– Это из-за Ксавьер? Ты прекрасно знаешь, между нами это ничего не может изменить. Как знаешь и то, что, если эта история тебе хоть в малейшей степени неприятна, стоит сказать лишь слово.
– Вопрос не в этом, – с живостью ответила она.
Ведь не с помощью жертв он сможет вернуть ей радость; разумеется, в своих обдуманных действиях он всегда ставил Франсуазу превыше всего. Но не к этому человеку, закованному в броню совестливой морали и продуманной нежности, обращалась она сегодня; ей хотелось пробиться к самой его сути, невзирая на уважение, субординацию и одобрение себя самой. Она сдержала слезы.
– Дело в том, что у меня сложилось впечатление, будто наша любовь начала стареть, – сказала она. Как только она произнесла эти слова, хлынули слезы.
– Стареть? – с негодованием повторил Пьер. – Но моя любовь к тебе никогда не была так сильна. Почему ты так думаешь?
Естественно, он сразу же попытался успокоить ее и успокоиться самому.
– Ты не отдаешь себе в этом отчета, – возразила она, – и это неудивительно. Ты настолько дорожишь этой любовью, что гарантировал ей безопасность вне времени, вне жизни, вне досягаемости; время от времени ты с удовлетворением думаешь о ней, но что с ней сталось в действительности, ты никогда не видишь.
Она разразилась рыданиями.
– А я хочу видеть, – добавила она, глотая слезы.
– Успокойся, – сказал Пьер, прижимая ее к себе, – я думаю, ты немного бредишь.
Она оттолкнула его. Он ошибался – она говорила не для того, чтобы ее успокоили, было бы слишком просто, если таким образом он мог обуздать ее мысли.
– Я не брежу. Возможно, я говорю с тобой сегодня, потому что пьяна, но я давно уже так думаю.
– Ты могла бы сказать мне об этом раньше, – сердито заметил Пьер. – Я не понимаю, в чем ты меня упрекаешь.
Он оборонялся; он терпеть не мог быть виноватым.
– Ни в чем я тебя не упрекаю, – отозвалась Франсуаза. – Твоя совесть может быть абсолютно спокойна. Но разве это единственное, что имеет значение? – страстно воскликнула она.
– Эта сцена бессмысленна, – сказал Пьер. – Я люблю тебя, ты должна это прекрасно знать, но, если тебе нравится не верить этому, у меня нет никакой возможности доказать тебе обратное.
– Верить, всегда верить, – сказала Франсуаза. – Именно так Элизабет удается верить, что Батье ее любит, и, возможно, верить, что сама она все еще любит его. Разумеется, это обеспечивает безопасность. Тебе необходимо, чтобы твои чувства всегда сохраняли одну и ту же видимость, нужно, чтобы они окружали тебя, аккуратно расставленные, незыблемые, и даже если внутри ничего уже не осталось, тебе это совершенно безразлично. Подобно окрашенным гробам, о которых идет речь в Евангелии[4], снаружи это сияет, это прочно, это надежно, время от времени можно даже все заново приукрасить прекрасными словами. – У нее снова хлынули слезы. – Вот только никогда не следует их открывать, кроме праха и пыли, там ничего не найдешь. – Она повторила: – Праха и пыли, это неоспоримая очевидность. У-у! – с презрением выдохнула она, спрятав лицо в его согнутой руке.
Пьер опустил руку.
– Перестань плакать, – сказал он, – мне хотелось бы поговорить разумно.
Он найдет прекрасные аргументы, и будет так удобно уступить им. Лгать себе, как Элизабет, Франсуаза не хотела, она ясно все видела и упорно продолжала плакать.
– Но все это не так уж важно, – тихо сказал Пьер. Он слегка ласково коснулся ее волос, она вздрогнула.
– Это важно, я уверена в том, что говорю; твои чувства неизменны: они могут пережить века, потому что это мумии. Это как те дамочки, – сказала она, с ужасом вдруг вспомнив лицо Бланш Буке, – это не шевелится, это целиком забальзамировано.
– Ты крайне неприятно ведешь себя, – сказал Пьер. – Плачь или рассуждай, но не все сразу вместе. – Он овладел собой. – Послушай, восторги, сердечные порывы – у меня это, конечно, редкость, но разве это составляет сущность любви? Почему именно это возмущает тебя сегодня? Ты всегда знала меня таким.
– Взять хотя бы твою дружбу с Жербером, это то же самое, – сказала Франсуаза. – Ты никогда больше с ним не встречаешься, но ты негодуешь, если я говорю, что твоя любовь к нему уменьшилась.
– Я не испытываю необходимости встречаться с людьми, это верно, – согласился Пьер.
– У тебя ни в чем нет необходимости, тебе все равно.
Она безутешно плакала. Ей было страшно думать о том мгновении, когда она отречется от слез, чтобы вновь вернуться в мир милосердных обманов; надо бы отыскать заклинание, которое навсегда запечатлеет настоящую минуту.
– Вы здесь, – послышался чей-то голос.
Франсуаза выпрямилась; поразительно, как быстро могли прекратиться эти неудержимые рыдания. В дверном проеме показался силуэт Рамблена, он со смехом подошел.
– Меня затравили. Малютка Элуа увлекла меня в темный угол, объясняя, насколько мир зол, и там пожелала совершить надо мной высшее насилие. – Стыдливым жестом Венеры он прикрылся рукой. – Мне с величайшим трудом удалось защитить свою добродетель.
