
На спинке стула висел старый пиджак; наверняка Анна почистила его бензином или только что вытащила из нафталина и повесила сюда проветриться; он был очень старым и выглядел очень поношенным. Но, будучи старым и поношенным, он не мог пожаловаться, как жаловалась Франсуаза, когда делала себе больно, он не мог сказать себе: «Я старый поношенный пиджак». Это было странно; Франсуаза попыталась представить себе, что с ней станется, если она не сможет сказать: «Я Франсуаза, мне шесть лет, я в доме бабушки», если она вообще ничего не сможет сказать. Она закрыла глаза. «Это как если бы я не существовала; однако сюда пришли бы другие люди, они увидели бы меня и заговорили бы обо мне». Она открыла глаза и увидела пиджак, он существовал и не отдавал себе в этом отчета, было в этом что-то раздражающее и немного пугающее. Зачем ему существовать, если он этого не знает? Она задумалась; возможно, есть способ. Раз я могу сказать «я», то почему бы мне не сказать это за него? Пожалуй, вышло огорчительно; сколько бы она ни смотрела на пиджак, ничего не видя, кроме него, и быстро приговаривая: «Я старый, я поношенный», – не происходило ничего нового. Пиджак оставался на месте, равнодушный, совершенно посторонний, а она по-прежнему была Франсуазой. Впрочем, если она станет пиджаком, она, Франсуаза, ничего не будет об этом знать. Все закружилось у нее в голове, и она бегом снова спустилась в сад.
Франсуаза залпом выпила свою чашку почти совсем остывшего кофе; связи никакой не было, почему она обо всем этом вспомнила? Она посмотрела на мутное небо. А было в эту минуту лишь то, что нынешний мир для нее недосягаем; она не только изгнана из Парижа, она изгнана из целой вселенной. Люди, сидевшие на террасе, люди, которые шли по улице, они не давили на землю, это были тени; дома были всего лишь декорацией без рельефности, без глубины. И Жербер, который приближался с улыбкой, тоже был всего лишь легкой и прелестной тенью.
– Привет, – сказал он.
На нем было большое бежевое пальто, рубашка в коричневую с желтым клеточку, желтый галстук, который подчеркивал матовый цвет его лица. Он всегда одевался с изяществом. Франсуаза рада была его видеть, однако она сразу же поняла, что не должна рассчитывать на его помощь, чтобы снова занять свое место в мире. Это будет всего-навсего приятный спутник в изгнании.
– Мы по-прежнему собираемся на блошиный рынок, несмотря на гнусную погоду? – спросила Франсуаза.
– Это только изморось, – ответил Жербер, – дождя нет.
Они пересекли площадь и спустились по лестнице в метро.
«Что я буду ему рассказывать весь день?» – подумала Франсуаза.
Это был первый раз за долгое время, когда она выходила с ним одна, и ей хотелось быть очень любезной, чтобы сгладить осадок, который мог остаться у него после объяснений с Пьером. Но о чем речь? Она работала, Пьер тоже работал. Жизнь служащих, как говорила Ксавьер.
– Я думал, что мне никогда не удастся выбраться, – сказал Жербер. – На обеде была целая толпа: Мишель, и Лермьер, и Адельсоны – весь цвет, как видите; все пустились в разговоры: настоящий фейерверк; было тягостно. Пеклар написал для Доминики Ороль новую песню против войны, надо отдать справедливость, совсем неплохую. Только их песни никуда не продвигают.
– Песни, речи, – сказала Франсуаза, – никогда не потребляли столько слов.
– О! Газеты сейчас – это что-то чудовищное, – воскликнул Жербер, широкая улыбка осветила его лицо; возмущения у него всегда сопровождались взрывом смеха.
– Что они преподносят нам в виде угощения в связи с французским владением! А все потому, что Италия напугала их меньше, чем Германия.
– Фактически воевать за Джибути не будут.
– Хотелось бы, – сказал Жербер. – Но когда бы это ни случилось – через два года или через шесть месяцев, – совсем не вдохновляет мысль о том, что нам придется через это пройти.
– Это самое малое, что можно сказать, – заметила Франсуаза.
С Пьером она чувствовала себя более беспечной: будь что будет. Но Жербер смущал ее: невесело быть молодым в такие времена. Она с некоторой тревогой взглянула на него. Что он, в сущности, думал о себе самом, о жизни, о мире? Ничего сокровенного он никогда не выдавал. Она попробует серьезно поговорить с ним, а пока шум метро делал разговор затруднительным. На черной стене туннеля она увидела обрывки желтого плаката. Даже любопытство сегодня ей изменило. Это был пустой день, никчемный день.
– А знаете, у меня есть маленькая надежда сняться в «Потопах», – сказал Жербер. – Всего лишь эпизодическая роль, но это хорошо оплачивается. – Он нахмурил брови. – Как только получу немного денег, я куплю автомобиль – подержанный, есть такие, что ничего не стоят.
