– Сколько времени? Еще неделю?
– Восемь или десять дней.
Медсестра вонзила иглу.
– Ну вот и все, – сказала она, широко улыбаясь, поправила простыни и вышла из палаты.
Ксавьер резко обернулась
– Я ненавижу ее, с этим ее медоточивым голосом, – со злостью сказала она. С минуту она неподвижно стояла в глубине палаты, потом шагнула к креслу, на которое бросила свой плащ.
– Что вы делаете? – спросила Франсуаза.
– Пойду глотну воздуха, – отвечала Ксавьер, – здесь я задыхаюсь.
Пьер сделал шаг к ней.
– Мне надо побыть одной, – резко сказала она.
– Ксавьер! Не обижайтесь! – попросил Пьер. – Лучше сядьте и поговорим здраво.
– Поговорим! Мы и так уже чересчур много всего наговорили!
– Не уходите так, – ласково попросил Пьер.
Протянув руку, он коснулся ее руки, Ксавьер рывком откинулась назад.
– Не приказывайте мне теперь, – бесцветным голосом произнесла она.
– Ступайте подышите, – предложила Франсуаза, – но возвращайтесь ко мне в конце дня, согласны?
Ксавьер взглянула на нее.
– Согласна, – сказала она с какой-то покорностью.
– Я увижу вас в полночь? – сухо спросил Пьер.
– Не знаю, – едва слышно ответила Ксавьер. Она резко толкнула дверь и закрыла ее за собой.
Пьер подошел к окну и с минуту стоял неподвижно, прижавшись лбом к стеклу – смотрел, как она уходит.
– Какая жуткая неразбериха, – сказал он, возвращаясь к кровати.
– И какая бестактность! – нервно отозвалась Франсуаза. – Что тебе взбрело в голову? Это последнее, что можно было сделать – прийти вот так с Ксавьер, чтобы сгоряча рассказать мне ваш разговор. Ситуация тягостная для всех, ее не вынесла бы и менее недоверчивая девушка.
– А-а! Что ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил Пьер. – Я предложил, чтобы она пришла к тебе одна, но это, естественно, показалось ей выше ее сил, она сказала, что было бы лучше пойти вместе. Что касается меня, то и речи не могло быть, чтобы я поговорил с тобой без нее. Получилось бы, что мы хотим все уладить между собой, как взрослые, через ее голову.
– Я не возражаю, – отвечала Франсуаза, – вопрос был деликатный. – И со странным упрямым удовольствием она добавила: – Во всяком случае, твое решение не самое удачное.
– Вчера вечером все казалось так просто. – Пьер с отсутствующим видом глядел куда-то вдаль. – Мы открыли нашу любовь, мы пришли рассказать тебе о ней как о прекрасной истории, которая произошла с нами.
Кровь подступила к щекам Франсуазы, а сердце полнилось обидой; она ненавидела эту роль равнодушного, благословляющего божества, которую они заставляли ее играть для собственного удобства, под предлогом ее почитания.
– Да, и тем самым история заранее была освящена, – заметила Франсуаза. – Я прекрасно понимаю, Ксавьер еще больше, чем тебе, необходимо было думать, что об этой ночи будет рассказано мне.
Ей вспомнился их заговорщический, радостный вид, когда они пришли к ней в палату. Как прекрасный подарок они принесли ей свою любовь, чтобы она вернула им ее преображенной в доблесть.
– Вот только Ксавьер никогда ничего не представляет себе в подробностях. Она не подумала, что придется пользоваться словами, и ужаснулась, как только ты открыл рот. Меня это не удивляет, но тебе следовало предвидеть удар.
Пьер пожал плечами.
– Я не собирался вести подсчеты, – сказал он. – Я не остерегался. Это маленькая фурия. Если бы ты видела, какой трогательной и открытой она была этой ночью. Когда я произнес слово «любовь», она слегка вздрогнула, однако лицо ее тут же выразило согласие. Я проводил ее в ее комнату. – Он улыбнулся, но, казалось, не почувствовал своей улыбки; глаза его затуманились. – Прощаясь с ней, я обнял ее, и она подставила мне губы. Это был совершенно невинный поцелуй, но сколько нежности было в ее порыве.
Картина полоснула Франсуазу, словно ожог; Ксавьер, ее черный костюм, блузка из шотландки и ее белая шея; Ксавьер, податливая и теплая в объятиях Пьера, с полузакрытыми глазами, раскрытыми губами. Никогда она не увидит этого лица. Франсуаза сделала над собой отчаянное усилие; она становилась несправедливой, она не хотела позволить этой растущей озлобленности овладеть собой.
– Ты предлагаешь ей нелегкую любовь, – сказала она. – Это естественно, что она в какой-то момент пугается. Мы не привыкли смотреть на нее под таким углом, но ведь это девушка, и она никогда не любила. Несмотря ни на что, это имеет значение.
– Только бы она не наделала глупостей, – сказал Пьер.
– Что она, по-твоему, может сделать?
– С ней никогда не знаешь, она была в таком состоянии. – Он с мучительным беспокойством взглянул на Франсуазу. – Ты попробуешь ее успокоить, хорошенько все ей объяснить? Только ты можешь все уладить.
– Я попробую, – ответила Франсуаза.
