– Ты подробно расскажешь мне о пьесе, и о Буге, и о Рамблене. Хочешь чего-нибудь выпить?
– Налей мне немного виски, – ответила Франсуаза. – И расскажи сначала, что ты делал? Ты провел хороший вечер с Ксавьер?
– Уф! – Пьер воздел руки к небу. – Ты представить не можешь такой корриды. К счастью, кончилось все хорошо, но в течение двух часов мы, дрожа от гнева, сидели бок о бок в углу «Поль Нор». Никогда еще не случалось такой мрачной драмы.
Он достал из шкафа бутылку «Vat 69» и наполнил до половины два стакана.
– Что произошло? – спросила Франсуаза.
– Так вот, я наконец заговорил о ее ревности к тебе, – начал Пьер.
– Ты не должен был, – заметила Франсуаза.
– Я говорил тебе, что настроен решительно.
– Как ты подступил к этому?
– Мы говорили о ее однобокости, и я сказал, что в общем у нее это сильная и достойная уважения сторона, но есть случай, где этому не место, а именно – внутри трио. Она охотно согласилась, но когда я добавил, что тем не менее создается впечатление, будто она ревнует к тебе, Ксавьер покраснела от удивления и возмущения.
– Положение у тебя было нелегкое, – заметила Франсуаза.
– Верно, – согласился Пьер. – Я мог бы показаться ей смешным или одиозным. Но она не мелочна, ее лишь поразила основа обвинения; она яростно отбивалась, но я стойко держался и напомнил ей множество примеров. Она плакала от злости и так сильно ненавидела меня, что я испугался, я подумал, что она умрет, задохнувшись.
Франсуаза с мучительным беспокойством посмотрела на него.
– Ты, по крайней мере, уверен, что она не таит на тебя обиды?
– Полностью уверен. Вначале я тоже рассердился. Но потом объяснил, что хотел лишь прийти ей на помощь, поскольку в твоих глазах она становится отвратительной. Я дал ей понять, как трудно то, что мы предполагаем осуществить втроем, и сколько доброй воли это потребует от каждого из нас. Когда она убедилась, что в моих словах нет никакого осуждения, что я лишь предостерег ее от опасности, то перестала сердиться на меня. Думаю, она не только простила меня, но и решила сделать над собой огромное усилие.
– Если это правда, она действительно обладает достоинством.
– Мы говорили гораздо откровеннее, чем обычно, – сказал Пьер, – и у меня сложилось впечатление, что после этой беседы что-то в ней оттаяло. Знаешь, у нее исчезло желание приберегать для себя лучшую свою часть; казалось, она целиком была со мной, без недомолвок, словно не видела больше препятствий, чтобы открыто любить меня.
– Откровенно признав свою ревность, она, возможно, освободилась, – заметила Франсуаза. Взяв сигарету, она с нежностью посмотрела на Пьера.
– Чему ты улыбаешься? – спросил он.
– Меня всегда забавляет эта твоя манера рассматривать как моральные достоинства добрые чувства, которые люди к тебе испытывают. Это еще один способ принимать себя за самого Господа Бога.
– Есть такое, – смущенно согласился Пьер. Он улыбнулся в пустоту, и на его лице появилось выражение счастливой невинности, которое Франсуаза видела у него только во сне. – Она пригласила меня к себе выпить чая и впервые, когда я поцеловал ее, вернула мои поцелуи. До трех часов утра она оставалась в моих объятиях с видом полнейшего самозабвения.
Франсуаза почувствовала легкий укол в сердце; ей тоже придется научиться преодолевать себя. Ей всегда было мучительно сознавать, что Пьер может обнимать это тело, дар которого она даже не сумела принять.
– Я говорила тебе, что в конце концов ты будешь спать с ней. – Улыбкой она попыталась смягчить резкость своих слов.
Пьер неопределенно махнул рукой.
– Это будет зависеть от нее, – сказал он. – Я, конечно… но мне не хотелось бы вовлекать ее во что-либо, что могло бы ей не понравиться.
– Темперамент у нее не весталки, – заметила Франсуаза.
Едва она произнесла эти слова, как они жестоко вонзились в нее, и она слегка покраснела. Ее страшило видеть в Ксавьер женщину, с женскими аппетитами, однако от истины было не уйти: «Я ненавижу чистоту, я из плоти и крови». Всеми силами Ксавьер восставала против того смутного целомудрия, на которое ее обрекали; в ее скверных настроениях проглядывал ожесточенный протест.
– Безусловно, нет, – согласился Пьер, – я даже думаю, что она будет счастлива, лишь когда обретет чувственное равновесие. Сейчас у нее кризис, ты не находишь?
– Именно так я и думаю, – подтвердила Франсуаза.
Возможно, поцелуи и ласки Пьера как раз и пробудили чувства Ксавьер; наверняка этим не сможет все ограничиться. Франсуаза внимательно посмотрела на свои пальцы; в конце концов, она свыкнется с этой мыслью, и так уже неприятное ощущение, казалось, гораздо меньше тяготило ее. Поскольку она была уверена в любви Пьера и нежности Ксавьер, никакое видение не сможет больше нанести вреда.
– То, что мы от нее требуем, не совсем обычно, – сказал Пьер. – Мы вообразили такой образ жизни лишь потому, что между нами двоими существует исключительная любовь, а она не может с этим смириться, поскольку и сама исключительная личность. Легко понять, что у нее бывают моменты неуверенности и даже протеста.
– Да, нам нужно время, – согласилась Франсуаза.
