– До чего в такое время приятно в «Доме», – сказала Франсуаза.
В кафе было почти пусто; стоя на коленях, мужчина в комбинезоне протирал мыльный пол, распространявший запах стирки. Когда официант ставил заказанное на столик, одна высокая американка в вечернем платье запустила ему в голову бумажным шариком.
– Она неплохо держится, – с улыбкой заметил он.
– Это прекрасно – пьяная американка, – убежденно сказала Ксавьер. – Они единственные, кто может напиваться до смерти и не превращаться сразу в отбросы.
Взяв два кусочка сахара, она подержала их на весу над своим стаканом и уронила в кофе.
– Что вы делаете, бедняжка, – сказал Пьер, – вы не сможете его пить.
– Но я нарочно, это чтобы было не так вредно, – сказала Ксавьер, с осуждающим видом взглянув на Франсуазу с Пьером. – Вы не отдаете себе отчета, вы травите себя своим кофе.
– Говорите что хотите, – весело отозвалась Франсуаза. – Вы сами поите нас чаем, а это еще хуже!
– Да, но я-то со знанием дела, – тряхнув головой, возразила Ксавьер. – А вы, вы пьете, не отдавая себе отчета, как сыворотку.
Вид у нее был посвежевший, волосы блестели, глаза сияли, как эмаль. Франсуаза заметила, что светлую радужную оболочку ее глаз окружал темно-синий цвет. Лицо Ксавьер таило в себе бесконечные открытия. Да и сама она была непрерывной новизной.
– Послушайте их, – сказал Пьер.
У окна тихонько шепталась какая-то пара; молодая женщина кокетливо трогала свои забранные в сетку черные волосы.
– Вот так, – говорила она, – никто никогда не видел моих волос, они только мои.
– Ах уж эти простушки, – с презрительной миной сказала Ксавьер. – Им приходится придумывать себе что-то ценное, какими ничтожными они должны себя ощущать.
– Верно, – согласилась Франсуаза. – Эта бережет свои волосы, Элуа – свою девственность, а Канзетти – свое искусство. Это позволяет им не обращать внимания на все остальное.
Ксавьер едва заметно улыбнулась, и Франсуаза не без зависти уловила эту улыбку; какая, должно быть, это сила – чувствовать себя столь бесценной для себя самой.
Уже довольно долго Пьер разглядывал дно своего стакана, мускулы его обмякли, глаза были мутными, и мучительная тупость преобразила его черты.
– Вам так и не стало лучше? – спросила Ксавьер.
– Нет, – отвечал Пьер, – нет. Бедному Пьеру не стало лучше.
Они начали эту игру еще в такси; Франсуаза всегда потешалась, глядя, как Пьер импровизирует сцены, но себе отводила лишь второстепенные роли.
– Пьер не бедный, Пьер прекрасно себя чувствует, – с ласковой настойчивостью говорила Ксавьер, почти вплотную приблизив к Пьеру лицо, на котором читалась угроза.
– Ведь с вами все хорошо?
– Да, мне хорошо, – поспешно ответил Пьер.
– Тогда улыбнитесь, – сказала Ксавьер.
Губы Пьера сплющились и растянулись почти до ушей, вместе с тем взгляд его стал испуганным, вокруг улыбки корчилось лицо мученика. Это поразительно, что он мог делать со своим лицом. Внезапно пружина как будто лопнула, и улыбка вновь преобразилась в плачущую мину. Ксавьер задохнулась от смеха, потом с важностью гипнотизера снизу вверх провела рукой перед лицом Пьера. Снова появилась улыбка; с мрачным видом Пьер провел сверху вниз пальцем перед губами, и улыбка исчезла. Ксавьер смеялась до слез.
– Каким именно методом пользуетесь вы, мадемуазель? – спросила Франсуаза.
– Своим собственным, – скромно отвечала Ксавьер. – Смесь внушения, устрашения и убеждения.
– И вы добиваетесь хороших результатов?
– Поразительных! – заявила Ксавьер. – Если бы вы знали, в каком состоянии он был, когда я взяла его в руки.
– Это верно, всегда нужно учитывать исходную точку, – заметила Франсуаза. – Больной выглядел скверно. Он с жадностью хватал губами табак прямо из трубки, словно осел из своей кормушки, глаза у него были выпучены, и он действительно жевал табак.
– Великий боже, – с ужасом произнесла Ксавьер и продолжала поучительным тоном: – Послушайте, есть можно только то, что съедобно, табак несъедобен, значит, вы совершаете ошибку, поедая табак.
Покорно выслушав ее, Пьер снова начал есть из трубки.
– Это вкусно, – проникновенным тоном заявил он.
– Надо испробовать психоанализ, – предложила Франсуаза. – А не бил ли его в детстве отец веткой бузины?
– При чем тут это? – спросила Ксавьер.
– Он ест табак, чтобы стереть память об ударах, – отвечала Франсуаза. – Табак – то же, что сердцевина бузины, это символическое уподобление, вот он и уничтожает его.
Лицо Пьера угрожающе изменилось: оно страшно покраснело, щеки надулись, глаза налились кровью.
– Теперь уже совсем невкусно, – сердито произнес он.
– Оставьте это. – Ксавьер взяла из его рук трубку.
– Ох! – Пьер взглянул на свои пустые руки. – Ох! – протяжно простонал он и всхлипнул, по щекам его внезапно полились слезы. – Ох, я такой несчастный!
