– В первый раз, когда я снова ее увидел, то был потрясен. – Пьер пожал плечами. – А потом, когда я получил ее в свое распоряжение с вечера до утра – раскаявшуюся, исполненную добрых намерений, почти влюбленную, она вдруг утратила всякое значение в моих глазах.
– У тебя все-таки неважный характер, – весело заметила Франсуаза.
– Нет, – возразил Пьер. – Понимаешь, если бы она безоглядно бросилась в мои объятия, я наверняка был бы взволнован; возможно, впрочем, также, я вошел бы в азарт, если бы она оставалась настороже. Но я видел ее такой жаждущей вновь завоевать меня и в то же время такой озабоченной тем, чтобы ничем не пожертвовать ради меня, и это внушило мне слегка брезгливую жалость.
– И что? – спросила Франсуаза.
– Какое-то время у меня все-таки было искушение упорствовать, – продолжал Пьер. – Однако я испытывал такое безразличие к ней, что это показалось мне нечестным: в отношении нее, тебя, в отношении Жербера. – На мгновение он умолк. – И потом, когда истории приходит конец, это конец, – сказал он, – ничего не поделаешь. Ее связь с Жербером, сцена, которая произошла между нами, то, что я подумал о ней и о себе, – все это непоправимо. Уже в первое утро в «Доме», когда она снова поддалась приступу ревности, я пришел в уныние при мысли, что все опять начнется сначала.
Франсуаза без возмущения приняла недобрую радость, всколыхнувшую ее сердце. Совсем недавно ей дорого обошлось желание сохранить чистоту своей души.
– Но ты все-таки продолжаешь встречаться с ней? – спросила она.
– Разумеется, – ответил Пьер. – Решено было даже, что отныне нас связывает неизбывная дружба.
– Она не рассердилась на тебя, когда узнала, что ты не увлечен больше ею?
– О! Я проявил ловкость, – отозвался Пьер. – Я сделал вид, будто устраняюсь с сожалением, но в то же время убеждал ее, раз ей претит пожертвовать Жербером, полностью отдаться этой любви. – Он взглянул на Франсуазу. – Знаешь, я вовсе не желаю ей больше зла. Как ты сказала мне однажды, у меня нет права брать на себя роль судьи. Если она провинилась, то ведь на мне тоже есть вина.
– Мы все виноваты, – заметила Франсуаза.
– Мы с тобой без потерь преодолели этот опыт. Мне хотелось бы, чтобы и она удачно его преодолела. – В задумчивости Пьер впился зубами в ноготь. – Ты немного нарушила мои планы.
– Не повезло, – равнодушно ответила Франсуаза. – Но ей следовало всего лишь не выражать такого презрения к Жерберу.
– Разве тебя это остановило бы? – с нежностью спросил Пьер.
– Он больше бы дорожил ею, прояви она больше искренности, – сказала Франсуаза. – Это сильно бы все изменило.
– Наконец, что сделано, то сделано, – сказал Пьер. – Только следует поостеречься, чтобы она ничего не заподозрила. Ты отдаешь себе отчет? Ей осталось бы лишь броситься в воду.
– Она ничего не заподозрит, – сказала Франсуаза.
У нее не было ни малейшего желания приводить Ксавьер в отчаяние – вполне можно было уделять ей ежедневную порцию успокаивающих обманов. Отвергнутой, обманутой, не ей теперь оспаривать у Франсуазы ее место в мире.
Франсуаза посмотрела на себя в зеркало. В конце концов, каприз, непримиримость, непревзойденный эгоизм – все эти надуманные ценности разоблачили свою слабость, и победу одержали старые отторгнутые ценности.
«Я выиграла», – торжествующе подумала Франсуаза.
Она снова существовала одна, без помех, в сердце собственной судьбы. Замкнутая в своем пустом, иллюзорном мире, Ксавьер была теперь всего лишь бесполезным живым трепетанием.
Глава XVII
Элизабет пересекла безлюдный отель и вышла в сад. Возле каменной горки с растениями, тень от которой окутывала их, сидели Пьер и Франсуаза. Он писал, она полулежала в шезлонге; никто из них не шелохнулся – живая картина, да и только. Элизабет застыла на месте: как только они ее заметят, все сразу изменится, не следовало обнаруживать себя, не разгадав их секрета. Пьер поднял голову и с улыбкой сказал Франсуазе несколько слов. Что он сказал? Рассматривать его белый спортивный свитер, загорелую кожу – это ничего не давало. За их жестами и выражением лиц истина их счастья по-прежнему была скрыта. Эта неделя ежедневной близости оставляла в сердце Элизабет такой же нерадостный привкус, как мимолетные встречи в Париже.
– Ваши чемоданы готовы? – спросила она.
– Да. Я зарезервировал два места в автобусе, – сказал Пьер. – У нас есть еще целый час.
Элизабет коснулась пальцем разложенных перед ним бумаг:
– Что это за сочинение? Ты начал писать роман?
– Это письмо Ксавьер, – с улыбкой ответила Франсуаза.
– Что ж, она не должна чувствовать себя позабытой, – сказала Элизабет. Ей не удавалось понять, почему вмешательство Жербера ничем не нарушило согласия трио. – Ты вернешь ее в этом году в Париж?
– Обязательно, – сказала Франсуаза, – если только действительно не будет бомбежек.