– Это было бы замечательно, – сказала Франсуаза. – Вы меня наверняка убьете, но я с вами поеду.
Они вышли из метро.
– Или еще, – продолжал Жербер, – я вместе с Мюлье организую театр кукол. Беграмян все-таки обязан свести нас с руководством «Имаж», но он такой ненадежный.
– Куклы – это забавно, – сказала Франсуаза.
– Только получить зал и свое устройство стоит бешеных денег.
– Возможно, когда-нибудь это сбудется, – сказала Франсуаза.
Сегодня планы Жербера ее не увлекали; она даже спрашивала себя, почему обычно в его существовании она видела неброскую привлекательность. Он был рядом, он пришел после скучного обеда у Пеклара, вечером он в двадцатый раз будет играть юного Катона, в этом не было ничего особо трогательного. Франсуаза оглянулась вокруг; ей хотелось бы отыскать какую-нибудь вещь, которая хоть самую малость что-то говорила ее сердцу, но эта длинная прямая авеню ничего ему не говорила. В маленьких машинах, выстроившихся по краю тротуара, продавали лишь обычные товары: хлопчатобумажные ткани, носки, мыло.
– Свернем, пожалуй, на одну из этих улочек, – предложила она.
Там прямо на грязной земле лежали старые ботинки, эмалированные миски, выщербленный фарфор; у изгороди на газетах или старых коврах сидели черноволосые женщины в ярких лохмотьях. Все это тоже не трогало.
– Посмотрите, – сказал Жербер, – мы наверняка найдем здесь аксессуары.
Франсуаза без восторга взглянула на расположенный у ее ног хлам. Конечно, у всех этих испачканных предметов были свои забавные истории, но то, что было на виду, – это браслеты, сломанные куклы, выцветшие ткани, не рассказывающие никаких преданий. Жербер погладил рукой стеклянный шар, в котором плавали разноцветные конфетти.
– Можно подумать, шар для предсказания будущего, – заметил он.
– Это пресс-папье, – сказала Франсуаза.
Торговка следила за ними краешком глаза. Это была толстая накрашенная женщина с волнистыми волосами, закутанная в шерстяные шали, ее ноги были обернуты старыми газетами. Она тоже была без истории, без будущего – только масса продрогшей плоти, и ничего больше. А изгороди, железные лачуги, жалкие сады, где скапливался ржавый металлолом – все это представлялось не как обычно грязным, но привлекательным миром; тут все скучивалось вместе, безжизненное, бесформенное.
– Что это за история с гастролями? – спросил Жербер. – Бернхайм говорит об этом так, словно все должно состояться в следующем году.
– Бернхайм забрал себе это в голову, – отвечала Франсуаза. – Еще бы! Его интересуют лишь деньги, но Пьер вовсе этого не хочет; на следующий год у нас другие планы.
Она перешагнула через грязную лужу. Это было в точности как в доме бабушки, когда она закрывала дверь, оставляя за ней ласковый вечер и запахи кустарников: она чувствовала себя навсегда отрезанной от какого-то значительного мгновения мироздания. Что-то продолжало жить без нее, и лишь оно имело значение. На сей раз нельзя было сказать себе: оно не знает, что существует, и потому его не существует. Оно знало. Пьер не упускал ни одной улыбки Ксавьер, а Ксавьер с зачарованным вниманием ловила каждое слово, сказанное ей Пьером, вместе их глаза отражали кабинет Пьера с портретом Шекспира на стене. Работали ли они? Или отдыхали, беседуя об отце Ксавьер, о полном птиц вольере, о запахе конюшни?
– Ксавьер что-нибудь делала вчера на уроке дикции? – спросила Франсуаза.
Жербер рассмеялся.
– Рамбер попросил ее повторить: Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет! Она покраснела и, не произнеся ни звука, уставилась на свои ноги.
– Вы думаете, у нее есть талант? – спросила Франсуаза.
Жербер схватил Франсуазу за локоть.
– Посмотрите-ка, – сказал он вдруг, расчищая себе путь в толпе. Люди окружали большой раскрытый зонт, стоявший на грязной земле; какой-то человек раскладывал на черной ткани карты.
– Двести франков, – сказала старая женщина с седыми волосами, бросавшая вокруг растерянные взгляды. – Двести франков! – Губы ее дрожали. Кто-то ее грубо оттолкнул.
– Это жулики, – сказала Франсуаза.
– Ясное дело, – отозвался Жербер.
Франсуаза с любопытством посмотрела на шулера с плутоватыми руками, который проворно метал на шелк зонтика три колоды засаленных карт.
– Двести на эту, – сказал какой-то мужчина, выкладывая на одну из карт две купюры. Он хитро подмигнул: один из уголков немного загнулся, и видно было короля червей.