– Возможно, – согласилась Франсуаза. – Но речь даже не о невнимательности. – Она подождала, пока ее голос окрепнет. – Мне показалось, что в те минуты, когда ты, не сдерживаясь, давал себе волю, я не так уж много значила для тебя.
– Иначе говоря, я искренен, лишь когда в чем-то виноват? – спросил Пьер. – А когда веду себя достойно по отношению к тебе, то это усилием воли? Что за рассуждение?
– Вполне допустимое, – ответила Франсуаза.
– Разумеется, поскольку мои знаки внимания к тебе осуждают меня наравне с моими оплошностями. Если ты исходишь из этого, то мое поведение всегда будет доказывать твою правоту. – Он взял Франсуазу за плечо. – Это неверно, до смешного неверно. У меня нет оснований для безразличия к тебе, которое проявлялось бы время от времени. Я дорожу тобой, и когда случайно, в силу какой-либо неприятности, это на мгновение чувствуется меньше, ты сама говоришь, что это сразу видно.
Он посмотрел на нее.
– Ты мне не веришь?
– Я тебе верю, – ответила Франсуаза.
Она ему верила; но вопрос-то был не в этом. Она сама хорошенько не знала, в чем вопрос.
– Ты умница, – сказал Пьер, – только не начинай больше.
Он сжал ее руку.
– Думаю, я понимаю, как ты это ощущаешь. Мы попытались построить нашу любовь за пределами мгновений, но неоспоримы лишь мгновения; в остальном требуется вера, а вера – это отвага или лень?
– Именно об этом я себя и спрашивала, – призналась Франсуаза.
– Порой я спрашиваю себя об этом в отношении своей работы, – сказал Пьер. – Я сержусь, когда Ксавьер говорит, что я цепляюсь за работу из склонности к моральной безопасности, и однако?
Сердце Франсуазы сжалось; менее всего она могла мириться с тем, чтобы Пьер ставил под вопрос свое творчество.
– Есть в моем случае слепое упорство, – с улыбкой продолжал Пьер. – Ты знаешь пчел, когда в глубине их ячеек делают большую дыру, они все так же продолжают сбрасывать туда мед. Мне кажется, отчасти я похож на них.
– На самом деле ты так не думаешь? – спросила Франсуаза.
– Иногда я представляюсь себе маленьким героем, который идет, не сворачивая, своим путем в потемках. – Пьер нахмурился с решительным видом.
– Да, ты маленький герой, – со смехом сказала Франсуаза.
– Хотелось бы в это верить, – отозвался Пьер.
Он поднялся, но остался стоять, прислонившись к стойке. Наверху на проигрывателе звучало танго, там продолжали танцевать, надо было идти туда.
– Это забавно, – сказал Пьер, – но меня действительно смущает это создание с ее моралью, которая смешивает нас с грязью. Мне кажется, если бы она меня любила, я обрел бы былую уверенность в себе. У меня сложилось бы впечатление, что я добился ее одобрения.
– Какой ты смешной, – возразила Франсуаза. – Она и осуждая может любить тебя.
– Это уже было бы лишь абстрактным осуждением, – сказал Пьер. – Заставить ее полюбить меня – значит добиться ее признания, проникнуть в ее мир и одержать победу в соответствии с ее собственными ценностями. – Он улыбнулся. – Ты прекрасно знаешь, это такого рода победа, в которой я испытываю маниакальную потребность.
– Знаю, – подтвердила Франсуаза.
Пьер озабоченно взглянул на нее.
– Только я не хочу, чтобы эта преступная мания заставила меня испортить что-то в наших с тобой отношениях.
– Ты сам говорил, что это ничего не может испортить, – возразила Франсуаза.
– Это не может испортить ничего существенного, – продолжал Пьер, – но на деле, когда я беспокоюсь из-за нее, то невнимателен к тебе. Когда я смотрю на нее, то не смотрю на тебя. – Голос его стал настойчивым. – Я спрашиваю себя, не лучше ли было бы прекратить эту историю. Я испытываю к ней не любовь – скорее это связано с суеверием. Если она сопротивляется, я упорствую, но как только перестаю сомневаться в ней, она становится мне безразлична; и если я решу не встречаться с ней больше, то прекрасно знаю, что мгновенно перестану об этом думать.
– Но для этого нет никакой причины, – с живостью возразила Франсуаза.
Безусловно, если бы Пьер взял на себя инициативу разрыва, он не стал бы сожалеть; жизнь опять сделалась бы такой же, какой была до Ксавьер. Не без удивления Франсуаза почувствовала, что подобная уверенность породила у нее лишь своего рода разочарование.
– Ты прекрасно знаешь, – с улыбкой сказал Пьер, – я ничего ни от кого не могу получить; Ксавьер решительно ничего мне не приносит. У тебя не должно быть ни малейшего сомнения.
Он снова стал озабочен.
– Подумай хорошенько, это серьезно. Если ты считаешь, что в этом есть какая-то опасность для нашей любви, надо это сказать. Такой опасности я ни в коем случае не хочу подвергаться.
Наступило молчание. Голова Франсуазы стала тяжелой, она не чувствовала ничего, кроме своей головы, она ничего не чувствовала, у нее не было больше тела, и сердце ее тоже молчало. Как будто пласты усталости и безразличия отделили ее от себя самой. Без ревности, без любви, без возраста, без имени перед лицом своей собственной жизни она была лишь спокойным и равнодушным свидетелем.
– Все и так обдумано, – ответила она, – вопроса нет.
Пьер нежно обнял ее за плечи, и они снова поднялись на второй этаж. Уже рассвело, лица у всех были осунувшиеся. Франсуаза открыла застекленную дверь и вышла на террасу. Ее охватил холод, занимался новый день.
«А что произойдет теперь?» – подумала она.
Но что бы ни произошло, никакого другого решения она принять не могла. Она всегда отказывалась жить среди грез, но и замыкаться, жить в искалеченном мире не соглашалась. Ксавьер существовала, и отрицать этого не следовало. Надо было принимать все риски, которые предполагало ее существование.
– Возвращайся, – сказал Пьер. – Очень холодно.
Она закрыла дверь. Завтра, возможно, ее ждут страдания и слезы, но она не испытывала сочувствия к той измученной женщине, которой она снова вскоре станет. Она посмотрела на Поль, на Жербера, на Пьера, на Ксавьер и не испытала ничего, кроме безликого любопытства, и такого острого, что ее охватил радостный пыл.
Глава VIII
– Естественно, – сказала Франсуаза, – роль не совсем вышла, вы играете чересчур внутренне, но вы чувствуете персонажа, все оттенки правильные. – Она села на край дивана рядом с Ксавьер и обняла ее за плечи. – Клянусь вашей собственной головой, вы можете показать сцену Лабрусу. Это хорошо, знаете, это действительно хорошо.
Успех был явный. Чтобы добиться от Ксавьер согласия прочитать ее монолог, пришлось умолять ее целый час, и Франсуаза чувствовала себя совсем без сил. Но все бессмысленно, если теперь она не заставит ее работать с Пьером.
– Я не осмелюсь! – в отчаянии заявила Ксавьер.
– Лабрус не такой страшный, – с улыбкой заметила Франсуаза.
– Еще какой! – ответила Ксавьер. – Как преподаватель он меня пугает.
– Тем хуже, – сказала Франсуаза. – Этой сценой вы занимаетесь месяц, это уже психостения, пора кончать с этим.
– Мне бы очень хотелось, – призналась Ксавьер.
– Послушайте, доверьтесь мне, – с жаром сказала Франсуаза. – Я не предложила бы вам подвергнуться суждению Лабруса, если бы не считала, что вы готовы. Я за вас ручаюсь. – Она заглянула в глаза Ксавьер. – Вы мне не верите?
– Я вам верю, – ответила Ксавьер, – но это так ужасно – ощущать, что тебя судят.
– Если хочешь работать, надо отмести самолюбие, – заметила Франсуаза. – Будьте мужественной: сделайте это с самого начала вашего урока.
Ксавьер сосредоточилась.
– Я это сделаю, – с проникновенным видом сказала она. Веки ее дрогнули. – Мне так хотелось бы, чтобы вы хоть немного были мной довольны.
– Я уверена, что вы станете настоящей актрисой, – ласково сказала Франсуаза.
– У вас появилась хорошая идея. – Лицо Ксавьер посветлело. – Весь конец получится лучше, если я буду стоять.
Она встала и с живостью произнесла:
– Если на этой ветке четное число листьев, я вручу ему письмо… Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать… четное.
– Все получилось, – весело сказала Франсуаза.
«Интонации, выражение лица Ксавьер были пока еще всего лишь намеками, но изобретательными и прелестными; если бы только можно было вдохнуть в нее немного воли», – подумала Франсуаза: утомительно будет, если придется на руках нести ее таким образом к успеху.
– Вот и Лабрус, – сказала Франсуаза. – Он безупречно точен.
Узнав его шаги, она открыла дверь. Пьер радостно улыбнулся.
– Приветствую вас!
Он был придавлен тяжелым пальто из верблюжьей шерсти, придававшим ему вид молодого медвежонка.
– Ах, до чего же мне надоело. Весь день я занимался подсчетами вместе с Бернхаймом.
– Ну что ж! А мы не теряли времени даром, – сказала Франсуаза. – Ксавьер показала мне сцену из «Случайности». Увидишь, как она хорошо поработала.
Пьер с ободряющим видом повернулся к Ксавьер:
– Я в вашем распоряжении.
Ксавьер до того боялась высунуться наружу, что в конце концов согласилась брать уроки у себя в комнате. Однако она не шелохнулась.
– Только не сразу, – умоляюще попросила она. – Можно подождать еще немного?
Пьер вопросительно взглянул на Франсуазу:
– Ты согласна подержать нас недолго?
– Оставайтесь до половины седьмого, – сказала Франсуаза.
– Да, всего лишь полчасика, – отозвалась Ксавьер, переводя взгляд с Франсуазы на Пьера.
– У тебя усталый вид, – сказал Пьер.
– Думаю, у меня начинается грипп, – ответила Франсуаза. – Пришло время.
Время пришло, но тут еще и недостаток сна. У Пьера было железное здоровье, а Ксавьер наверстывала днем. Оба мило посмеивались над Франсуазой, когда ей хотелось лечь раньше шести часов.
– Что рассказал Бернхайм? – спросила она.
– Он снова говорил о планах на гастроли, – ответил Пьер. Он заколебался и добавил: – Цифры, конечно, заманчивые.
– Но у нас нет такой необходимости в деньгах, – с живостью возразила Франсуаза.
– Гастроли? А где? – спросила Ксавьер.