пал с шелковистым хрустом; ее то и дело охватывало разочарование – она ощущала, как рушится препятствие, прежде чем завершается усилие. Снег, кафе, лестницы, дома… «Каким образом все это меня касается?» – с изумлением подумала Франсуаза; она почувствовала прилив такой смертельной скуки, что ноги у нее подкосились. Что значили для нее все эти посторонние вещи? Это находилось на расстоянии и даже не касалось той головокружительной пустоты, которая ее поглотила. Бездна. Спускаешься по спирали все глубже и глубже, и кажется, что под конец чего-то достигнешь – покоя или отчаяния, неважно чего, но окончательного; однако по-прежнему остаешься на той же высоте, на краю пустоты. Франсуаза с тоской оглянулась вокруг, но ничто не в силах было ей помочь. Это из себя следовало бы исторгнуть порыв гордости, или жалости к себе, или нежности. У нее болели виски, спина, и даже эта боль оставалась для нее посторонней. Необходимо, чтобы кто-то был тут и сказал ей: «Я устала, я несчастна». Тогда это смутное, сострадальческое мгновение с достоинством заняло бы свое место в жизни. Но рядом никого не было.
«Это моя вина», – подумала Франсуаза, медленно поднимаясь по лестнице. Это была ее вина, Элизабет права, она давно уже перестала быть личностью; у нее даже не было больше облика. Самая обездоленная из женщин могла по крайней мере с любовью коснуться собственной руки, и она с удивлением посмотрела на свои руки. Наше прошлое, наше будущее, наши мысли, наша любовь… Никогда она не говорила «я». А между тем Пьер располагал своим будущим и своим сердцем; он удалялся, отступал на границы собственной жизни. Она оставалась тут, отделенная от него, отделенная от всех и без связи с самой собой; покинутая и не сумевшая обрести при этом истинного одиночества.
Облокотившись на балюстраду, она смотрела поверх нее на огромную голубую ледяную дымку. Это был Париж, и это распласталось с оскорбительным безразличием. Франсуаза откинулась назад; что она делала тут на холоде, с белыми куполами над головой, с устремлявшейся к звездам пропастью у ног? Она бегом спустилась по лестницам. Надо было пойти в кино или кому-нибудь позвонить.
– До чего плачевно, – прошептала она.
Одиночество – это не то, что можно потреблять по кусочкам; наивно было воображать, что она сможет на весь вечер найти в нем убежище, следовало полностью отказаться от него, пока она полностью его не обретет.
От острой боли у Франсуазы перехватило дыхание; остановившись, она поднесла руки к ребрам: «Что со мной?»
Сильная дрожь встряхнула ее с головы до ног. Она была вся в поту, голова гудела.
«Я больна», – с каким-то облегчением подумала Франсуаза. Она подала знак такси. Делать было нечего, следовало лишь вернуться к себе, лечь в постель и попытаться заснуть.
На площадке хлопнула дверь, и кто-то пересек коридор, шлепая стоптанными туфлями. Должно быть, это просыпалась белокурая шлюха; в комнате наверху на проигрывателе у негра тихонько звучало «Одиночество». Франсуаза открыла глаза, было уже почти темно. Около сорока восьми часов она пролежала в тепле простынь; легкое дыхание рядом с ней было дыханием Ксавьер, которая после ухода Пьера не тронулась с большого кресла. Франсуаза глубоко вздохнула: болезненная точка не исчезла, этим она была скорее довольна, это вселяло уверенность, что она больна, и это так успокаивало; не надо было ни о чем беспокоиться и даже разговаривать. Если бы только ее пижама не промокла от пота, Франсуаза чувствовала бы себя совсем хорошо, но пижама прилипла к телу; кроме того, на правом боку оставалось жгучее пятно. Доктор был возмущен, что так плохо поставили согревающий компресс, но это по его вине, ему следовало бы получше объяснить.
В дверь тихонько постучали.
– Войдите, – сказала Ксавьер.
В дверном проеме показалась голова коридорного.
– Мадемуазель ничего не нужно?
Он робко подошел к кровати. С несчастным видом он ежечасно приходил предлагать свои услуги.
– Большое спасибо, – ответила Франсуаза. Она так задыхалась, что не могла говорить.
– Доктор сказал, что завтра утром мадемуазель непременно должна ехать в клинику. Мадемуазель не хочет, чтобы я куда-нибудь позвонил?
Франсуаза покачала головой.
– Я не собираюсь никуда ехать, – сказала она.
Кровь бросилась ей в лицо, и сердце бешено застучало. Зачем врач всполошил прислугу в отеле? Они скажут об этом Пьеру, и Ксавьер тоже ему скажет; она и сама знала, что не сможет солгать ему. Пьер заставит ее поехать. Но она не хотела, не увезут же ее все-таки вопреки ее воле. Она увидела, как за слугой закрылась дверь, и обвела взглядом комнату. Здесь пахло болезнью. Уже два дня тут не убирали и даже не открывали окно. Напрасно Пьер, Ксавьер и Элизабет складывали на камине аппетитную еду: ветчина скорчилась, абрикосы засахарились в своем соку, крем-брюле растаяло, превратившись в светло-коричневое море. Это начинало походить на жилище узника, однако это была ее комната, и Франсуаза не хотела ее покидать. Ей нравились облупившиеся хризантемы, украшавшие обои на стене, и потертый ковер, и шумы отеля. Ее комната, ее жизнь; ей очень хотелось оставаться там, простертой и бездеятельной, а не переселяться, чтобы оказаться средь белых и безликих стен.
