– Мне тоже, – сказала Франсуаза, – мне не хотелось бы, чтобы что-то важное произошло без меня.
– В таком случае следовало бы отправиться добровольцем в Испанию, – заметил Жербер, – или даже поехать в Китай.
– Это не одно и то же, – возразил Лабрус.
– Не вижу почему, – сказал Жербер.
– Мне кажется, что весь вопрос в ситуации, – сказала Франсуаза. – Помню, когда мы были на мысе Ра и Пьер хотел заставить меня уйти до начала бури, я обезумела от отчаяния. Если бы я уступила, то почувствовала бы себя виноватой. Ну а сейчас могут случиться все бури мира.
– Именно так, – согласился Пьер. – Эта война часть моей собственной истории, вот почему я не согласился бы просто обойти ее стороной.
Лицо его сияло от удовольствия. Жербер с завистью смотрел на них обоих. Чувствовать себя столь важными друг для друга – это должно обеспечивать безопасность. Если бы сам он действительно много значил для кого-то, то, возможно, и в собственных глазах приобрел бы большее значение; ему не удавалось придать ценности ни своей жизни, ни своим мыслям.
– Представляете, – продолжал Жербер, – Пеклар знает одного врача, который совсем свихнулся на почве того, что ему приходится резать людей. Так, пока он оперировал одного, парень рядом помирал. Был вроде один, который все время, пока его кромсали, не переставал орать: «Ах, как болит колено! Ах, как болит колено!» Должно быть, это невесело.
– Когда дело доходит до этого, не остается ничего другого, как орать, – отозвался Лабрус. – Но знаете, даже это меня не так уж возмущает. Это надо прожить, как все остальное.
– Если вы так ставите вопрос, то оправдано может быть все, – заметил Жербер. – Остается лишь скрестить руки.
– Ну нет! – возразил Лабрус. – Проживать что-то не значит тупо претерпевать. Я согласился бы проживать почти что угодно именно потому, что всегда имел бы возможность проживать это свободно.
– Странная свобода, – заметил Жербер. – Вы не смогли бы делать ничего из того, что вас интересует.
Лабрус улыбнулся.
– Знаете, я изменился, для меня больше не существует мистики произведения искусства. Я вполне могу рассмотреть и другие виды деятельности.
Жербер задумчиво допил свой стакан. Странно было представить, что Лабрус мог измениться – Жербер всегда считал его неизменным. У него были ответы на все вопросы, и неясно, какие еще он мог перед собой поставить.
– Тогда ничто вам не мешает уехать в Америку, – сказал он.
– В данный момент, – отвечал Лабрус, – мне кажется, что лучший способ употребить мою свободу – это защищать цивилизацию, связанную со всеми ценностями, которыми я дорожу.
– Жербер тем не менее прав, – сказала Франсуаза. – Ты сумеешь оправдать любой мир, где будет для тебя место. – Она улыбнулась. – Я всегда подозревала, что ты принимаешь себя за Господа Бога.
Оба они выглядели веселыми. Жербер всегда поражался при виде того, как их воодушевляют слова. Что это меняло в порядке вещей? Что значили эти слова по сравнению с теплом божоле, которое он сейчас пил, по сравнению с газами, от которых позеленеют его легкие, и по сравнению со страхом, подступавшим к горлу?
– В чем дело? – сказал Лабрус. – За что вы нас осуждаете?
Жербер вздрогнул. Он не ожидал быть застигнутым врасплох в момент своих раздумий.
– Решительно ни за что, – ответил он.
– У вас был вид судьи, – сказала Франсуаза. Она протянула ему меню. – Не хотите десерт?
– Я не люблю десерты, – ответил Жербер.
– Есть торт, вы любите торты, – сказала Франсуаза.
– Да, очень люблю, но на меня напала лень, – ответил Жербер.
Они рассмеялись.
– А для рюмки водки вы не слишком утомились? – спросил Лабрус.
– Нет, это всегда к месту.
Лабрус заказал три порции, и официантка принесла большую пыльную бутыль. Жербер закурил сигарету. Забавно, даже Лабрус испытывал потребность придумывать для себя что-то, за что он мог бы зацепиться. Жербер не верил, что его спокойствие вполне искренно – ведь он дорожил своими идеями, отчасти как Пеклар своей мебелью. Франсуаза полагалась на Лабруса; люди устраиваются так, чтобы окружить себя очень надежным миром, в котором жизнь их обладала бы смыслом. Но всегда в основе его лежит фальшь. Если присмотреться хорошенько, не желая обманывать себя, то ничего не отыщешь за этой внушительной видимостью, кроме кружащего роя мелких бессмысленных впечатлений; желтый отблеск на цинке стойки, этот привкус гнилой мушмулы на дне водки из виноградных выжимок – это нельзя было уловить во фразах, надо было прожить это в молчании, а потом это исчезало, не оставив следов, и нарождалось что-то другое, столь же неуловимое. Ничего, кроме песка и воды, какое безумие – желать из этого что-то построить. Даже смерть и та не заслуживает того, что вокруг нее раздували; разумеется, это пугало, но потому лишь, что нельзя вообразить того, что почувствуешь.
– Быть убитым – это еще куда ни шло, – сказал Жербер. – Хотя вполне можно прожить и инвалидом с лицевым ранением.
– Я готов пожертвовать и ногу, – добавил Лабрус.
– А я предпочел бы руку, – сказал Жербер. – Я видел в Марселе молодого англичанина, у которого вместо руки был крюк. Так вот, это выглядело скорее изысканно.
– Механическая нога не так заметна, – заметил Лабрус. – А вот рука, тут уж труднее подделать.
– Правда, при нашем ремесле мало что можно себе позволить, – сказал Жербер. – Оторвут ухо – и карьере конец.
– Но это невозможно, – возмутилась вдруг Франсуаза. Голос у нее пресекся, лицо изменилось, и на глазах сразу выступили слезы. Жербер нашел ее чуть ли не красивой.
– Вполне возможно вернуться также без ранений, – примирительно сказал Лабрус. – И потом, мы еще никуда не двинулись. – Он улыбнулся Франсуазе. – Не стоит пока предаваться скверным мечтаниям.
Франсуаза в свою очередь заставила себя улыбнуться.
– Ясно одно, сегодня вечером вы будете играть перед пустым залом, – сказала она.
– Да, – согласился Лабрус. Он обвел взглядом пустой ресторан. – И все-таки надо идти, пора уже.
– А я пойду поработаю, – пожав плечами, сказала Франсуаза. – Хотя не знаю, хватит ли у меня духа.
Они вышли, и Лабрус остановил такси.
– Ты поедешь с нами? – спросил он.
– Нет, я предпочитаю вернуться пешком, – ответила Франсуаза. Она пожала руку Лабрусу и Жерберу.
Жербер смотрел, как она, руки в карманах, удаляется немного неловкими шагами. Теперь наверняка пройдет около месяца, прежде чем он снова ее увидит.
– Садитесь, – сказал Лабрус, подталкивая его в такси.
Жербер открыл дверь в гримерную. Гимьо и Меркатон уже сидели перед своими туалетными столиками с намазанными охрой руками и шеей. Он рассеянно пожал им руку, он не питал к ним симпатии. Тошнотворный запах крема и брильянтина наполнял отравой раскаленную комнатку. Гимьо упорствовал в своем стремлении не открывать окна, он боялся простудиться. Жербер решительно шагнул к окну.
«Если он что-то скажет, я разобью ему морду об эту кисточку», – подумал он.
Ему очень хотелось с кем-нибудь подраться, это стало бы разрядкой, однако Гимьо не дрогнул. Он водил по лицу огромной сиреневой пуховкой, вокруг него летала пудра, и он с несчастным видом два раза чихнул. Жербер был до того мрачен, что его это даже не рассмешило. Он начал раздеваться: пиджак, галстук, ботинки, носки, а потом придется снова все это надевать. Жербера заранее это удручало, к тому же ему совсем не нравилось обнажать свою кожу перед другими.
«Что я тут делаю?» – спросил он себя внезапно, оглядываясь вокруг чуть ли не с мучительным удивлением. Ему знакомо было это состояние, оно было чрезвычайно неприятным, казалось, вся его внутренность превращалась в стоячую воду. Это часто находило на него в детстве, особенно когда он видел свою мать склонившейся над баком в парах стирки. Через несколько дней он начистит до блеска свою винтовку и будет маршировать в ногу во дворе какой-нибудь казармы, а потом его определят нести караул в какой-то ледяной дыре; это было нелепо. А пока он наносил на свои бедра жидкую пудру с красным оттенком, снимать которую ему предстоит с величайшим трудом, и это было не менее нелепо.
– Вот черт! – вслух произнес он, вспомнив вдруг, что именно сегодня вечером придет Элизабет делать с него набросок. Она умела выбрать время.
Открылась дверь, и появилась голова Рамблена.
– Нет ли у кого помады для волос?
– У меня есть, – услужливо отозвался Гимьо. Он считал Рамблена довольно богатым и влиятельным и нескромно обхаживал его.
– Спасибо, – холодно ответил Рамблен. Он схватил флакон с розовым желе и повернулся к Жерберу. – Сегодня вечером будет, пожалуй, прохладно? В партере три затерявшиеся кошки и столько же на балконе. – Внезапно он громко рассмеялся, и Жербер, не стесняясь, последовал его примеру. Ему нравились приступы одинокого веселья, нередко сотрясавшие Рамблена, к тому же он был признателен ему: тот был педерастом, однако никогда не крутился вокруг него.
– Тедеско с лица спал! – заметил Рамблен. – Он думает, что всех иностранцев бросят в концлагеря. Канзетти, рыдая, держит его за руки, Шано уже обозвала его гнусным иностранцем и орет, что французские женщины сумеют выполнить свой долг. Ну и потеха, клянусь вам.
С одобрительным и скептическим видом, улыбаясь своему отражению в зеркале, он старательно приклеивал букли вокруг лица.
– Мой милый Жербер, ты можешь дать мне немного твоей синевы? – спросила Элуа.
Эта всегда ухитрялась войти в гримерную мужчин, когда те были раздеты; сама она была наполовину обнажена, прозрачная шаль едва прикрывала ее груди кормящей матери.
– Исчезни, мы в непристойном виде, – велел Жербер.
– И спрячь это, – добавил Рамблен, потянув за ее шаль. Он с отвращением проводил ее взглядом. – Она рассказывает, что поступит в санитарки – представляете, какая удача для всех этих несчастных беззащитных парней попасть ей в лапы.
Он удалился. Жербер надел свой римский костюм и принялся гримировать лицо. Это-то было скорее забавно, ему очень нравились кропотливые работы; он изобрел новую манеру рисовать себе глаза, продлевая линию век своего рода звездой самого изящного исполнения. Бросив в зеркало удовлетворенный взгляд, он спустился по лестнице. В фойе на банкетке сидела Элизабет с папкой для рисунков.