Она посмотрела на Пьера, и ей вспомнился разговор, который состоялся у них накануне: слишком долго она слепо любила его за то, что получала от него. Однако она пообещала себе любить его таким, какой он есть, вплоть до той самой свободы, которая позволяет ему ускользать от нее, и не будет отступать, столкнувшись с первым препятствием. Франсуаза улыбнулась ему.
– Главное, – сказала она, – я попытаюсь заставить ее понять, что ты не мужчина между двумя женщинами и что мы все трое образуем нечто особенное, возможно, нечто трудное, но что может быть прекрасным и счастливым.
– Я задаюсь вопросом, придет ли она в полночь, – сказал Пьер. – Она до того была взволнована.
– Я попытаюсь убедить ее, – сказала Франсуаза. – По сути, все это не так уж важно.
Они помолчали.
– А Жербер? – спросила Франсуаза. – О нем и вовсе не было речи?
– О нем едва упомянули, – ответил Пьер. – Но думаю, ты была права. В какой-то момент он ее привлекает, а через минуту она о нем больше не думает. – Он повертел в пальцах сигарету. – Однако с этого все и началось. Наши отношения казались мне прелестными, такими, какими они были; я ничего не стал бы пытаться менять, если бы ревность не пробудила мое стремление главенствовать. Это болезнь: как только я чувствую противодействие, у меня мутится разум.
Это верно. В нем крылась некая опасная сила, которой и сам он управлять не мог. У Франсуазы перехватило горло.
– Кончится тем, что ты будешь спать с ней, – заметила она.
И ее тотчас захлестнула нестерпимая уверенность. Эта черная жемчужина, этот строгий ангел, Пьер, с его ласковыми мужскими руками, сделает из нее млеющую от восторга женщину, он уже прижимался своими губами к нежным губам. Она взглянула на него с некоторым ужасом.
– Ты прекрасно знаешь, что я не сладострастник, – сказал Пьер. – Все, чего я прошу, – это иметь возможность в любое время обретать лицо, вроде того, минувшей ночи, и мгновения, когда для нее в мире существую лишь я один.
– Но это почти неизбежно, – сказала Франсуаза. – Твое стремление главенствовать не остановится в пути. Чтобы сохранять уверенность, что она по-прежнему так же любит тебя, ты с каждым днем будешь требовать от нее немного большего.
В голосе ее слышалась неприязненная суровость, задевшая Пьера. Он поморщился.
– Ты внушишь мне отвращение к самому себе, – сказал он.
– Мне всегда казалось кощунственным представлять Ксавьер как женщину, имеющую пол, – более мягко заметила Франсуаза.
– Но мне тоже. – Пьер решительно закурил сигарету. – Дело в том, что я не вынесу, чтобы она спала с кем-то другим.
И снова Франсуаза почувствовала этот нестерпимый укол в сердце.
– Именно поэтому ты придешь к тому, чтобы спать с нею, – сказала она. – Я не говорю немедленно, но через полгода, через год.
Она ясно видела каждый этап этого рокового пути, который ведет от поцелуев к ласкам, от ласк к полнейшему самозабвению. По вине Пьера Ксавьер скатится туда, как любой другой. С минуту она откровенно ненавидела его.
– Знаешь, что ты сейчас сделаешь? – сказала она, стараясь следить за своим голосом. – Ты устроишься в своем углу, как в прошлый раз, и будешь спокойно работать. А я немного отдохну.
– Я тебя утомляю, – сказал Пьер, – я совсем забываю, что ты больна.
– Это не ты, – отвечала Франсуаза.
Она закрыла глаза. Ее мучила неприятная двусмысленная боль. Чего она на самом деле хотела? Чего могла хотеть? Она и сама не знала; но нелепо было воображать, будто ее сможет спасти отречение; она слишком дорожила и Пьером, и Ксавьер, она была слишком вовлечена в их отношения; множество мучительных картин кружили в ее голове, разрывая ей сердце; ей казалось, что кровь, текущая в ее венах, была отравлена. Повернувшись к стене, Франсуаза молча заплакала.
Пьер ушел от нее в семь часов. После ужина она чувствовала себя слишком усталой, чтобы читать, ей не оставалось ничего другого, как дожидаться Ксавьер. Да и придет ли она? Ужасно было зависеть от этой капризной воли, не имея ни малейшего средства воздействовать на нее. Франсуаза взглянула на голые стены: палата пахла лихорадкой и тьмой; медсестра убрала цветы и погасила лампу на потолке; оставалась клетка унылого света вокруг кровати.
«Чего я хочу?» – с тоской повторяла Франсуаза.
Она только и умела, что упорно цепляться за прошлое; она позволила Пьеру пойти вперед одному, и теперь, когда она его отпустила, он был уже слишком далеко, чтобы она могла догнать его; было слишком поздно.
«А если не слишком поздно?» – спросила она себя.
Если она решится наконец броситься вперед изо всех сил, вместо того чтобы оставаться на месте с пустыми, опущенными руками? Она немного приподнялась на подушках. Тоже безоговорочно вовлечься. Это был ее единственный шанс; тогда, быть может, она, в свою очередь, будет подхвачена этим новым будущим, в котором ей предшествовали Пьер и Ксавьер. Она лихорадочно смотрела на дверь. Она это сделает, она на это решилась; абсолютно ничего другого делать не оставалось. Только бы Ксавьер пришла. Половина восьмого. Теперь с повлажневшими руками и пересохшим горлом она ждала уже не Ксавьер, а свою жизнь, свое будущее и возвращение своего счастья.