– Вы же знаете, я давно уже хотела совершить большой обход Монмартра, – сказала она. – И это все никак не получалось.
Франсуаза улыбнулась; существовал вокруг квартала Монпарнас некий магический круг, который Ксавьер никогда не решалась переступить; холод, усталость тотчас останавливали ее, и она пугливо укрывалась в «Доме» или в «Поль Нор».
– Вчера вечером Лабрус совершил переворот, – рассказывала Ксавьер. – Он увез меня в такси и высадил на площади Пигаль. Мы понятия не имели, куда хотим пойти, и отправились на разведку. – Она улыбнулась. – Должно быть, над головой у нас метались огненные языки, потому что через пять минут мы очутились перед каким-то совсем красным домиком со множеством крохотных окошек и красными занавесками. Выглядело это весьма интимно и немного двусмысленно. Я не решалась войти, но Лабрус отважно толкнул дверь; внутри было очень жарко и полно народа. Мы все-таки отыскали в углу столик с розовой скатертью и прелестными розовыми салфетками, похожими на карманные платочки для несерьезных молодых людей. Мы сели там. – Ксавьер умолкла на мгновение. – И ели кислую капусту со свининой.
– Вы ели кислую капусту? – удивилась Франсуаза.
– Ну да, – сказала Ксавьер, очень довольная произведенным впечатлением. – Я нашла это восхитительным.
Мысленно Франсуаза угадывала бесстрашный, сияющий взгляд Ксавьер: «И мне тоже кислую капусту».
То было мистическое причащение, которое она предложила Пьеру. Они сидели рядом, немного в стороне, и смотрели на людей, потом обменивались радостным, заговорщицким, дружелюбным взглядом друг с другом. В этих картинках не было ничего тревожного. Франсуаза со спокойствием представляла их себе. Все это происходило за пределами голых стен, за пределами сада клиники, в мире таком же химерическом, как черно-белый мир кино.
– Публика там была странная, – продолжала Ксавьер, скривив губы с притворно добродетельным видом. – Наверняка торговцы кокаином, рецидивисты. Хозяин – бледнющий высокий брюнет с толстыми розовыми губами, похож на гангстера. Не на грубияна, а на довольно утонченного гангстера, без жестокости. – И она добавила, для себя самой: – Мне хотелось бы соблазнить такого человека.
– И что бы вы с ним сделали? – спросила Франсуаза.
Губы Ксавьер раздвинулись, обнажив белые зубы.
– Я заставила бы его страдать, – ответила она со сладострастным видом.
Франсуаза взглянула на нее с чувством неловкости. Эта строгая юная добродетель – казалось кощунством думать о ней как о некой женщине с женскими желаниями. Но, однако, сама она – как она себя мыслила? Какие сны чувственности и кокетства заставляли вздрагивать ее нос, губы? Какому образу самой себя, скрытому от всех глаз, улыбалась она с загадочным потворством? В это мгновение Ксавьер ощущала свое тело. Она чувствовала себя женщиной, и у Франсуазы создалось впечатление, будто она обманута насмешливой незнакомкой, скрывавшейся за привычными чертами.
Гримаса исчезла, и Ксавьер добавила тоном ребенка:
– А потом он повел бы меня в курильни опиума и познакомил бы с преступниками.
Она на мгновение задумалась.
– Возможно, возвращаясь туда каждый вечер, мы заставили бы принять себя. Мы уже начали заводить знакомства, например, с двумя женщинами, совершенно пьяными, которые были в баре. – И она доверительно добавила: – Педерастами.
– Вы хотите сказать лесбиянками? – заметила Франсуаза.
– Это не одно и то же? – подняв брови, спросила Ксавьер.
– Педерастами называют только мужчин, – ответила Франсуаза.
– Во всяком случае, это была пара, – с оттенком нетерпения продолжала Ксавьер; лицо ее оживилось. – Одна, с очень коротко остриженными волосами, действительно была похожа на юношу, очаровательного, совсем молоденького, который прилежно совращался. Другая была женщиной чуть постарше и довольно красивой, в черном шелковом платье с красной розой на корсаже. Поскольку молодой человек мне нравился, Лабрус сказал, что я должна попытаться соблазнить его. Я отчаянно строила глазки, и она спокойно подошла к нашему столику, предложив мне выпить из ее стакана.
– А как вы строите глазки? – спросила Франсуаза.
– Вот так, – ответила Ксавьер. Она украдкой направила на графин с оранжадом лживый, вызывающий взгляд, и снова Франсуаза пришла в замешательство – не потому, что Ксавьер обладала талантом, который ее смущал, а потому, что она с таким удовольствием восхищалась этим.
– И тогда…
– Тогда мы пригласили ее сесть, – продолжила Ксавьер.
Бесшумно отворилась дверь; к постели подошла молоденькая медсестра со смуглым лицом.
– Пора делать укол, – бодрым тоном сказала она.
Ксавьер встала.
– Вам не обязательно уходить, – сказала медсестра, наполняя шприц зеленой жидкостью. – Это всего одна минута.
Ксавьер взглянула на Франсуазу с несчастным видом, в котором сквозил упрек.
– Знаете, я не кричу, – с улыбкой заметила Франсуаза.
