– Это еще вопрос, – сказала Франсуаза. – У меня создалось мнение, что она приводит миф в действие, чтобы лучше верить в него, но Элизабет не способна ничего хотеть от всего сердца. – Она задумалась. – Вам кажется, что вы нечто раз и навсегда законченное, но я так не думаю; у меня впечатление, что каждый по своей воле создает то, чем является. Не случайно в молодости Пьер был таким амбициозным. А знаете, что рассказывали о Викторе Гюго? Что он безумец, возомнивший себя Виктором Гюго.
– Я терпеть не могу Виктора Гюго, – сказала Ксавьер. Она ускорила шаг. – Мы не могли бы идти немного быстрее? Холодно, вы не находите?
– Пошли быстрее, – согласилась Франсуаза и продолжила: – Мне так хотелось бы убедить вас. Почему вы сомневаетесь в себе?
– Я не хочу себе лгать, – отвечала Ксавьер. – Я считаю недостойным просто верить. Надежно лишь то, к чему прикасаешься.
Со странной злобной гримасой она посмотрела на свой сжатый кулак. Франсуаза с тревогой взглянула на нее: что было у нее в голове? Разумеется, за эти недели тихого счастья она не успокоилась, за ее улыбкой много что пряталось. Ничего из этого она не забыла, все было тут, в тайнике, и после мелких всплесков в один прекрасный день это взорвется.
Они повернули за угол улицы Бломе, уже видна была огромная красная сигара табачного кафе.
– Возьмите одну из этих конфеток, – сказала Франсуаза, чтобы отвлечься.
– Нет, они мне совсем не нравятся, – ответила Ксавьер.
Франсуаза взяла одну из тонких прозрачных палочек.
– Я нахожу их приятными, – сказала она, – вкус без примесей, чистый.
– Но я ненавижу чистоту, – ответила Ксавьер, скривив рот.
Франсуазу снова охватила тревога. Что было чересчур чистым? Жизнь, в которую они заперли Ксавьер? Поцелуи Пьера? Она сама? «У вас такой чистый профиль», – говорила ей иногда Ксавьер. На двери большими белыми буквами было написано «Колониальный бал». Они вошли; у кассы теснилась толпа, лица черные, бледно-желтые, цвета кофе с молоком. Франсуаза встала в очередь, чтобы купить два входных билета: семь франков для дам, девять франков для мужчин; румба по другую сторону перегородки путала все ее мысли. Что все-таки произошло? Естественно, всегда слишком опрометчиво объяснять реакции Ксавьер минутным капризом, следовало бы вспомнить историю этих двух последних месяцев, чтобы отыскать ключ. Однако старательно преданные забвению прежние упреки всегда оживают лишь при возникновении нового недовольства. Франсуаза попыталась вспомнить. Бульвар Монпарнас, разговор был простой и легкий; а потом, вместо того чтобы остановиться на этом, она внезапно перескочила на серьезные предметы. Причиной тому была как раз нежность, но, стало быть, выражать нежность она умела лишь при помощи слов, даже когда в ее руке была зажата эта бархатистая ручка, а эти ароматные волосы касались ее щеки? Не в этом ли ее неуместная чистота?
– А вот и вся клика Доминики, – сказала Ксавьер, входя в большой зал.
Там находились малютка Шано, Лиза Малан, Дурден, Шайе… Франсуаза с улыбкой кивнула им, в то время как Ксавьер украдкой метнула в их сторону равнодушный взгляд. Она не отпускала руки Франсуазы, когда они где-нибудь появлялись, она была не против, чтобы их принимали за пару: такой род провокации забавлял ее.
– Тот столик, вон там, это будет очень мило, – предложила она.
– Я возьму мартиниканский пунш, – сказала Франсуаза.
– Мне тоже пунш, – сказала Ксавьер и с презрением добавила: – Я не понимаю, как можно с такой тупой грубостью рассматривать кого-то в упор. Впрочем, мне наплевать.
Франсуазе доставило истинное удовольствие ощутить себя окутанной вместе с Ксавьер глупым недоброжелательством всей этой сплетничающей группы; ей казалось, что их вместе изолировали от остального мира, замкнув в столь пылком уединении.
– Знаете, я готова танцевать, как только вам захочется, – сказала Франсуаза. – Этим вечером я чувствую себя в ударе.
Если исключить румбу, она танцевала вполне достойно, чтобы не выглядеть смешной.
Лицо Ксавьер просияло:
– Это правда, вам не будет скучно?
Ксавьер уверенно обняла ее. Она танцевала сосредоточенно, не глядя по сторонам, но не тупо. Она умела видеть не глядя, это был своего рода талант, которым она очень гордилась. Ей определенно нравилось выделяться, и она умышленно сжимала Франсуазу крепче, чем обычно, и с подчеркнутой кокетливостью улыбалась ей. Танец кружил Франсуазе голову. У своей груди она чувствовала прекрасные теплые груди Ксавьер, вдыхала ее прелестное дыхание; было ли то желание? Но чего она желала? Ее губы на своих губах? Это беспомощное тело в своих руках? Она ничего не могла вообразить, то была лишь смутная потребность хранить навсегда обращенным к ней это лицо влюбленной и иметь возможность страстно говорить себе: «Она моя».
– Вы очень, очень хорошо танцевали, – сказала Ксавьер, когда они возвращались на свои места.
