Она слегка закашлялась.
– Надеюсь, они снова обрели должную плотность. Представляете, если бы мне пришлось годы провести в санатории.
– Было бы невесело, – сказал Жербер; в поисках вдохновения он обвел глазами палату. – Сколько у вас цветов! Можно подумать, комната невесты!
– Корзина – это от учениц школы, – ответила Франсуаза. – Горшок с азалиями – это Тедеско и Рамблен; Поль Берже прислала анемоны.
У нее снова начался кашель.
– Вот видите, вы кашляете, – с чересчур горячим сочувствием заметила Ксавьер. – Медсестра запретила вам разговаривать.
– Вы благоразумная сиделка, – сказала Франсуаза. – Я умолкаю.
Наступило недолгое молчание.
– И что, что сталось с теми женщинами? – спросила Франсуаза.
– Они ушли, вот и все, – сквозь зубы ответила Ксавьер.
С героической решимостью Жербер отбросил закрывавшую его лицо прядь.
– Мне очень хотелось бы, чтобы вы поскорее поправились и пришли посмотреть на моих кукол, – сказал он. – Знаете, дело движется, спектакль будет готов через две недели.
– Но вы поставите за год и другие? – спросила Франсуаза.
– Да, теперь, когда есть помещение. В «Имаж» хорошие ребята; мне не нравится, что они делают, но они на редкость сговорчивы.
– Вы довольны?
– Я в восторге, – ответил Жербер.
– Ксавьер говорила, что ваши куклы такие красивые, – сказала Франсуаза.
– Это глупо, мне надо было принести вам одну, – сказал Жербер. – У них там куклы на нитях, а у нас куклы как в кукольном театре. Мы руками заставляем их ходить, так гораздо забавнее. Они сшиты из клеенки, с большими расширяющимися юбками, которые скрывают всю руку: надеваются, как перчатка.
– Вы сами их сделали? – спросила Франсуаза.
– Мы вместе с Молье, но все идеи мои, – без ложной скромности сказал Жербер. Он так был переполнен интересующим его предметом, что забыл о своей застенчивости. – Знаете, маневрировать не так удобно, поскольку у движений есть ритм и выразительность, но я начинаю овладевать этим умением. Вы не представляете, сколько мелких проблем возникает с мизансценами. Взять хотя бы подготовку свидания. – Он поднял в воздух обе руки. – В каждой руке держишь куклу. Если хочешь одну отправить на край сцены, нужно найти предлог, чтобы в то же время передвинуть и другую. Это требует изобретатель– ности.
– Мне очень хотелось бы поприсутствовать на какой-нибудь репетиции, – сказала Франсуаза.
– Сейчас мы работаем каждый день, с пяти до восьми, – ответил Жербер. – Мы ставим пьесу на пять персонажей и три скетча. У меня давно уже все сложилось в голове. – Он повернулся к Ксавьер: – Вчера мы отчасти рассчитывали на вас, вас не интересует роль?
– Как это? Безмерно интересует, – с обиженным видом ответила Ксавьер.
– Тогда пойдемте сейчас со мной, – предложил Жербер. – Вчера роль читала Шано, но это было ужасно. Она говорит так, словно выступает на сцене. Очень трудно найти диапазон, – обратился он к Франсуазе. – Надо, чтобы голос звучал как будто бы из кукол.
– Но я боюсь, что не смогу, – сказала Ксавьер.
– Уверен, что сможете. Четыре реплики, которые вы тогда подали, были как раз что надо.
Жербер чарующе улыбнулся.
– И знаете, поступления делятся между актерами. Если повезет, вы получите маленький гонорар в пять или шесть франков.
Франсуаза откинулась на подушки. Она была довольна, что они стали говорить между собой, она утомилась. Ей хотелось выпрямить ноги, но малейшее движение требовало целой стратегии; она сидела на резиновом круге, обсыпанном тальком, под ее пятками была резина, и что-то вроде обруча из ивы приподнимало простыни над ее коленями, иначе трение вызвало бы раздражение кожи. Ей удалось вытянуться. Если Пьер не придет сразу после их ухода, она немного поспит, ясности в голове не было. Она услышала, как Ксавьер говорит:
– Толстая женщина превратилась вдруг в воздушный шар, юбки ее задрались кверху, образовав корзину шара, и она воспарила в воздух.
Ксавьер рассказывала о куклах, которых видела на ярмарке в Руане.
– А я видела в Палермо представление «Неистового Роланда», – сказала Франсуаза.
Продолжать она не стала, у нее не было желания рассказывать. Это было на одной из крохотных улочек, возле торговца виноградом. Пьер купил ей огромную гроздь липкого муската. Место стоило пять су, и в зале были одни лишь дети. Ширина скамеек в точности соответствовала размеру их маленьких седалищ; в антрактах какой-то человек расхаживал с подносом, на котором громоздились стаканы со свежей водой, он продавал их по су за штуку, а потом он сел на скамью возле сцены. В руке он держал длинный хлыст, которым наносил удары детям, шумевшим во время спектакля. На стенах висели своего рода истории Роланда; куклы были великолепные, в рыцарских доспехах, совершенно не гнущиеся. Франсуаза закрыла глаза. Прошло всего два года, но это казалось уже чем-то доисторическим. Теперь все стало таким сложным: и чувства, и жизнь, и Европа. Ей-то это было безразлично, поскольку она пассивно давала себе волю плыть, словно обломок после кораблекрушения, но повсюду на горизонте виднелись черные рифы. Она плыла по серому океану, а вокруг нее всюду простирались битумозные и серые воды, и она лежала на спине, ни о чем не думая, ничего не опасаясь и ничего не желая. Она снова открыла глаза.
