– В Греции, Египте, Марокко, – с улыбкой ответил Пьер. – Когда придет время, мы возьмем вас с собой.
Франсуаза вздрогнула. Это были пустые слова, но неприятно, что Пьер решился их произнести, щедрость его была необдуманной. Если когда-нибудь такое путешествие состоится, она решительно была намерена осуществить его вдвоем с ним: конечно, придется тащить за собой труппу, но это было не в счет.
– Это будет еще не скоро, – заметила она.
– Ты считаешь, если мы позволим себе небольшие каникулы, это может пойти во вред? – вкрадчивым тоном спросил Пьер.
На этот раз Франсуазу с ног до головы пронзил смерч; никогда Пьер даже не рассматривал такую идею, ведь он был на подъеме. Следующей зимой они поставят его пьесы, должна выйти его книга, у него было множество планов касательно развития школы. Франсуазе не терпелось, чтобы он достиг вершины своей карьеры и придал наконец своему творчеству окончательный облик. Она с трудом сдержала дрожь в голосе.
– Сейчас не время, – произнесла она. – Ты прекрасно знаешь, что в театре главный вопрос – своевременность. После «Юлия Цезаря» с нетерпением будут ждать твоего возвращения в начале сезона: если ты пропустишь год, люди уже будут думать о чем-то другом.
– Золотые слова. Ты, как всегда, все говоришь правильно, – с оттенком сожаления сказал Пьер.
– До чего же вы благоразумны! – Лицо Ксавьер выражало искреннее и негодующее восхищение.
– О! Но когда-нибудь это осуществится, – весело сказал Пьер. – До чего приятно будет высадиться в Афинах, в Алжире, расположиться в их жалких театриках. А после спектакля, вместо того чтобы сидеть в «Доме», устроиться на циновках в глубине какого-нибудь мавританского кафе и курить киф.
– Киф? – с зачарованным видом спросила Ксавьер.
– Это такое растение с опием, которое они там выращивают. Похоже, от него возникают волшебные видения, хотя у меня их никогда не было, – с разочарованным видом добавил он.
– У вас меня это не удивляет, – с ласковой снисходительностью сказала Ксавьер.
– Это курят в прелестных трубочках, которые торговцы готовят специально для вас, – сказал Пьер. – Вы сможете гордиться, получив персональную маленькую трубку!
– У меня-то наверняка будут видения, – заметила Ксавьер.
– Помнишь Мулэй Идрисс? – с улыбкой обратился Пьер к Франсуазе. – Где мы курили эту трубку, которую наверняка изъеденные сифилисом арабы передавали из рук в руки?
– Прекрасно помню, – ответила Франсуаза.
– Тебе было несладко, – заметил Пьер.
– Ты тоже был не на высоте, – парировала Франсуаза.
Она с трудом выдавливала из себя слова и была до предела напряжена. Между тем это были слишком отдаленные планы, и она прекрасно знала, что без ее согласия Пьер ничего не решит. Все просто – она скажет нет, и не о чем беспокоиться. Нет. Нет, будущей зимой они не поедут. Нет, Ксавьер они не возьмут. Она вздрогнула. Должно быть, у нее началась лихорадка, руки были влажные, все тело горело.
– Надо идти работать, – сказал Пьер.
– Я тоже буду работать. – Франсуаза через силу улыбнулась. Они должны были почувствовать, что с ней происходит что-то неладное, наступило какое-то замешательство. Обычно она умела лучше себя контролировать.
– У нас есть еще пять минут, – с недовольным видом улыбнулась Ксавьер. Она вздохнула. – Всего пять минут.
Глаза ее обратились к лицу Франсуазы, потом остановились на руках с удлиненными ногтями. Когда-то Франсуаза была бы тронута этим пылким взглядом украдкой, однако Пьер обратил ее внимание на то, что Ксавьер нередко пользовалась такой уловкой, если чувствовала, что ее переполняет нежность к нему.
– Три минуты, – произнесла Ксавьер, не спуская глаз с будильника; сожаление едва скрывало упрек. «А ведь я не так скупа на себя», – подумала Франсуаза. Разумеется, по сравнению с Пьером она выглядела скупой; в последнее время он больше ничего не писал, беспечно расточая себя; она не могла соперничать с ним, она этого не хотела. И снова ее пронзила жгучая дрожь.
Пьер встал.
– В полночь я найду тебя здесь?
– Да, я никуда не выйду, – ответила Франсуаза. – Жду тебя на ужин. – Она улыбнулась Ксавьер: – Будьте мужественной, это лишь трудный момент.
Ксавьер вздохнула.
– До завтра, – сказала она.
– До завтра, – отозвалась Франсуаза.
Сев за свой стол, она безрадостно взглянула на чистые листы; голова у нее была тяжелой, ломило затылок и спину. Она знала, что работать будет плохо. Ксавьер опять откусила полчаса, ужасно, сколько времени она пожирала. У них с Пьером никогда теперь не было больше ни свободного времени, ни уединения, ни даже просто отдыха. Они достигли состояния нечеловеческого напряжения. Нет, она скажет нет. Собрав все свои силы, она скажет нет, и Пьер ее послушает.