Шагнув к окну, Ксавьер прислонилась лбом к стеклу. Откинув одеяло, медсестра обнажила часть бедра. Кожа вся была разукрашена синяками, а под ними – множеством твердых шариков. Резким движением медсестра вонзила иглу. Она была умелой и совсем не причиняла боли.
– Вот и все, – сказала она, взглянув на Франсуазу с немного сварливым видом. – Не надо много разговаривать, вы утомите себя.
– Я не разговариваю, – ответила Франсуаза.
Улыбнувшись ей, медсестра вышла из палаты.
– Какая ужасная женщина! – сказала Ксавьер.
– Она милая, – возразила Франсуаза. Она была исполнена вялой снисходительности к этой ловкой и предупредительной девушке, которая так хорошо за ней ухаживала.
– Как можно быть медсестрой! – Ксавьер бросила на Франсуазу испуганный и брезгливый взгляд. – Она сделала вам больно?
– Да нет, это совсем не чувствуется.
Ксавьер вздрогнула. Она способна была по-настоящему испытывать дрожь при виде образов.
– Вонзающаяся в мою плоть иголка – я не смогу этого вынести.
– Если бы вы были наркоманкой… – сказала Франсуаза.
Ксавьер с презрительным смешком откинула голову назад.
– Ах, это я сама себе бы делала. Себе я могу делать что угодно.
Франсуаза узнала этот высокомерный и обиженный тон.
Ксавьер судила людей не столько по их действиям, сколько по ситуациям, в которых те находились даже не по своей воле. Она готова была закрыть глаза, поскольку речь шла о Франсуазе, но быть больной – это серьезная провинность; она вдруг вспомнила об этом.
– И все-таки вам придется это вынести, – заметила Франсуаза и не без доли недоброжелательства добавила: – Возможно, с вами это когда-нибудь случится.
– Ни за что, – ответила Ксавьер, – я скорее отдам концы, чем пойду к врачу.
Ее мораль отвергала лечение. Это было пошло – упорствовать жить, если жизнь ускользает. Она ненавидела любое упорство как недостаток свободы и гордости.
«Она позволит лечить себя, как любая другая», – с раздражением подумала Франсуаза, однако это было слабое утешение. В эту минуту Ксавьер, в черном костюме, была тут, свежая и свободная. Блузка из шотландки со строгим воротником подчеркивала сияющую свежесть ее лица, волосы ее блестели. Лишенная свободы действий, Франсуаза находилась во власти медсестер и докторов. Она была худой и некрасивой, совсем немощной и едва могла говорить. И внезапно свою болезнь она ощутила как унизительный позор.
– Вы закончите рассказывать мне свою историю? – сказала она.
– А она не придет снова нам мешать? – насупившись, спросила Ксавьер. – Она даже не стучит.
– Не думаю, что она вернется, – ответила Франсуаза.
– Так вот! Та женщина подала знак своей подруге, – с усилием продолжила Ксавьер, – и они расположились рядом с нами. Та, что помоложе, допила виски и вдруг повалилась на стол руками вперед, прислонившись щекой к локтю, словно малое дитя. Она смеялась и плакала – все сразу; волосы ее взъерошились, на лбу выступил пот, и притом она оставалась опрятной и чистой. – Ксавьер умолкла, мысленно она вновь видела всю сцену. – Это поразительно, когда кто-то доходит до какого-то предела, действительно до предела, – продолжала она; с минуту она молчала, устремив взгляд в пустоту, потом с живостью проговорила: – Другая трясла ее, она во что бы то ни стало хотела ее увести. Она была похожа на заботливую шлюху, знаете, из тех шлюх, которые не хотят бросать на погибель своего любовника из корысти, собственнического инстинкта и своего рода грязной жалости. Все вместе.
– Понимаю, – сказала Франсуаза.
Можно было подумать, что целые годы своей жизни Ксавьер провела среди шлюх.
– Кто-то стучит? – спросила Франсуаза, прислушиваясь. – Скажите, пожалуйста, чтобы вошли.
– Войдите, – ясным голосом произнесла Ксавьер. Тень недовольства промелькнула в ее глазах.
Дверь отворилась.
– Привет, – сказал Жербер. Немного смутившись, он протянул руку Ксавьер. – Привет, – повторил он, подойдя к кровати.
– Как мило, что вы пришли, – сказала Франсуаза.
Она и не помышляла о его визите, но была удивлена и обрадована его появлением. Казалось, в палату ворвался свежий воздух, сметая запах болезни и душную теплоту воздуха.
– Какой странный у вас вид, – сочувственно улыбнулся Жербер. – Вы похожи на вождя индейского племени сиу.
– Я вылечилась, – ответила Франсуаза. – Такие вещи решаются за девять дней; обычно либо отдают концы, либо лихорадка проходит. Присаживайтесь.
Жербер снял свой шарф, шерстяной шарф с крупными рубчиками ослепительной белизны. Присев на пуф посреди палаты, он с немного затравленным видом переводил взгляд то на Франсуазу, то на Ксавьер.
– У меня уже нет температуры, но я еще не уверена в своих силах, – сказала Франсуаза. – Скоро мне должны сделать рентгеноскопию. Я вот думаю, что будет, когда я спущу ноги с кровати. Собираются исследовать мое легкое, чтобы узнать, что с ним на самом деле. Доктор говорил, что, когда меня доставили сюда, мое правое легкое было похоже на кусок печени, и другое тоже потихоньку начинало превращаться в печенку.