Франсуаза осталась стоять; оркестр начал румбу, и какой-то военный склонился перед Ксавьер с церемонной улыбкой. Франсуаза села перед своим пуншем и выпила глоток сладковато-тошнотворной жидкости. В этом огромном помещении, украшенном бледной настенной живописью и в своей банальности похожем на некий свадебный или банкетный зал, в основном можно было увидеть только цветные лица: все оттенки кожи, от эбенового черного до розоватой охры. Черные танцевали с разнузданной непристойностью, однако их движения отличались столь чистым ритмом, что в своей простодушной грубости эта румба сохраняла священный характер первобытного ритуала. Белым, которые смешивались с ними, везло меньше. Особенно женщины походили на одеревенелые механические устройства или на истеричек в трансе. Одна лишь Ксавьер, с ее безупречной грацией, бросала вызов непристойности и приличию.
Кивком Ксавьер отклонила новое приглашение и села рядом с Франсуазой.
– В танцах этим негритянкам нет равных, – сердито заметила она. – Никогда мне не суметь танцевать, как они.
Она обмакнула губы в свой стакан.
– До чего сладко! Я не смогу это пить, – сказала она.
– Знаете, вы танцуете чертовски хорошо, – заметила Франсуаза.
– Да, для цивилизованной, – с презрением ответила Ксавьер. Она пристально на кого-то смотрела в центре танцплощадки.
– Она опять танцует с этим маленьким креолом. – Ксавьер указала глазами на Лизу Малан. – Она не отпускает его с тех пор, как мы пришли. – И добавила жалобным тоном: – Он постыдно красив.
Он и правда был очарователен, такой тоненький в приталенной куртке цвета розового дерева. С губ Ксавьер сорвался еще более жалобный стон:
– Ах! Я отдала бы год своей жизни, чтобы хоть на час стать этой негритянкой.
– Она прекрасна, – согласилась Франсуаза. – У нее не негритянские черты, вам не кажется, что она индийской крови?
– Не знаю, – с удрученным видом отвечала Ксавьер.
Восхищение выражалось всплеском ненависти в ее глазах.
– Либо надо стать достаточно богатым человеком, чтобы купить ее и заточить, – сказала Ксавьер. – Ведь это Бодлер такое сделал? Представляете, возвращаешься домой и вместо собаки или кошки находишь это роскошное создание, мурлыкающее у горящего огня!
Черное обнаженное тело, растянувшееся у огня… это об этом грезила Ксавьер? Как далеко заходила ее мечта?
«Я ненавижу чистоту». Как могла Франсуаза не распознать чувственный рисунок этого носа, этих губ! Жадные глаза, руки, острые зубы под полуоткрытыми губами искали что-то, чтобы схватить, что-то, к чему можно прикоснуться. Пока еще Ксавьер не знала что: звуки, краски, запахи, тела, для нее все было добычей. А может, она знала?
– Пошли танцевать, – внезапно сказала Ксавьер.
Руки ее сомкнулись на талии Франсуазы, но вовсе не к Франсуазе или к ее благоразумной нежности она страстно стремилась. В вечер их первой встречи в глазах Ксавьер вспыхнул хмельной огонь, он погас и никогда больше не возродится. «Как она может любить меня?» – с горечью подумала Франсуаза. Изысканную и сухую, словно презренный вкус ячменного сахара, со строгим и чересчур ясным лицом, с душой прозрачной и чистой, величественно-бесстрастную, как говорила Элизабет. Ксавьер не отдала бы и часа своей жизни, чтобы самой стать воплощением того ледяного совершенства, которое она благоговейно почитала в ней. «Такая вот я», – подумала Франсуаза, глядя на себя с некоторым ужасом. Неуклюжая угловатость, раньше едва проявлявшаяся, если она за этим не следила, теперь полностью завладела ее личностью и ее жестами, даже ее мысли приобрели жесткие, резкие углы, ее гармоничная уравновешенность превратилась в бесплодную скудость. Этой глыбой обнаженной, просвечивающей белизны с шероховатыми краями бесповоротно, вопреки себе, стала она.
– Вы не устали? – спросила она Ксавьер, когда они вернулись на свои места.
Глаза Ксавьер слегка запали.
– Да, устала, – ответила Ксавьер. – Я постарела. – Она вытянула губы. – А вы устали?
– Чуть-чуть, – призналась Франсуаза. Танец, сонливость и сладкий вкус белого рома смутили ее сердце.
– Это неизбежно, – заметила Ксавьер. – Мы всегда встречаемся по вечерам и не можем быть бодрыми.
– Верно, – согласилась Франсуаза и нерешительно добавила: – Лабрус никогда не бывает свободен по вечерам, приходится оставлять ему вторую половину дня.
– Да, конечно, – сказала Ксавьер, выражение ее лица стало замкнутым.
Франсуаза взглянула на нее с внезапной надеждой, скорее мучительной, чем полной сожаления. А не ставила ли ей в упрек Ксавьер ее скромное устранение? Не хотелось ли ей, чтобы Франсуаза силой заставила ее любить себя? Однако она должна была понимать, что Франсуаза не с легким сердцем мирилась с тем, что она предпочла ей Пьера.
– Можно все уладить по-другому, – сказала Франсуаза.
Ксавьер прервала ее, с живостью возразив:
– Нет, все и так очень хорошо.
Лицо ее нахмурилось. Мысль об улаживании приводила ее в ужас, ей хотелось бы встречаться с Пьером и Франсуазой без всякой программы, исключительно по своему усмотрению; все-таки это было чересчур. Ксавьер вдруг улыбнулась: