– А это для вас, – сказал Жербер, выкладывая перед Франсуазой сигареты и шоколадные конфеты.
– О, спасибо! – молвила Франсуаза.
Улыбка, осветившая ее лицо, слегка напоминала те, которыми она так часто с нежностью одаривала Лабруса; на сердце у Жербера потеплело, бывали моменты, когда он чуть ли не верил, что Франсуаза испытывает к нему чувство; меж тем она не видела его довольно давно, о нем она не беспокоилась, беспокоилась она лишь о Лабрусе.
– Угощайтесь, – сказала Франсуаза, передавая пакетик по кругу.
Ксавьер сдержанно покачала головой.
– Не перед обедом, – возразил Пьер. – Ты испортишь себе аппетит.
Франсуаза откусила конфету, наверняка она в два счета покончит со всем пакетом, чудовищно, сколько сладостей она может поглотить, и ее не тошнит.
– Что вы будете пить? – спросил Лабрус.
– Перно, – отвечал Жербер.
– Почему вы пьете перно, хотя его не любите?
– Перно я не люблю, но люблю пить перно, – ответил Жербер.
– Узнаю вас, – со смехом сказала Франсуаза.
Снова наступило молчание; Жербер закурил трубку; склонившись над своим пустым стаканом, он медленно выдохнул дым.
– Вы умеете это делать? – с вызовом обратился он к Лабрусу.
Стакан наполнялся мутными, жирными завитками.
– Можно подумать, эктоплазма, – заметила Франсуаза.
– Надо лишь дуть тихонько, – пояснил Пьер. Он вдохнул дым своей трубки и, в свою очередь, старательно наклонился.
– Получилось хорошо, – снисходительно заметил Жербер. – Ваше здоровье.
Чокнувшись с Пьером, он залпом втянул дым.
– Ты гордишься собой, – с улыбкой обратилась Франсуаза к Пьеру, лицо которого блестело от удовольствия. Она с сожалением взглянула на пакет с конфетами, потом решительно положила его в свою сумку. – Знаете, если вы хотите, чтобы у нас хватило времени на еду, лучше всего поехать прямо сейчас.
В который раз Жербер задавался вопросом, почему люди обычно находят ее суровой и робеют в ее присутствии; она не изображала из себя девочку, однако лицо ее светилось радостью, жизнью и хорошим аппетитом. Казалось, она всегда была в ладу с собой, поэтому рядом с ней и другие чувствовали себя вполне уютно.
Повернувшись к Пажес, Лабрус с тревогой посмотрел на нее.
– Вы хорошо поняли? Вы возьмете такси и скажете шоферу: в «Аполло», улица Бланш. Он остановит вас у самого кинотеатра, и вам нужно будет только войти.
– Это действительно ковбойская история? – с недоверием спросила Пажес.
– Как нельзя более, – ответила Франсуаза, – там полно отчаянных скачек на лошадях.
– И выстрелов, и ужасных потасовок, – добавил Лабрус.
Они склонились над Пажес, как два демона-искусителя, и в их голосах звучали умоляющие интонации. Жербер сделал героическое усилие, чтобы подавить смех, готовый вот-вот прорваться. Он глотнул перно – каждый раз он надеялся, что каким-то чудом этот вкус аниса станет ему вдруг приятен, но его неизменно пронизывала тошнотворная дрожь.
– А тип этот красив? – спросила Пажес.
– Он невероятно приятен, – отвечала Франсуаза.
– Но он не красив, – с упрямым видом сказала Пажес.
– Это не соответствующая правилам красота, – согласился Лабрус.
Пажес разочарованно поморщилась.
– Я опасаюсь, у того, кого вы водили меня смотреть недавно, голова тюленя – это было нечестно.
– Речь идет об Уильяме Пауэлле[9], – сказала Франсуаза.
– Но этот совсем другой, – взмолился Лабрус. – Он молод, хорошо сложен и совершенно дикий.
– Ладно, в конце концов, я сама увижу, – покорно согласилась Пажес.
– В полночь вы будете у Доминики? – спросил Жербер.
– Разумеется, – обиженно ответила Пажес.
Жербер с недоверием отнесся к ее ответу. Пажес, можно сказать, никогда не приходила.
– Я останусь еще на пять минут, – сказала она, когда Франсуаза поднялась.
– Хорошего вечера, – тепло откликнулась Франсуаза.
– Хорошего вечера, – отвечала Ксавьер. На лице ее было странное выражение, и она тут же в смущении опустила голову.
– Я задаюсь вопросом, пойдет ли она в кино, – сказала Франсуаза, покидая кафе. – Как глупо, я уверена, что это ей понравилось бы.
– Ты же видела, – сказал Лабрус. – Она делала все возможное, чтобы оставаться любезной, но до конца не выдержала, она на нас сердится.
– За что? – спросил Жербер.
– За то, что не проводим вечер с ней, – ответил Лабрус.
– Но тогда вам надо было взять ее. – Жерберу было неприятно, что этот ужин мог показаться Лабрусу с Франсуазой неким сложным мероприятием.
– Ни в коем случае, – ответила Франсуаза. – Это было бы совсем не то.
– Эта девушка маленький тиран, но у нас есть защита, – весело вмешался Пьер.
Жербер почувствовал себя успокоенным, но ему очень хотелось бы понять, кем в действительности была Пажес для Лабруса. Он дорожил ею из любви к Франсуазе? Или что? Никогда он не осмелился бы его об этом спросить; Жербер бывал очень доволен, если Лабрус случайно хоть немного открывал ему свою душу, но самому спрашивать его о чем-то не следовало.
Лабрус остановил такси.
– Что вы скажете о том, чтобы поужинать в «Ла Грий»? – спросила Франсуаза.
– Было бы отлично, – отозвался Жербер. – Может, опять будет окорок с красной фасолью. – Он вдруг заметил, что проголодался, и ударил себя по лбу. – Ах! Я знал, что о чем-то забыл.
– О чем же? – спросил Лабрус.
– Пообедать. Я забыл съесть мясо, как глупо.
Такси остановилось перед маленьким рестораном; решетка с толстыми прутьями защищала стекла витрины; внутри, справа от входа, находилась цинковая стойка с множеством заманчивых бутылок. В зале было пусто. Только за одним из мраморных столиков ужинали с повязанными вокруг шеи салфетками хозяин и кассирша.
– Ах! – воскликнул Жербер, хлопнув себя по лбу.
– Вы меня напугали, – сказала Франсуаза. – О чем вы еще забыли?
– Я забыл сказать вам, что спустился сейчас по лестнице за тридцать секунд.
– Лжете, – отозвался Лабрус.
– Я был уверен, что вы не пожелаете мне поверить, – ответил Жербер. – Ровно тридцать секунд.
– Вы сделаете это у меня на глазах, – сказал Лабрус. – Зато на лестницах Монмартра я здорово обогнал вас.
– Я тогда просто поскользнулся, – возразил Жербер. Он взял меню: ветчина с красной фасолью имелась.
– Здесь пустовато, – заметила Франсуаза.
– Еще слишком рано, – сказал Лабрус, – к тому же ты знаешь, что люди прячутся по домам, когда что-то случается. И сегодня вечером мы будем играть перед десятком зрителей.
Он заказал яйца под майонезом и с маниакальным видом растирал желток в соусе. Он называл это «делать салат “мимоза”».
– Я предпочитаю, чтобы это раз и навсегда решилось, – сказал Жербер. – Что за жизнь – каждый день говорить себе: это случится завтра.
– И все-таки это выигранное время, – заметила Франсуаза.
– То же самое говорили во время Мюнхена, – сказал Лабрус, – но я полагаю, что это была глупость. Оттяжка ничего не дает. – Он взял стоявшую на столе бутылку божоле и наполнил стаканы. – Нет, такие увертки не могут продолжаться до бесконечности.
– А почему бы и нет, в конце-то концов, – заметил Жербер.
Франсуаза заколебалась.
– Разве не лучше все что угодно, только бы не война, – сказала она.
Лабрус пожал плечами.
– Я не знаю.
– Если здесь станет совсем уж скверно, вы могли бы сбежать в Америку, – сказал Жербер. – Вас наверняка там примут, вы уже известны.
– И что я там буду делать? – спросил Лабрус.
– Я думаю, что многие американцы говорят по-французски. И потом, ты выучишь английский, поставишь свои пьесы на английском, – сказала Франсуаза.
– Мне это будет совсем неинтересно, – отвечал Лабрус. – Какой смысл может иметь для меня работа в изгнании? Чтобы стремиться оставить след в мире, надо быть солидарным с ним.
– Америка – это тоже мир, – возразила Франсуаза.
– Но он не мой.
– Он станет таким в тот день, когда ты примешь его.
Лабрус покачал головой.
– Ты говоришь, как Ксавьер. Но я не могу, я слишком вовлечен в этот.
– Ты еще молодой, – сказала Франсуаза.
– Да, но, видишь ли, создать новый театр для американцев – такая задача меня не привлекает. Что меня интересует, так это закончить мое собственное творение, то, что я начал в моем флигеле в Гобеленах на деньги, которые я в поте лица вытягивал у тети Кристины. – Лабрус взглянул на Франсуазу. – Ты этого не понимаешь?
– Понимаю, – ответила Франсуаза.
Она слушала Лабруса со страстным вниманием, которое внушило Жерберу своего рода сожаление; ему часто доводилось видеть женщин, обращавших к нему горящие глаза, от этого он не испытывал ничего, кроме неловкости: такие пылкие нежности казались ему неприличными либо тираническими. Но любовь, которая сияла в глазах Франсуазы, не была ни беспомощной, ни властной. Почти хотелось самому внушить подобную ей.
– Меня сформировало все прошлое, – продолжал Лабрус. – Русские балеты, Вьё-Коломбье, Пикассо, сюрреализм. Без всего этого я был бы ничем. И, разумеется, я хочу, чтобы искусство приняло от меня принципиально новое будущее, которое, однако, станет будущим, соответствующим этой традиции. Нельзя работать в пустоте, это ни к чему не ведет.
– Конечно, отправиться с оружием и багажом на службу не своей истории – это будет неприемлемо, – согласилась Франсуаза.
– Лично я скорее предпочитаю отправиться ставить проволочные заграждения куда-нибудь в Лотарингию, чем уехать в Нью-Йорк и есть вареную кукурузу.
– Я все-таки предпочла бы кукурузу, особенно если есть ее жареной, – заметила Франсуаза.
– Ну а я, – вмешался Жербер, – клянусь, что если представится возможность убраться в Венесуэлу или в Сан-Доминго…
– Если начнется война, мне не хотелось бы пропустить ее, – сказал Лабрус. – Признаюсь даже, что она вызывает у меня определенное любопытство.
– Вы малость порочны, – заметил Жербер.
Весь день он размышлял о войне, но слышать, как Лабрус обстоятельно рассуждает о ней… От этого стыла кровь, словно война была уже здесь. Она действительно была здесь, притаившись между урчащей печью и цинковой стойкой с желтыми отблесками, и этот ужин был погребальной трапезой. Каски, танки, мундиры, серо-зеленые грузовики – огромный грязный поток надвигался на мир. Землю затопляла черноватая смола, в которой увязали в пропахшей сыростью свинцовой одежде на плечах, а в небе в это время полыхали зловещие отблески.