– Каких же? – спросила Франсуаза.
– Все те, о которых уже было сказано, – неопределенно отвечал Пьер.
– Это мало что доказывает, – возразила Франсуаза.
– Говорю тебе, что знаю, как обстоит дело, – с раздражением сказал Пьер.
– Тогда не спрашивай меня, – сказала Франсуаза. Голос ее задрожал. Перед неожиданной суровостью Пьера она чувствовала себя жалкой и совсем без сил.
Пьер с сожалением взглянул на нее.
– Я утомляю тебя своими историями, – сказал он в приливе нежности.
– Как ты можешь так думать? – Он казался Франсуазе измученным, и ей очень хотелось бы ему помочь. – Откровенно говоря, твои доказательства кажутся мне немного шаткими.
– У Доминики в вечер открытия она танцевала с ним один раз: когда Жербер обнял ее, Ксавьер вздрогнула с ног до головы, и у нее появилась сладострастная улыбка, которая не могла обмануть.
– Почему ты не говорил мне об этом? – спросила Франсуаза.
Пьер пожал плечами.
– Не знаю. – На мгновение он задумался. – Нет, знаю. Это самое неприятное из моих воспоминаний, которое имеет для меня самый большой вес; у меня появился своего рода страх, что если я расскажу тебе об этом, то заставлю тебя признать очевидность и сделать ее бесповоротной.
Он улыбнулся.
– Не подумал бы, что дойду до такого.
Франсуазе снова вспомнилось лицо Ксавьер, когда она говорила о Пьере – ее ласкающие губы, ее нежный взгляд.
– Мне это не кажется столь очевидным, – сказала Франсуаза.
– Сегодня вечером я поговорю с ней об этом, – отозвался Пьер.
– Она придет в ярость.
Он улыбнулся с немного кислым видом:
– Да нет, Ксавьер очень любит, когда я говорю о ней, она думает, что я могу оценить все ее тонкости. Это даже первейшая из моих заслуг в ее глазах.
– Она очень привязана к тебе, – сказала Франсуаза. – Я думаю, что Жербер влечет ее в данный момент, но дальше это не пойдет.
Лицо Пьера слегка прояснилось, однако оставалось напряженным.
– Ты уверена в том, что говоришь?
– Уверена… Никогда ни в чем нельзя быть уверенным, – ответила Франсуаза.
– Вот видишь, ты не уверена. – Пьер смотрел на нее чуть ли не с угрозой, ему необходимо было услышать от нее умиротворяющие слова, чтобы почувствовать себя успокоенным. Франсуаза поморщилась, ей не хотелось обращаться с Пьером, как с ребенком.
– Я не оракул, – заметила она.
– Сколько, по-твоему, шансов за то, что она влюблена в Жербера?
– Это не поддается подсчету, – с некоторым нетерпением ответила Франсуаза.
Ей было тягостно, что Пьер проявляет такое ребячество, она не соглашалась становиться его сообщницей.
– Ты все-таки можешь назвать цифру, – настаивал Пьер.
Должно быть, за это время у нее сильно поднялась температура; у Франсуазы создалось впечатление, что тело ее вот-вот растворится, она исходила по́том.
– Не знаю, процентов десять, – наугад сказала она.
– Не больше десяти процентов?
– Послушай, откуда мне знать?
– Ты не проявляешь доброй воли, – сухо сказал Пьер.
Франсуаза почувствовала, как в горле у нее образуется ком, ей хотелось плакать, так просто было сказать то, что он хотел услышать, уступить; но в ней снова рождалось упорное сопротивление, снова вещи приобретали смысл, ценность и заслуживали того, чтобы за них биться: вот только сама она была не на высоте.
– Это глупо, – сказал Пьер. – Ты права, зачем я пристаю к тебе со всем этим? – Лицо его прояснилось. – Заметь, что от Ксавьер я не требую ничего, кроме того, что имею; но мне невыносимо, что кто-то другой может получить больше.
– Я прекрасно понимаю, – сказала Франсуаза.
Она улыбнулась, но спокойствие не снизошло на нее, Пьер нарушил ее одиночество и покой, она начинала угадывать мир, полный богатств и препятствий, мир, в котором она хотела присоединиться к нему, чтобы желать и страшиться рядом с ним.
– Я поговорю с ней сегодня вечером, – повторил он. – Завтра я все тебе расскажу, но не стану больше мучить тебя, обещаю это.
– Ты не мучил меня, – возразила Франсуаза. – Я сама заставила тебя говорить, ты не хотел.
– Это был слишком чувствительный вопрос, – с улыбкой сказал Пьер. – Я был уверен, что не смогу хладнокровно обсуждать его. Не то чтобы у меня отсутствовало желание говорить об этом тебе, но, когда я пришел и увидел тебя с похудевшим несчастным лицом, все остальное показалось мне ничтожным.
– Я уже не больна, – ответила Франсуаза. – Не надо меня щадить.
– Ты прекрасно видишь, я тебя совсем не щажу, – с улыбкой сказал Пьер. – Мне должно быть стыдно, мы только и делаем, что говорим обо мне.
– Тут нечего возразить, скрытным тебя не назовешь, – сказала Франсуаза. – Тебя отличает поразительная искренность. В спорах ты можешь быть таким казуистом, но никогда не плутуешь с самим собой.
– В этом нет моей заслуги, – возразил Пьер. – Ты прекрасно знаешь, что я никогда не чувствую себя опороченным тем, что происходит во мне.
Он поднял глаза на Франсуазу.