Она встала, подошла к ящику, который Пьер оставил открытым, и запустила руки в разбросанные бумаги. Она и сама грешила недоверием, обижалась на Пьера за оплошности, нередко вовсе незначительные, она хранила, не раскрывая, множество мыслей, которые должна была бы открыть ему, и зачастую скорее стремилась не понять его, а опровергнуть. Взяв какую-то старую фотографию, она улыбнулась. Одетый в греческую тунику, с кудрявым париком, Пьер глядел в небо, такой молодой и суровый.
– Вот каким ты был, когда в первый раз явился мне, – сказала она. – Ты совсем не постарел.
– Ты тоже, – заметил Пьер. Он подошел к ней и склонился над ящиком.
– Мне хотелось бы, чтобы мы посмотрели все это вместе, – сказала Франсуаза.
– Да, – ответил Пьер, – тут полно забавных вещей. – Он выпрямился и положил свою руку на руку Франсуазы. – Ты не думаешь, что мы напрасно ввязались в эту историю? – в тревоге спросил он. – Ты веришь, что мы сумеем с ней справиться?
– Иногда я в этом сомневалась, – отвечала Франсуаза, – но этим вечером ко мне вернулась надежда.
Она отошла от комода и села перед своим стаканом виски.
– Сама-то ты что чувствуешь? – спросил Пьер, сев напротив нее.
– Я? – переспросила Франсуаза. В спокойном состоянии она всегда немного робела говорить о себе.
– Да, ты, – сказал Пьер. – Ты по-прежнему воспринимаешь существование Ксавьер как своего рода скандал?
– Знаешь, это всегда находит на меня как озарение, – ответила Франсуаза.
– Но время от времени все-таки находит? – настаивал Пьер.
– Разумеется, – отвечала Франсуаза.
– Ты меня удивляешь, – сказал Пьер, – я не знаю никого, кроме тебя, кто был бы способен лить слезы, обнаружив у другого сознание, схожее со своим.
– Ты находишь это глупым?
– Конечно нет, – сказал Пьер. – Ведь каждый воспринимает свое собственное сознание как некий абсолют. Как могут совмещаться несколько абсолютов? Это столь же таинственно, как рождение или смерть. Это как раз та проблема, на которой все философы ломают себе зубы.
– Тогда чему же ты удивляешься? – спросила Франсуаза.
– Меня удивляет, что тебя так конкретно затрагивает метафизическая ситуация.
– Но это вполне конкретно, – отвечала Франсуаза. – Весь смысл моей жизни, оказывается, поставлен на карту.
– Я не возражаю, – сказал Пьер. Он с любопытством посмотрел на нее. – И все-таки это невероятно – такая способность проживать идею душой и телом.
– Но для меня идея – это не что-то оторванное от жизни, – возразила Франсуаза. – Это либо проходит испытание, либо, если остается умозрительным, не принимается в расчет. – Она улыбнулась. – Иначе я не дожидалась бы Ксавьер, чтобы заметить, что мое сознание не единственное в мире.
Пьер в задумчивости провел пальцем по нижней губе.
– Я прекрасно понимаю, что ты сделала это открытие, размышляя о Ксавьер, – сказал он.
– Да, – ответила Франсуаза. – С тобой я никогда не испытывала смятения, поскольку не отличаю тебя от себя.
– И к тому же между нами существует взаимность, – заметил Пьер.
– Что ты имеешь в виду?
– В тот момент, когда ты признаёшь у меня сознание, ты знаешь, что я тоже признаю таковое у тебя. Это все меняет.
– Возможно, – согласилась Франсуаза. Она в замешательстве разглядывала дно своего стакана. – Словом, дружба – это означает, что каждый отрекается от собственного преобладания. А если один из двоих отказывается отречься?
– В таком случае дружба невозможна, – сказал Пьер.
– И тогда как из этого выпутаться?
– Не знаю, – отвечал Пьер.
Ксавьер никогда не отрекалась; как бы высоко она вас ни ставила, даже когда нежно любила вас, для нее вы оставались неким объектом.
– Это непоправимо, – признала Франсуаза.
Она улыбнулась. Пришлось бы убить Ксавьер… Она встала и подошла к окну. Этим вечером Ксавьер не отягощала ее сердце. Франсуаза приподняла занавеску; ей нравилась эта маленькая спокойная площадь, куда жители квартала приходили подышать воздухом. Старик, сидевший на скамейке, вытаскивал из бумажного пакета еду, ребенок бегал вокруг дерева, листву которого с металлической определенностью обрисовывал уличный фонарь. Пьер был свободен. Она была одна. Но внутри этого различия они могли бы вновь обрести единение столь же сущностное, как то, о котором с излишней легкостью она когда-то мечтала.
– О чем ты думаешь? – спросил Пьер.
Ничего не ответив, она взяла руками его лицо и покрыла поцелуями.
– Какой хороший вечер мы провели, – сказала Франсуаза. Она радостно сжала руку Пьера. Они долго вместе смотрели фотографии, перечитывали старые письма, а потом совершили большую прогулку по набережным, Шатле, Центральному рынку, обсуждая роман Франсуазы, свою молодость, будущее Европы. В первый раз за несколько недель у них состоялся такой долгий разговор, свободный и беспристрастный. Наконец этот круг страсти и тревоги, в котором их удерживало колдовство Ксавьер, был разорван, и они вновь обрели себя крепко связанными друг с другом в сердце огромного мира. Позади них простиралось безграничное прошлое; на поверхности земного шара широкими мазками расстилались континенты и океаны, и чудесная уверенность существовать среди этих бесчисленных богатств вырывалась за тесные пределы пространства и времени.