Элизабет посмотрела вокруг; сад нависал террасой над обширной зеленой и розовой долиной. Он был совсем крошечным; вокруг зеленых бордюров причудливая рука расположила раковины и огромные камни с неровными выступами; чучела птиц гнездились в сооружениях из раковин, а среди цветов сверкали металлические шары, стеклянные кабошоны, фигурки из блестящей бумаги. Война казалась такой далекой. Приходилось чуть ли не делать усилие, чтобы не забывать о ней.
– Ваш поезд будет набит битком, – заметила она.
– Да, все срочно уезжают, – сказал Пьер. – Мы последние постояльцы.
– Увы! – отозвалась Франсуаза. – Мне так нравился наш маленький отель.
Пьер положил свою руку на ее.
– Мы вернемся. Даже если начнется война, даже если она будет долгой, когда-нибудь она кончится.
– Как она кончится? – задумчиво произнесла Элизабет.
Смеркалось. Три французских интеллектуала размышляли средь тревожного покоя французской деревни перед лицом надвигавшейся войны. В своей обманчивой простоте это мгновение обладало величием некой страницы истории.
– А вот и полдник! – сказала Франсуаза.
Приближалась горничная с подносом, нагруженным пивом, вином, конфитюрами и печеньем.
– Тебе конфитюр или мед? – с воодушевлением спросила Франсуаза.
– Мне все равно, – с досадой отвечала Элизабет.
Можно было подумать, что они нарочно избегали серьезных разговоров. В конце концов, такого рода деликатность вызывала раздражение. Она взглянула на Франсуазу. В полотняном платье, с распущенными волосами, она выглядела очень молодо. Элизабет вдруг задалась вопросом, а не была ли восхищавшая в ней безмятежность в какой-то мере проявлением легкомыслия.
– Нас ожидает странное существование, – сказала она.
– Я больше всего боюсь, как бы не пришлось смертельно скучать, – ответила Франсуаза.
– Напротив, это будет захватывающе, – возразила Элизабет.
Она не знала в точности, что будет делать; германо-советский пакт поразил ее в самое сердце. Однако она не сомневалась, что ее силы не будут растрачены впустую.
Откусив медовую тартинку, Пьер улыбнулся Франсуазе:
– Странно думать, что завтра утром мы будем в Париже, – заметил он.
– А я задаюсь вопросом, многие ли уже вернутся, – сказала Франсуаза.
– Во всяком случае, будет Жербер. – Лицо Пьера просияло. – Завтра вечером мы непременно пойдем в кино. Сейчас показывают множество новых американских фильмов.
Париж. На террасах Сен-Жермен-де-Пре женщины в легких платьях пили холодные оранжады; от Елисейских Полей до площади Этуаль красовались большие заманчивые фотографии. Скоро вся эта беспечная радость погаснет. Сердце Элизабет сжалось. Это Пьер внушил ей ужас перед легкомыслием, а сам между тем не проявлял такой строгости. Всю неделю она с раздражением чувствовала это: в то время как сама она жила, не отрывая от них глаз как от требовательных примеров для подражания, оба они преспокойно предавались своим капризам.
– Тебе надо заплатить по счету, – сказала Франсуаза.
– Иду, – ответил Пьер, вставая. – Ай, проклятые камушки. – Он подобрал свои сандалии.
– Почему ты всегда ходишь босиком? – спросила Элизабет.
– Он уверяет, что волдыри еще не прошли, – сказала Франсуаза.
– Это правда, – подтвердил Пьер. – Ты заставила меня столько ходить.
– У нас было прекрасное путешествие, – со вздохом сказала Франсуаза.
Пьер ушел. Через несколько дней они разлучатся. Пьер станет безвестным, одиноким солдатом в холщовой форме. Франсуаза увидит, как закроется театр, а друзья разойдутся кто куда. А Клод между тем будет томиться в Лиможе, вдали от Сюзанны. Элизабет вглядывалась в голубой горизонт, где растворялись розовость и зелень долины. В трагическом свете истории люди лишались своей тревожащей тайны. Все было спокойно; весь мир целиком застыл, и в этом всеобщем ожидании Элизабет без боязни, без устремлений ощущала себя созвучной этому вечеру. Ей казалось, что наконец-то ей была дарована долгая передышка, когда от нее ничего не будет требоваться.
– Ну вот, все улажено, – сказал Пьер. – Чемоданы в автобусе.
Он сел. С тронутыми солнцем щеками, в белом спортивном свитере, он тоже выглядел помолодевшим. Внезапно что-то неведомое, позабытое наполнило сердце Элизабет. Он уедет. Вскоре он окажется далеко, в глубине недосягаемой, опасной зоны, и долгое время она его не увидит. Почему она не сумела воспользоваться его присутствием?
– Возьми печенье, – предложила Франсуаза. – Оно очень хорошее.
– Спасибо, – отвечала Элизабет. – Я не голодна.
Пронзившая ее мучительная боль не походила на те, к которым она привыкла; это было что-то немилосердное, непоправимое. «А если я никогда больше его не увижу?» – подумалось ей. Она почувствовала, что побледнела.
– Ты должен явиться в свою часть в Нанси? – спросила она.
– Да, это не очень опасное место, – сказал Пьер.
– Но ты ведь не навечно там останешься. Надеюсь, ты не станешь чересчур геройствовать?
– Доверься мне, – со смехом отвечал Пьер.
Элизабет смотрела на него с тревогой. Он мог умереть. «Пьер. Мой брат. Я не дам ему уехать, не сказав… Что ему сказать?» Этот сидевший напротив нее насмешливый человек не нуждался в ее нежности.