Танцовщица закончила свой номер и поклонилась под аплодисменты. Поль молча повернула голову, ее огромные глаза округлились, в них застыл вопрос. Пьер давно уже заметил действие Ксавьер; раз никто не считал нужным что-то сказать, Франсуаза сдержалась, и тем не менее то, что происходило, было невыносимо. Кокетливо и шаловливо округлив губы, Ксавьер осторожно дула на покрывавший ожог пепел. Рассеяв этот маленький защитный слой, она снова приложила к обнажившейся ранке горящий кончик своей сигареты. Франсуаза отпрянула. Возмущалась не только ее плоть – она почувствовала себя задетой до самой сердцевины своего существа более глубоким и непоправимым образом. Эта маниакальная гримаса угрожала опасностью более неотвратимой, нежели все те, что она когда-либо себе воображала. Совсем рядом находилось то, что жадно сосредоточивалось само на себе, что уверенно существовало лишь для себя; к этому нельзя было приблизиться даже мысленно – в тот момент, когда Франсуаза почти касалась цели, мысль распадалась; это был не осязаемый предмет, а бесконечное искреннее и непрерывное исчезновение, прозрачное лишь для себя самого и всегда непроницаемое. Можно было лишь кружить вокруг в вечном удалении.
– Это глупо, – сказала она, – вы сожжете себя до кости.
Подняв голову, Ксавьер немного растерянно оглянулась вокруг.
– Это не больно, – проговорила она.
Поль взяла ее за руку.
– Через минуту вам будет ужасно больно. Какое ребячество!
Рана была большой, как монета в десять су, и казалась очень глубокой.
– Клянусь вам, я ничего не чувствую. – Ксавьер отняла руку. С заговорщическим и довольным видом взглянув на рану, она добавила: – Ожог – это наслаждение.
Подошла танцовщица. Одной рукой она держала поднос, а другой – кувшин с двумя отверстиями, которыми испанцы пользуются для угощения.
– Кто хочет выпить за мое здоровье? – спросила она.
Пьер положил на блюдо сто франков, а Поль взяла кувшин. Она сказала женщине несколько слов по-испански, потом запрокинула назад голову и ловко направила в рот струю красного вина, которую остановила резким движением.
– Ваша очередь, – сказала она Пьеру.
Взяв кувшин, Пьер с опаской взглянул на него, потом, запрокинув голову, поднес отверстие к самым губам.
– Нет, не так. – Женщина твердой рукой отодвинула кувшин. Пьер дал вину литься в рот с минуту, потом сделал какое-то движение, чтобы вздохнуть, и жидкость пролилась на его галстук.
– Черт! – в ярости произнес он.
Танцовщица рассмеялась и стала бранить его на испанском. У него был такой раздосадованный вид, что взрыв веселья оживил строгие черты Поль. Франсуазе с трудом удалось слабо улыбнуться. В ней поселился страх, и ничто не могло отвлечь ее от этого. На сей раз опасность грозила не только ее счастью.
– Мы останемся еще ненадолго? – спросил Пьер.
– Если вам это не наскучит, – робко ответила Ксавьер.
Поль только что ушла. Своим очарованием этот вечер был обязан ее спокойной веселости. Она приобщила их, одного за другим, к наиболее редким фигурам пасодобля и танго, она пригласила к их столику танцовщицу и добилась, чтобы та спела им прекрасные народные мелодии, которые хором подхватывали все присутствующие. Они выпили много мансанильи. Пьер в конце концов повеселел, к нему вернулось хорошее настроение. Ксавьер, казалось, не страдала от ожога; на ее лице по очереди отражалось множество сильных и противоречивых чувств. И лишь для Франсуазы время прошло тягостно. Музыка, песни, танец – ничто не могло сломить парализовавшую ее тревогу: с той минуты, как Ксавьер обожгла себе руку, мысленно она не могла оторваться от того искаженного, исступленного лица, воспоминание о котором заставляло ее содрогаться. Франсуаза повернулась к Пьеру, ей необходимо было вновь обрести с ним контакт, однако она слишком резко оторвалась от него, и ей больше не удавалось с ним воссоединиться. Она осталась одна. Пьер и Ксавьер разговаривали, но их голоса доносились, казалось, издалека.
– Почему вы это сделали? – спросил Пьер, коснувшись руки Ксавьер.
Ксавьер бросила на него умоляющий взгляд. Лицо ее выражало безусловную нежную смиренность. Это из-за нее Франсуаза ожесточилась против Пьера так, что не могла даже больше улыбаться ему, а Ксавьер давно уже молча примирилась с ним и, казалось, была готова упасть в его объятия.
– Почему? – повторил Пьер. Он с минуту смотрел на истерзанную руку. – Я готов поклясться, что это священный ожог.
Ксавьер улыбалась, обратив к нему беззащитное лицо.
– Искупительный ожог, – продолжал он.
– Да, – согласилась Ксавьер. – Я была так недостойно сентиментальна с этой розой. Мне стало стыдно!
– Так вы хотели похоронить в себе воспоминание о вчерашнем вечере? – Пьер говорил дружеским тоном, но был крайне напряжен.
Ксавьер обратила на него восторженный взгляд.
– Откуда вы знаете? – спросила она. Ее сразило такое чародейство.
– Эта увядшая роза, догадаться было нетрудно, – ответил Пьер.
– Смешной жест, жест комедиантки, – сказала Ксавьер. – Но ведь это вы меня спровоцировали, – кокетливо добавила она.
