– Держи, я нашла это сейчас у Бинно, – сказала Франсуаза.
– Как мило, – ответила Элизабет. – Они такие красивые. – Она помягчела. Впрочем, не Франсуазу она ненавидела.
– Входите скорее, – сказала Элизабет, приглашая их в студию.
Спрятавшись за спиной Пьера, стояла Ксавьер с привычным для нее робким и глуповатым видом. Элизабет была к этому готова, но все равно рассердилась. Они выглядели откровенно смешными, всюду таская за собой эту девчонку.
– О! Как здесь красиво! – молвила Ксавьер.
С нескрываемым удивлением она взглянула на комнату, потом на Элизабет. Казалось, она говорила: «Никогда такого от нее не ожидала».
– Не правда ли, эта студия очаровательна, – заметила Франсуаза. Она сняла пальто и села.
– Снимайте и вы свое пальто, а то замерзнете, когда будете уходить, – предложил Пьер Ксавьер.
– Я предпочитаю не снимать его, – отвечала Ксавьер.
– Здесь очень жарко, – заметила Франсуаза.
– Уверяю вас, мне не жарко, – сказала Ксавьер с упрямой мягкостью.
Обменявшись взглядом, оба с несчастным видом смотрели на нее. Элизабет едва удержалась, чтобы не пожать плечами. Ксавьер никогда не научится одеваться: на ней было старомодное пальто, чересчур широкое и слишком темное для нее.
– Надеюсь, вас мучат голод и жажда, – с воодушевлением сказала Элизабет. – Угощайтесь, надо воздать должное моему ужину.
– Я умираю от голода и жажды, – сказал Пьер. – Впрочем, хорошо известно, что я страшно прожорлив. – Он улыбнулся, а вслед за ним и остальные. У всех троих вид был веселый и понимающий, можно было даже заподозрить, что они пьяны.
– Херес или водка? – спросила Элизабет.
– Водка, – ответили они хором.
Пьер с Франсуазой предпочитали херес, она была в этом уверена. Неужели дошло до того, что Ксавьер навязывает им свои вкусы? Она наполнила стаканы. Пьер спал с Ксавьер, это не вызывало у нее никаких сомнений. Ну а две женщины? Тоже вполне возможно, это составляло столь безупречно симметричное трио. Иногда их встречали по двое, должно быть, они установили очередность; но по большей части они перемещались в полном составе, рука об руку, и шагали в ногу.
– Вчера я видела, как вы пересекали перекресток бульвара Монпарнас, – сказала Элизабет и усмехнулась. – Вы были такими смешными.
– Почему смешными? – спросил Пьер.
– Вы держались за руки и втроем все вместе перепрыгивали с ноги на ногу.
Когда Пьер кем-то или чем-то увлекался, он совсем не знал меры, он всегда был такой. Что все-таки он мог найти в Ксавьер, с ее желтыми волосами, угасшим лицом, красными руками? В ней не было ничего привлекательного.
Элизабет повернулась к Ксавьер:
– Вы не хотите есть?
Ксавьер с недоверчивым видом изучала тарелки.
– Возьмите бутерброд с икрой, – посоветовал Пьер. – Это восхитительно. Элизабет, ты принимаешь нас, как принцев.
– Она и сама одета как принцесса, – сказала Франсуаза. – Тебе невероятно идет быть шикарной.
– Это всем идет, – заметила Элизабет.
У Франсуазы вполне хватило бы средств тоже быть шикарной, если бы она только соблаговолила.
– Думаю, я попробую черную икру, – с задумчивым видом сказала Ксавьер. Она взяла бутерброд и надкусила. Пьер с Франсуазой смотрели на нее со страстным интересом.
– Как вы это находите? – спросила Франсуаза.
Сосредоточившись, Ксавьер твердо ответила:
– Это вкусно.
Оба расслабились. Тут уж стало очевидно, что малышка не виновата, если принимает себя за божество.
– Теперь ты окончательно выздоровела? – спросила Элизабет Франсуазу.
– Никогда я не была такой крепкой, – отвечала Франсуаза. – Эта болезнь заставила меня хорошенько отдохнуть, что принесло мне огромную пользу.
Она даже немного пополнела и выглядела цветущей. С подозрительным видом Элизабет смотрела, как она поглощает бутерброд с гусиной печенкой. Действительно ли в этом счастье, которое они столь грубо выставляли напоказ, не было никакой трещины?
– Мне бы очень хотелось, чтобы ты показала мне твои последние полотна, – сказал Пьер. – Я так давно не видел ничего твоего. Франсуаза говорила, что ты изменила манеру.
– Я изо всех сил развиваюсь, – с насмешливым пафосом отвечала Элизабет. Ее картины: краски, нанесенные на холсты таким образом, чтобы походить на картины; свои дни она проводила, продолжая писать, дабы заставить себя поверить, что она художник, но это опять-таки было всего лишь мрачной игрой.
Она взяла одно из своих полотен, поставила его на мольберт и зажгла синюю лампу. Ну вот, это составляло часть ритуала. Она покажет им свои псевдокартины, и они станут расточать ей псевдопохвалы. Они не узнают того, что знает она: на этот раз одурачены они.
– В самом деле, это радикальная перемена! – сказал Пьер.
Он с искренним интересом рассматривал картину: то была часть испанской арены с головой быка в углу, а посреди – ружья и трупы.