– Недавно ты сказала одну вещь, поразившую меня: что мои чувства пребывают вне времени, вне пространства, и чтобы сохранить их в неприкосновенности, я пренебрегаю тем, чтобы проживать их. Это было не совсем справедливо. Но в отношении моей собственной особы мне кажется, что я отчасти так и поступаю: я всегда полагаю, что я нахожусь где-то еще и что каждое мгновение не в счет.
– Это правда, – согласилась Франсуаза. – Ты всегда считаешь себя выше того, что с тобой происходит.
– И таким образом я могу позволить себе все, что угодно, – сказал Пьер. – Я укрываюсь за мыслью, что я человек, осуществивший некое творение, человек, который воплотил идеальную любовь с тобой. Но это чересчур просто. Все остальное тоже существует.
– Да, остальное существует, – согласилась Франсуаза.
– Вот видишь, моя искренность – это тоже способ плутовать с самим собой. Удивительно, насколько мы лукавы, – с проникновенным видом заметил Пьер.
– О! Мы раскроем твои хитрости, – пообещала Франсуаза.
Она улыбнулась ему. Так о чем же она беспокоилась? Он был вправе задаваться вопросом относительно себя самого, он мог ставить под вопрос мир. Она знала, что ей нечего опасаться этой свободы, отделявшей его от нее. Ничто никогда не разрушит их любовь.
Франсуаза теснее прижалась головой к подушке. Полдень. У нее впереди еще долгое время одиночества, однако это уже не было пустым и ровным одиночеством утра; в палату просочилась легкая досада, цветы утратили свой блеск, оранжад – свою свежесть; гладкие стены и мебель казались голыми. Ксавьер. Пьер. Ее взгляд всюду, на чем останавливался, улавливал лишь пустоту. Франсуаза закрыла глаза. В первый раз после нескольких недель в ней зарождалась тревога. Как там прошла ночь? Нескромные вопросы Пьера должны были обидеть Ксавьер; возможно, вскоре они помирятся у изголовья Франсуазы. И что? Она узнавала этот ожог в горле, это лихорадочное биение своего сердца. Пьер извлек ее из неопределенного состояния, и ей не хотелось в него возвращаться; она не хотела больше оставаться здесь. Теперь эта клиника стала лишь изгнанием. Даже болезни недостало, чтобы сделать ее судьбу одинокой: будущее, которое маячило на горизонте, было ее будущим рядом с Пьером. Их будущим. Она прислушалась. В минувшие дни, спокойно расположившись внутри своей жизни, она ждала посещений просто как развлечений. Сегодня иное дело. Пьер и Ксавьер шаг за шагом продвигались по коридору, они поднялись по лестнице, приехав с вокзала, из Парижа, из глубины их жизни; именно здесь пройдет сейчас часть этой жизни. Шаги смолкли у двери.
– Можно войти? – спросил Пьер, толкнув дверь. Он вошел, и вместе с ним Ксавьер. Переход от их отсутствия к их присутствию, как всегда, был неуловим.
– Медсестра сказала, что ты очень хорошо спала.
– Да. Как только кончатся уколы, я смогу уйти, – сказала Франсуаза.
– При условии быть благоразумной и не слишком волноваться, – заметил Пьер. – Отдыхай хорошенько и не разговаривай. Это мы будем рассказывать тебе истории. – Он улыбнулся Ксавьер. – У нас для тебя куча историй.
Он расположился на стуле возле кровати, а Ксавьер села на большой квадратный пуф. Утром она, должно быть, помыла голову, ее лицо обрамляла густая золотистая пена волос; глаза и бледные губы придавали ее лицу таинственности и в то же время нежности.
– Вчера вечером в театре все прошло хорошо, – начал Пьер. – Зал принимал тепло, было много вызовов. Но после представления, не знаю почему, настроение у меня стало убийственным.
– Во второй половине дня ты нервничал, – с улыбкой заметила Франсуаза.
– Да, и потом наверняка сказывалось отсутствие сна, не знаю. Во всяком случае, спускаясь по улице Гэте, я сразу начал проявлять нетерпимость.
На лице Ксавьер появилась забавная треугольная гримаска.
– Это был настоящий змей, шипящий и жалящий, – сказала она. – А я, когда пришла, была очень веселой: два часа спокойно репетировала китайскую принцессу, потом немного поспала, специально, чтобы быть свеженькой, – с упреком добавила она.
– И в своей злости я только и делал, что искал предлога, чтобы рассердиться на нее! – признался Пьер. – Пересекая бульвар Монпарнас, она имела несчастье отпустить мою руку…
– Из-за машин, – с живостью вмешалась Ксавьер, – нельзя было идти в ногу, это было очень неудобно.
– Я воспринял это как умышленное оскорбление, – продолжал Пьер, – и меня охватил неистовый гнев.
Ксавьер с удрученным видом смотрела на Франсуазу.
– Это было ужасно, он со мной больше не разговаривал, лишь иногда из вежливости бросал какую-нибудь кислую фразу. Я не знала, что делать, чувствовала себя несправедливо наказанной.
– Представляю себе, – с улыбкой заметила Франсуаза.
– Мы решили пойти в «Дом», поскольку на какое-то время забросили его, – сказал Пьер. – Снова оказавшись там, Ксавьер выглядела довольной, и я подумал, что это способ обесценить последние вечера, которые в поисках приключений мы провели вместе. Это добавилось к моей злости, и я почти час, задыхаясь от бешенства, сидел со своей кружкой пива.