Улыбка ее было горячей, словно поцелуй, и Франсуаза с тревогой задалась вопросом, почему она здесь, при этом интимном разговоре тет-а-тет; ей не было здесь места. А где ее место? Безусловно, вообще нигде. В это мгновение она почувствовала себя устраненной из мира.
– Я! – воскликнул Пьер.
– У вас был такой насмешливый вид, вы бросали на меня такие грозные взгляды, – с нежностью сказала Ксавьер.
– Да, я был неприятен, – согласился Пьер. – Прошу прощения. Но я чувствовал, что вы заняты совсем другими вещами, а не нами.
– У вас, должно быть, интуиция, – отозвалась Ксавьер. – Прежде, чем я открыла рот, вы уже шипели. – Она тряхнула головой. – Только у вас плохая интуиция.
– Я сразу заподозрил, что Жербер околдовал вас, – неожиданно сказал Пьер.
– Околдовал? – нахмурив лоб, повторила Ксавьер. – Да что же он вам такого рассказал, этот жалкий тип?
Пьер сделал это не нарочно, он был неспособен на низость, однако в его фразе содержался неприятный для Жербера намек.
– Ничего он не рассказал, – отвечал Пьер, – зато он был очарован этим вечером, а это редкость, чтобы вы брали на себя труд очаровывать людей.
– Я должна была бы догадаться об этом, – в ярости сказала Ксавьер. – Стоит проявить лишь немного вежливости с человеком, и у него тут же появляются какие-то идеи! Бог знает, что он напридумывал своим жалким умишком!
– И потом, – продолжал Пьер, – если вы оставались взаперти весь день, то не для того ли, чтобы обдумывать романтичность вечера.
– Это дутая романтичность, – с раздражением сказала она.
– Таковой она кажется вам в эту минуту, – возразил Пьер.
– Да нет, я сразу это поняла, – нетерпеливо сказала Ксавьер. Она посмотрела Пьеру прямо в лицо. – Мне хотелось, чтобы этот вечер показался мне чудесным, – сказала она. – Понимаете?
Наступило молчание; никогда не узнать, что́ в течение этих двадцати четырех часов Жербер в действительности представлял для нее, и сама она уже о нем забыла. Несомненно было одно: в эту минуту она искренне отрекалась от него.
– Это стало реваншем, направленным против нас, – заметил Пьер.
– Да, – тихо согласилась Ксавьер.
– Но мы не виделись с Жербером целую вечность, надо было встретиться с ним ненадолго, – извиняющимся тоном сказал Пьер.
– Я прекрасно знаю, – отвечала Ксавьер, – но меня всегда раздражает то, что вы позволяете терзать себя всем этим людям.
– Вы милая нетерпимая особа, – сказал Пьер.
– Я не могу себя переделать, – удрученно отвечала Ксавьер.
– И не пытайтесь, – с нежностью проговорил Пьер. – Ваша нетерпимость – не мелочная ревность, это сочетается с вашей непримиримостью, с силой ваших чувств. Если отнять у вас это, вы уже не будете самой собой.
– Ах! Как было бы хорошо, если бы в мире нас было только трое! – сказала Ксавьер. Взгляд ее загорелся страстью. – Никого, кроме нас троих.
Франсуаза через силу улыбнулась. Она часто страдала из-за сообщничества Ксавьер и Пьера, но этим вечером обнаружила в этом свой собственный приговор. Ревность, озлобленность – те чувства, которые Франсуаза всегда отвергала, – оба они говорили о них как о вещах прекрасных и ценных, с которыми следовало обращаться с почтительной осторожностью. Она тоже могла бы отыскать в себе такие смущающие богатства; почему же им она предпочитала устаревшие, ненужные запреты, которые Ксавьер дерзко попирала? Сколько раз ее охватывала ревность или у нее появлялось искушение возненавидеть Пьера, пожелать зла Ксавьер, однако под ничтожным предлогом сохранения своей чистоты она создала в себе пустоту. Со спокойной отвагой Ксавьер предпочитала полностью самоутверждаться; в награду она обретала свое место на земле и вызывала горячий интерес у Пьера. Франсуаза не осмеливалась быть самой собой и в порыве страдания понимала, что такая лицемерная трусость привела ее к тому, чтобы стать ничем.
Она подняла глаза, Ксавьер как раз говорила:
– Мне очень нравится, когда у вас усталый вид. Вы становитесь таким прозрачным. – Внезапно она улыбнулась, глядя в глаза Пьеру. – Вы похожи на собственного призрака. В роли призрака вы были бы прекрасны.
Франсуаза взглянула на Пьера; он и правда был бледен; эта нервная хрупкость, которую в это мгновение отражали его осунувшиеся черты, нередко волновала ее до слез, однако она была слишком отрезана от него, чтобы ее тронуло это лицо: только через улыбку Ксавьер она угадывала его романтическую притягательность.
– Но вы прекрасно знаете, что я не хочу больше быть призраком, – сказал Пьер.
– Ах! Но призрак – это не труп, – возразила Ксавьер. – Это живое существо. Только тело ему дается душой, у него нет лишней плоти, он не испытывает ни голода, ни жажды, ни потребности в сне. – Глаза ее остановились на лбу Пьера, на его руках, крепких и легких руках, которых Франсуаза часто с любовью касалась, но никогда не думала на них смотреть. – И потом, мне кажется поэтичным то, что призрак не прикован к земле: где бы он ни был, он в то же время и где-то еще.