– Это совсем не похоже на твой первый этюд, – сказала Франсуаза, – ты должна обязательно показать его Пьеру, чтобы он видел переход.
Элизабет достала свой «Расстрел».
– Это тоже интересно, – сказал Пьер, – но не так хорошо, как та картина. Я думаю, ты права, отказываясь в подобных сюжетах от всякого рода реализма.
Элизабет внимательно посмотрела на него, но он казался искренним.
– Вот видишь, теперь я работаю в таком направлении, – сказала она. – Пытаюсь использовать противоречивость и свободу сюрреалистов, но при этом управлять ими.
Она достала свой «Концентрационный лагерь», «Фашистский пейзаж», «Ночь погрома», которые Пьер рассматривал с одобрительным видом. Элизабет бросила на свои картины озадаченный взгляд. Строго говоря, чтобы быть настоящим художником, возможно, ей не хватало лишь зрителей? Разве в одиночестве любой требовательный художник не принимает себя за мазилу? Настоящий художник тот, чье творение реально существует. В каком-то смысле Клод не так уж был не прав, когда горел желанием, чтобы его пьесу поставили на сцене; творение становится реальностью, когда с ним знакомятся. Она выбрала одно из последних своих полотен, «Игру в убийство». Когда она ставила его на мольберт, то поймала удрученный взгляд Ксавьер, адресованный Франсуазе.
– Вы не любите живопись? – с усмешкой спросила она.
– Я ничего в этом не понимаю, – извиняющимся тоном ответила Ксавьер.
С обеспокоенным видом Пьер резко повернулся к ней, и Элизабет почувствовала, как в ее сердце закипает гнев. Они должны были предупредить Ксавьер, что это неизбежная неприятная обязанность, но Ксавьер начала терять терпение, а малейшая ее прихоть значила для них больше, чем судьба Элизабет целиком.
– Что ты об этом скажешь? – спросила она.
Это была смелая и сложная картина, которая заслуживала пространных объяснений. Пьер бросил на нее торопливый взгляд.
– Мне тоже очень нравится, – сказал он.
Он явно желал только одного: покончить с этим.
Элизабет убрала полотно.
– На сегодня довольно, – сказала она. – Не следует мучить эту малышку.
Ксавьер бросила на нее мрачный взгляд. Она понимала, что Элизабет не заблуждается на ее счет.
– Знаешь, – обратилась Элизабет к Франсуазе, – если хочешь, ты вполне можешь поставить пластинку. Только возьми деревянную иглу – верхний жилец недоволен.
– О да! – обрадовалась Ксавьер.
– Почему бы тебе не попробовать устроить выставку в этом году? – спросил Пьер, закуривая трубку. – Я уверен, что ты привлечешь широкую публику.
– Момент был бы неудачный, – ответила Элизабет, – время слишком уж неопределенное, чтобы давать ход новому имени.
– В театре, однако, дела идут неплохо, – заметил Пьер.
Элизабет нерешительно взглянула на него и внезапно сказала:
– Ты знаешь, что Нантёй принял пьесу Клода?
– Вот как, – неуверенно произнес Пьер. – Клод доволен?
– Не очень, – ответила Элизабет. Она долго затягивалась своей сигаретой. – Я в отчаянии, это один из тех компромиссов, которые навсегда могут погубить человека.
Она собралась с духом.
– Ах, если бы ты принял к постановке «Раздел», Клод получил бы известность.
Пьер казался смущенным; он терпеть не мог говорить нет. Однако обычно ему удавалось ускользнуть, когда его о чем-то просили.
– Послушай, – сказал он. – Хочешь, я еще раз попробую поговорить об этом с Берже? Мы как раз скоро будем у них обедать.
Ксавьер обхватила Франсуазу, заставляя ее танцевать румбу. Лицо Франсуазы напряглось от старания, словно речь шла о спасении ее души.
– Берже не станет пересматривать свой отказ, – сказала Элизабет. Она поддалась порыву нелепой надежды. – Нужен не он, нужен лишь ты один. Послушай, ты ставишь свою пьесу будущей зимой, а не в октябре? Если бы ты играл «Раздел» всего лишь несколько недель?
Она ждала с отчаянно бьющимся сердцем. Пьер раскуривал трубку, казалось, он испытывал неловкость.
– Знаешь, – сказал он наконец, – вернее всего, на следующий год мы поедем на гастроли по миру.
– Знаменитый проект Бернхайма? – недоверчиво спросила Элизабет. – Но я думала, ты ни в коем случае этого не хочешь.
Это был провал, но она не позволит Пьеру так легко отделаться.
– Это довольно соблазнительно, – продолжал Пьер, – мы заработаем, увидим другие страны. – Он бросил взгляд в сторону Франсуазы. – Естественно, еще ничего не решено.
Элизабет задумалась. Разумеется, они возьмут с собой Ксавьер. Ради ее улыбки Пьер, казалось, был способен на все. Возможно, он готов даже бросить свое творение, чтобы подарить себе год трехсторонней идиллии на Средиземном море.
– Ну а если вы не поедете, – продолжала она.
– Если не поедем… – вяло произнес Пьер.
– Да, тогда ты возьмешь «Раздел» в октябре?
Она хотела вырвать у него твердый ответ, он не любил нарушать данное слово.
– В общем, почему бы нет? – неуверенно сказал он.
– Ты говоришь серьезно?
– Ну конечно, – отвечал Пьер более решительно. – Если мы останемся, вполне можно начать сезон с «Раздела».