– Я не хочу, чтобы меня увозили отсюда, – сказала она сдавленным голосом, и снова обжигающие волны прокатились по ней, а к глазам подступили неуемные слезы.
– Не грустите, – с несчастным видом пылко сказала Ксавьер. – Вы скоро поправитесь. – Она вдруг бросилась на кровать и своей прохладной щекой прижалась к горячечной щеке Франсуазы.
– Милая моя Ксавьер, – с чувством прошептала Франсуаза. Она обвила рукой гибкое, теплое тело. Ксавьер давила на Франсуазу всей своей тяжестью, она не могла дышать, но не хотела отпускать ее; так она прижимала ее однажды утром к своему сердцу: почему она не сумела удержать ее? Она так любила это обеспокоенное, исполненное нежности лицо.
– Милая моя Ксавьер, – повторила она. К горлу подступило рыдание; нет, она никуда не поедет. Произошла ошибка, ей хотелось все начать заново. В минуту печали ей почудилось, будто Ксавьер отдалилась от нее, но этот порыв, бросивший сейчас Ксавьер в ее объятия, не мог обмануть. Никогда Франсуазе не забыть ее запавших от беспокойства глаз и ту внимательную, горячую любовь, которую вот уже два дня без удержу расточала ей Ксавьер.
Тихонько отстранившись от Франсуазы, Ксавьер встала.
– Я пойду, – сказала она, – на лестнице я слышу шаги Лабруса.
– Я уверена, что он захочет отправить меня в клинику, – в тревоге произнесла Франсуаза.
Постучав, вошел Пьер, вид у него был озабоченный.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, сжав руку Франсуазы. Он улыбнулся Ксавьер: – Она была благоразумной?
– Все в порядке, – тихо ответила Франсуаза, – я немного задыхаюсь. – Она хотела приподняться, но острая боль пронзила ей грудь.
– Пожалуйста, стукните мне в дверь, когда будете уходить, – попросила Ксавьер, приветливо глядя на Пьера. – Я вернусь.
– Не стоит, – отозвалась Франсуаза, – вам надо немного пройтись.
– Разве я плохая сиделка? – с упреком спросила Ксавьер.
– Лучшая из сиделок, – ласково ответила Франсуаза.
Ксавьер бесшумно закрыла за собой дверь, и Пьер сел у изголовья Франсуазы.
– Ну как, ты видела доктора?
– Да, – с недоверием ответила Франсуаза. Лицо ее исказилось, она не хотела плакать, но совсем не могла владеть собой.
– Вызови медсестру, но оставь меня здесь, – попросила она.
– Послушай. – Пьер положил руку ей на лоб. – Внизу они мне сказали, что ты нуждаешься в постоянном уходе. Все не так страшно, но если задето легкое, то это все-таки серьезно. Тебе нужны уколы, забота и врач поблизости. Хороший врач. А этот старик настоящий осел.
– Найди другого врача и медсестру, – сказала она.
Полились слезы; изо всех жалких оставшихся у нее сил она продолжала сопротивляться. Она не уступала, она не позволит оторвать ее от своей комнаты, от своего прошлого, от своей жизни; но у нее не было больше возможности защищаться, даже голос ее был всего лишь шепотом.
– Я хочу остаться с тобой, – сказала она, совсем расплакавшись. Теперь она полностью зависела от другого, став всего лишь жалким, дрожащим в лихорадке телом, без сил, без слов и даже без мысли.
– Я весь день буду там, – сказал Пьер. – Это то же самое.
Он смотрел на нее умоляюще, взволнованно.
– Нет, не то же, – возразила Франсуаза. Ее душили рыдания. – Это конец.
Она слишком устала, чтобы ясно различать, что умирало в желтом свете комнаты, но ни за что не желала утешиться. Она так боролась, ей давно уже грозила опасность. Она вновь вперемешку увидела столики в «Поль Нор», банкетки в «Доме», комнату Ксавьер, свою собственную комнату и снова видела себя напряженно, судорожно цепляющуюся за неведомо какое добро. Теперь время пришло; сколько бы она ни сжимала руки и ни цеплялась в последнем рывке, ее увезут вопреки ее воле. От нее ничего больше не зависело, и ей ничего не оставалось, кроме слез.
Лихорадка не отпускала Франсуазу всю ночь. Заснула она лишь под утро. Когда она открыла глаза, комнату освещало слабое зимнее солнце, а над кроватью склонился Пьер.
– Машина «Скорой помощи» уже здесь, – сказал он.
– Ах! – выдохнула Франсуаза.
Она вспомнила, что плакала накануне вечером, но уже не помнила хорошенько, почему. Она ощущала только пустоту и была совершенно спокойна.
– Мне надо взять с собой вещи, – сказала она.
Ксавьер улыбнулась.
– Пока вы спали, мы собрали ваш багаж. Пижамы, носовые платки, одеколон. Думаю, мы ничего не забыли.
– Можешь быть спокойна, – весело сказал Пьер. – Она ухитрилась заполнить огромный чемодан.
– Зато вы отпустили бы ее, как сироту, с зубной щеткой в носовом платке, – заметила Ксавьер. Подойдя к Франсуазе, она с тревогой посмотрела на нее. – Как вы себя чувствуете? Вас не слишком это утомит?
– Я чувствую себя очень хорошо, – ответила Франсуаза.