Франсуаза почувствовала в себе некую слабину, что-то пошатнулось; Пьер с легкостью откажется от этого путешествия, ему не так сильно этого хочется. Ну а дальше? К чему это приведет? Самое тревожное было то, что сам он не восстал против этого проекта; неужели он так мало дорожит своим творчеством? Не перешел ли он уже от замешательства к полнейшему равнодушию? Не было никакого смысла навязывать извне видимость веры, которой у него уже не оставалось; зачем желать чего-то для него, если это без него и даже против него? Решений, которых Франсуаза от него ожидала, она требовала от его воли; все ее счастье покоилось на свободном волеизъявлении Пьера, и это как раз то, на что она не имела влияния.
Она вздохнула. По лестнице кто-то торопливо поднимался, раздался стук в дверь.
– Войдите, – сказала она.
В дверном проеме появились вместе два лица, и оба улыбались. Ксавьер спрятала свои волосы под толстым шотландским капюшоном, Пьер держал в руке трубку.
– Ты будешь нас ругать, если мы променяем урок на прогулку по снегу? – спросил он.
У Франсуазы кровь застыла в жилах. Она так радовалась, воображая удивление Пьера и удовольствие Ксавьер от похвал, полученных от него. Она всю душу вложила, чтобы заставить ее работать. До чего она была наивна – ведь уроки никогда не проходили серьезно, и к тому же еще они хотели заставить ее взять на себя ответственность за их лень.
– Это ваше дело, – ответила она, – меня это не касается.
Улыбки исчезли. Этот серьезный голос не был предусмотрен в игре.
– Ты действительно осуждаешь нас? – в растерянности спросил Пьер.
Он посмотрел на Ксавьер, которая тоже в нерешительности взглянула на него. Вид у обоих был виноватый. Впервые из-за такого соучастия, на которое обрекала их Франсуаза, они стояли перед ней как некая пара, и, чувствуя это, они испытывали неловкость.
– Да нет, – сказала Франсуаза, – погуляйте хорошенько.
Немного поспешно закрыв дверь, она прислонилась к стене. Они молча спускались по лестнице, она угадывала их смущенные лица; работать они все равно не станут, она лишь испортила им прогулку. Франсуаза всхлипнула. Зачем все это было надо? Ей удалось лишь отравить им радость и сделать себя отвратительной в собственных глазах; она не могла хотеть чего-то вместо них, это была немыслимая затея. Внезапно она плашмя бросилась на кровать, из глаз хлынули слезы; слишком мучительна была та напряженная воля, которую она упорно сохраняла в себе, оставалось пустить все на самотек, а там будь что будет.
– Будь что будет, – повторила Франсуаза. Она чувствовала себя совсем без сил, все, чего она желала, – блаженного покоя, который белыми хлопьями спускается на измученного путника, оставалось лишь отречься от всего: от будущего Ксавьер, от творчества Пьера, от собственного счастья, и она узнает покой, ей не будут грозить спазмы в горле, душевное смятение и сухой ожог глаз в глубине орбит. Надо только решиться на маленький жест, раскрыть руки и все из них выпустить. Подняв одну руку, она пошевелила пальцами: удивленные и послушные, они повиновались, это было чудесно – такое подчинение множества маленьких неведомых мускулов; зачем требовать большего? Франсуаза заколебалась; выпустить из рук все? Она больше не боялась будущего – будущего больше не было, однако вокруг себя она видела настоящее – такое голое, такое леденящее, что сердце у нее упало. Это как тогда в большом кабаре с Жербером: распыленность мгновений, кишение жестов и образов без продолжения. Она резко поднялась. Это было нестерпимо – любое страдание лучше, чем эта безнадежная покинутость среди пустоты и хаоса.
Она надела пальто и натянула по самые уши меховую шапочку. Надо было взять себя в руки, побеседовать с самой собой. Ей давно уже следовало бы это сделать, вместо того чтобы набрасываться на свою работу, как только выдавалась минута. Слезы навели блеск на ее ресницы и подсинили круги под глазами: это легко было бы исправить, но даже не стоило труда. До полуночи она никого не увидит, за предстоящие часы ей хотелось насытиться одиночеством. С минуту она постояла перед зеркалом, глядя на свое лицо. Это было лицо, которое ни о чем не говорило, оно было приклеено на переднюю часть головы, как этикетка: Франсуаза Микель. Лицо Ксавьер, напротив, было неистощимым шепотом, наверняка именно поэтому она столь таинственно улыбалась себе в зеркалах. Франсуаза вышла из своей комнаты и спустилась по лестнице. Тротуары были покрыты снегом, стоял резкий холод. Она села в автобус. Чтобы очутиться в одиночестве, на свободе, надо было ускользнуть из этого квартала.
Франсуаза ладонью вытерла запотевшее стекло; из тьмы вынырнули освещенные витрины, уличные фонари, прохожие; но она не ощущала своего движения, все эти видения сменяли друг друга, а сама она не двигалась с места: то было путешествие во времени, вне пространства; она закрыла глаза. Взять себя в руки. Ксавьер с Пьером вставали перед ней, ей хотелось в свою очередь стать перед ними; овладеть собой, чем овладеть? Мысли ее блуждали. Она решительно ни о чем не могла думать.
Автобус остановился на углу улицы Дамремона, и Франсуаза вышла. Улицы Монмартра застыли в белизне и безмолвии. Франсуаза заколебалась, смущенная своей свободой – она могла пойти куда угодно, но у нее не было ни малейшего желания куда-либо идти. Машинально она начала подниматься на холм; снег под ее ногами слегка сопротивлялся, потом усту