– Вы пугаете меня, – сказала Ксавьер. – Прекратите.
– Ох! Я такой несчастный, – повторил Пьер. С ужасающе детским выражением лица он плакал горючими слезами.
– Перестаньте, – повторила Ксавьер. Ее черты исказились от страха. Рассмеявшись, Пьер вытер глаза.
– Каким бы поэтичным идиотом ты мог быть, – сказала Франсуаза. – Можно было бы горячо полюбить идиота с подобным лицом.
– Не все еще потеряно, – заметил Пьер.
– А в театре никогда не бывает роли идиота? – спросила Ксавьер.
– Одну такую я знаю, великолепную, в пьесе Валье-Инклана[7], но это немая роль, – ответил Пьер.
– Жаль, – с насмешливым и нежным видом сказала Ксавьер.
– Элизабет опять донимала тебя с пьесой Клода? – спросила Франсуаза. – Я поняла, что ты отбился, сказав, что следующей зимой мы уедем на гастроли.
– Да, – с задумчивым видом отвечал Пьер, мешая ложкой оставшийся кофе. – А почему ты, в сущности, противишься этому проекту? – спросил он. – Если мы не совершим это путешествие на будущий год, то, боюсь, нам никогда уже его не осуществить.
Франсуаза ощутила досаду, но до того незначительную, что была этим чуть ли не удивлена. Она все воспринимала приглушенно и смягченно, словно укол кокаина притупил чувствительность ее души.
– Но пьеса тоже рискует никогда не быть сыгранной, – заметила она.
– Наверняка мы еще сможем поработать, когда не будет больше возможности покидать Францию, – пожав плечами, коварно сказал Пьер. – И потом, моя пьеса не самоцель. Мы столько работали в своей жизни, тебе не хочется каких-то перемен?
И это как раз в тот момент, когда они были близки к цели: в течение следующего года она закончила бы свой роман, а Пьер наконец пожал бы плоды своей десятилетней работы. Она отлично сознавала, что год отсутствия – это своего рода крах, но вспоминала об этом с каким-то ленивым равнодушием.
– О! Что касается меня, ты знаешь, как я люблю путешествовать, – сказала она.
Бороться не стоило труда, она знала, что побеждена, но не Пьером, а самой собой. Та тень сопротивления, которая все еще теплилась в ней, была недостаточно сильна, чтобы надеяться довести борьбу до конца.
– Тебя не прельщает возможность представить себе нас на палубе «Кайро-Сити», созерцающими приближающийся греческий берег! – сказал Пьер. Он улыбнулся Ксавьер. – Вдалеке, как крохотный смешной монумент, виднеется Акрополь. Мы быстро берем такси, которое, трясясь, доставит нас по ухабистой дороге в Афины.
– И мы пойдем обедать в Национальный сад, – подхватила Франсуаза, весело взглянув на Ксавьер. – Она вполне способна полюбить жареные креветки и бараньи потроха, и даже вино со смолистым привкусом.
– Наверняка полюблю, – отозвалась Ксавьер. – Что мне не нравится, так это благоразумная кухня, которая существует во Франции. Вот увидите, там я стану обжорой.
– В этом отношении все примерно так же омерзительно, как в китайском ресторане, где вы получали удовольствие, – сказала Франсуаза.
– А мы будем жить в тех самых кварталах с маленькими лачугами из дерева и жести? – спросила Ксавьер.
– Не получится, там нет отелей, – отвечал Пьер. – Это месторасположение эмигрантов. Но мы будем проводить там много времени.
Приятно будет увидеть все это вместе с Ксавьер, ее взгляд преображал любые предметы. Когда только что ей показывали бистро Центрального рынка, груды моркови, бродяг, Франсуазе почудилось, будто она все это видит впервые. Она взяла горсть розовых креветок и стала их чистить. Под взглядом Ксавьер кишащие набережные Пирея, синие лодки, грязные ребятишки, пропахшие маслом и жареным мясом таверны откроют еще неизведанные богатства. Она посмотрела на Ксавьер, потом на Пьера. Она любила их, они любили друг друга, они любили ее; вот уже не одну неделю все трое жили в радостном упоении. И как бесценно было это мгновение с этим светом раннего утра на пустых банкетках «Дома», с запахом намыленной каменной плитки и легким привкусом свежих продуктов моря.
– У Берже великолепные греческие фотографии, – сказал Пьер, – надо будет их у него попросить.
– Верно, вы ведь собираетесь обедать у этих людей, – с ласковым недовольством заметила Ксавьер.
– Если бы была только Поль, мы бы вас взяли, – сказала Франсуаза. – Но с Берже сразу все становится так официально.
– Труппу мы оставим в Афинах, – продолжал Пьер, – а сами объедем весь Пелопоннес.
– Верхом на муле, – добавила Ксавьер.
– Отчасти на муле, – согласился Пьер.
– И у нас будет множество приключений, – добавила Франсуаза.
– Мы похитим красивую греческую девочку, – сказал Пьер. – Помнишь маленькую девочку в Триполи, которая внушила нам такую жалость?
– Прекрасно помню, – отвечала Франсуаза. – Ужасно было думать, что всю свою жизнь она наверняка будет прозябать на этом пустынном перекрестке.
Ксавьер насупилась.
– Потом придется таскать ее с собой, это будет очень обременительно, – заметила она.
– Можно отправить ее в Париж, – сказала Франсуаза.
– Но потом все равно забрать, – возразила Кса