– Этим вечером ей не везло, – сказал Пьер. – Она безуспешно пыталась соблазнить Тедеско.
– Если бы рядом не оказалось Канзетти, я не знаю, что произошло бы, – сказала Франсуаза.
– Заметьте, у меня нет предрассудков, – продолжал Рамблен. – Однако ее манеры я нахожу опасными.
Он прислушался.
– Вы слышите?
– Нет, – ответила Франсуаза, – а что?
– Кто-то дышит.
Со сцены доносился легкий шум, это действительно походило на дыхание.
– Интересно, кто это, – сказал Рамблен.
Они поднялись на сцену. Стояла кромешная тьма.
– Справа, – сказал Пьер.
За бархатным занавесом лежало какое-то тело. Они наклонились.
– Гимьо! А я удивился, что он мог уйти, прежде чем опустеет последняя бутылка.
Положив голову на согнутую руку, Гимьо блаженно улыбался. Он и правда был очень красив.
– Я встряхну его, – предложил Рамблен, – и подниму его к вам наверх.
– Мы закончим наш обход, – сказал Пьер.
В артистическом фойе было пусто. Пьер закрыл дверь.
– Я хотел бы, чтобы мы объяснились, – сказал он. – Мне так горестно, что ты можешь поставить под сомнение нашу любовь.
У него было честное озабоченное лицо, и, взглянув на него, Франсуаза поддалась искушению.
– Я не думаю, что ты перестал меня любить, – прошептала она.
– Но ты говоришь, что мы тащим за собой некий старый труп. Это так несправедливо! И неправда, что у меня нет необходимости тебя видеть. Когда тебя нет, я скучаю, а с тобой я никогда не скучаю. Обо всем, что со мной происходит, мне сразу же хочется рассказать тебе, я проживаю это вместе с тобой. Ты – моя жизнь, и ты это прекрасно знаешь. Я нечасто волнуюсь за тебя, это верно, но все потому, что мы счастливы; если бы ты заболела, если бы ты сделала мне какую-то гадость, я бы места себе не находил.
Эти последние слова он произнес с таким убеждением и благодушным видом, что Франсуаза ласково рассмеялась. Она взяла его за руку, и они вместе поднялись к ложам.
– Я – твоя жизнь, – сказала Франсуаза. – Но знаешь, что я остро чувствую этим вечером: наши жизни – они тут, вокруг нас и почти независимы от нас, мы их не выбирали. И меня тоже ты никогда не выбирал. Ты больше не свободен не любить меня.
– Но дело в том, что я люблю тебя, – сказал Пьер. – Ты действительно думаешь, что свобода состоит в том, чтобы каждую минуту во всем сомневаться? Обсуждая Ксавьер, мы так часто говорили, что в таком случае становишься рабом малейших изменений в своих настроениях.
– Да, – согласилась Франсуаза.
Она слишком устала, чтобы хорошо разбираться в своих мыслях, но она вновь увидела лицо Пьера, когда он отпустил ее руку: то была неопровержимая очевидность.
– И однако жизнь состоит из мгновений, полных тобой, – со страстью сказала она. – Если каждое из них пусто, ты никогда не убедишь меня, что это создает наполненное целое.
– Но у меня множество наполненных мгновений с тобой, – возразил Пьер, – разве это не видно? Ты говоришь так, будто я надутый, равнодушный чурбан.
Франсуаза коснулась его руки.
– Ты такой милый, – сказала она. – Только, видишь ли, нельзя отличить наполненные мгновения от пустых, поскольку ты всегда одинаково безупречен.
– Из чего ты делаешь вывод, что они все пустые! – воскликнул Пьер. – Прекрасная логика! Хорошо, отныне у меня будут свои капризы.
Он с упреком взглянул на Франсуазу:
– Почему ты такая мрачная, ты, кого я так люблю?
Франсуаза отвернулась.
– Не знаю, помутнение разума. – Она заколебалась. – Например, ты всегда вежливо слушаешь, когда я рассказываю о себе, независимо от того, интересно это тебе или нет, и я задаюсь вопросом, а если бы ты был менее вежлив, когда слушаешь меня?
– Мне всегда это интересно, – с удивлением сказал Пьер.
– Но сам ты никогда не задаешь вопросов.
– Мне кажется, как только тебе есть что сказать, ты это говоришь, – возразил Пьер. – Он посмотрел на нее с некоторым беспокойством. – Когда это было?
– Что? – спросила Франсуаза.
– Что я не задавал вопросов?
– Случалось в последнее время, – с усмешкой ответила Франсуаза. – У тебя бывал отсутствующий вид.
Она заколебалась в неуверенности. Ей было стыдно – Пьер был доверчив, и каждое ее умолчание становилось ловушкой, куда он преспокойно попадал: он не подозревал, что Франсуаза расставляла ему западни. А не сама ли она изменилась? Не она ли лгала, когда говорила о безоблачной любви, о счастье, о побежденной ревности? Ее слова, ее поведение не соответствовали больше порывам ее сердца, а он продолжал ей верить. Была ли то вера или равнодушие?
В ложах и коридорах никого не было, все оказалось в порядке. Они молча добрались до артистического фойе и сценической площадки. Пьер сел на краю авансцены.
– Думаю, в последнее время я был невнимателен к тебе, – сказал он. – Думаю, если бы я действительно вел себя безупречно, тебя не встревожила бы эта безупречность.