Разговор смолк. Ксавьер разглядывала свои ноги, а Жербер судорожно сосредоточился на горшке с азалиями.
– Над чем вы сейчас работаете? – наконец спросил он.
– Над «Случайностью» Мериме[5], – ответила Ксавьер.
Она пока так и не решилась пройти свою сцену с Пьером.
– А вы? – спросила Ксавьер.
– Над Октавом в «Прихотях Марианны»[6], но это только чтобы подавать реплики Канзетти.
Снова наступило молчание; Ксавьер с недобрым видом поморщилась:
– Канзетти хорошая Марианна?
– Я не нахожу, что для нее это странно, – ответил Жербер.
– Она вульгарна, – сказала Ксавьер.
Кивком Жербер откинул волосы назад.
– А знаете, возможно, я покажу номер с куклами у Доминики Ориоль. Это будет здорово, ведь начало у ее заведения, похоже, удачное.
– Элизабет говорила мне об этом, – сказала Франсуаза.
– Она-то меня и представила. Она там задает тон.
С восторженным и негодующим видом он поднес руку ко рту:
– А как она теперь важничает, это невероятно!
– Она при деньгах, о ней стали говорить, это вносит разнообразие в ее жизнь, – заметила Франсуаза. – Она стала потрясающе элегантной.
– Мне не нравится, как она одевается, – с явным пристрастием сказал Жербер.
Странно было думать, что там, в Париже, дни не походили один на другой. Что-то происходило, двигалось, менялось. Но все эти далекие волнения, смутные мелькания не пробуждали у Франсуазы никакого желания.
– Мне пора уходить, в пять часов я должен быть в тупике Жюль-Жаплена, – сказал Жербер. Он взглянул на Ксавьер: – Так вы пойдете со мной? Иначе Шано не выпустит роль.
– Я иду, – ответила Ксавьер. Она надела плащ и старательно завязала платок под подбородком.
– Вы еще надолго останетесь здесь? – спросил Жербер.
– Надеюсь, на неделю, – ответила Франсуаза. – А потом вернусь к себе.
– До свидания, до завтра, – немного холодно сказала Ксавьер.
– До завтра, – отозвалась Франсуаза.
Она улыбнулась Жерберу, который дружески помахал на прощание. Открыв дверь, он с обеспокоенным видом пропустил Ксавьер вперед. Верно, он спрашивал себя, о чем же он сможет с ней говорить. Франсуаза снова откинулась на подушки. Ей доставляло удовольствие думать, что Жербер испытывает добрые чувства к ней; естественно, он намного меньше, чем к Лабрусу, привязан к ней, однако это была личная симпатия, действительно обращенная к ней; она тоже очень его любила. Невозможно было представить себе более приятные отношения, чем эта дружба без особых претензий и всегда проникновенная. Она закрыла глаза, ей было хорошо; годы санатория… даже эта мысль не вызывала у нее никакого возмущения. Через несколько мгновений она все узнает: она чувствовала себя готовой принять любой вердикт.
Дверь тихонько отворилась.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Пьер.
Кровь прилила к лицу Франсуазы; присутствие Пьера доставляло ей больше чем удовольствие. Только с ним исчезало ее безразличное спокойствие.
– Мне все лучше и лучше, – ответила она, удерживая руку Пьера в своей.
– Тебе сейчас должны делать эту рентгеноскопию?
– Да. Но знаешь, врач думает, что легкое вполне восстановилось.
– Только бы они тебя не слишком утомляли, – сказал Пьер.
– Сегодня я полна бодрости, – сказала Франсуаза.
Сердце ее переполняла нежность. Как несправедлива она была, сравнивая любовь Пьера со старым окрашенным гробом! Благодаря этой болезни она убедилась в ее живой наполненности. Она была признательна ему не только за его постоянное присутствие, телефонные звонки, знаки внимания. Незабываемую радость доставило ей то, что кроме безусловной нежности она увидела у него страстную тревогу, которую он не сознавал и которая переполняла его. В такие минуты он не следил за своим лицом, обращенным к ней. Сколько бы ему ни говорили, что речь идет лишь о формальности, его терзало беспокойство. Он положил на кровать пачку книг.
– Посмотри, что я для тебя выбрал. Тебе это нравится?
Франсуаза взглянула на названия: два детективных романа, один американский, несколько журналов.
– Конечно, нравится, – сказала она. – Какой ты милый!
Пьер снял пальто.
– Я встретил в саду Жербера с Ксавьер.
– Он взял ее репетировать кукольную пьесу, – сказала Франсуаза. – Они забавны, когда видишь их вместе. От отчаянной говорливости они переходят к мрачному молчанию.
– Да, – согласился Пьер, – они забавны.
Он сделал шаг к двери.
– Кажется, идут.
– Четыре часа, самое время, – молвила Франсуаза.
Вошла медсестра. Впереди нее с важностью шествовали два санитара с огромным креслом.