чном итоге большей силой, если он и без того способен обеспечить благожелательное отношение со стороны иерархии? К чему? Для надежности? Непонятно. Неужели митрополит с иными представителями духовенства не может сидеть в Боярской думе и обсуждать вместе со служилой знатью и думными дьяками государственные дела, если ему позволит участвовать в заседаниях сам государь? Неужели обязательно надо предварительно дать ему патриарший сан? Неужели без этого патриаршего сана путь в Боярскую думу для него закрыт, и, решая проблемы высшей политики, Годуновы и царь не смогли бы пользоваться его поддержкой? Ничего подобного. Нет никакого правила, отгораживающего митрополита от Боярской думы. Святители московские участвовали в государственной работе задолго до того, а св. митрополит Алексий даже возглавлял боярское правительство, когда князь Дмитрий Иванович — будущий Дмитрий Донской — был еще мал годами.
Таким образом, схема, предложенная А. П. Богдановым, не выдерживает проверки логикой. Годуновы, разумеется, могли работать в направлении, приближавшем учреждение патриаршего престола в русской столице. У них для этого как минимум хватало политического умения и влияния при дворе. Но мотивировка их действий не получает разумного объяснения. Ни борьба с митрополитом Дионисием, ни естественное желание видеть союзника в лице первенствующего в Русской церкви иерарха, ни тем более договоренности с патриархом Иоакимом даже в малой мере не дают ответа на вопрос: зачем понадобилось патриаршество?
Историко-публицистическое сказание об утверждении патриаршества отвечает на этот вопрос без затей: по воле Федора Ивановича.
Действительно, когда в пределах Московского государства появился патриарх Антиохийский Иоаким (июнь 1586), искавший милостыни, правительство приняло одного из столпов Вселенского православия ласково и обставило его приезд с необыкновенной пышностью[257], но Церковь отнеслась к визиту Иоакима настороженно, чуть ли не холодно. В российской столице очень хорошо знали, в каком состоянии находятся иерархи Православного Востока. Как государи московские, так и архиереи помнили: до обретения Московской митрополией автокефального состояния в Константинополе можно было решить любой вопрос, хорошенько запасшись серебром. С середины XV столетия главы Русской церкви обладали полной самостоятельностью по отношению к Константинополю, в то время как патриархи Православного Востока вынуждены были мириться с жизнью на землях, захваченных турками. С Москвой их связывала «дорога смирения»: туда ехали, надеясь получить русские деньги на устройство самых насущных дел. А получая необходимые средства, сталкивались с подозрительным отношением. Эти подозрения имели под собой вескую основу: греческие православные иерархи действовали под полным контролем турецких мусульманских властей либо оказывались в тесной связи с Ватиканом; значительная часть греческих «книжников» получала богословское образование на Западе, в латинизированных училищах. Глядя на все это, русские архиереи испытывали сомнения в стойкости веры греческих церковных властей. Иной раз подобные сомнения оказывались верными.
Так вот, когда патриарх Иоаким встретился с митрополитом Дионисием в Успенском соборе, в присутствии высшего духовенства, глава Русской церкви едва сдвинулся с места ему навстречу; более того, Дионисий, хотя и пребывал в более низком сане, первым благословил гостя, вместо того чтобы смиренно принять от него благословение. Иоакима не пригласили служить литургию и даже не пустили в алтарь. Таков был знак полной самостоятельности владыки московского от церковных властей Православного Востока. Знак невежливый да и прямо унизительный для Иоакима. Патриарху показали, кто на самом деле старший, невзирая на сан. Ему дали понять всю полноту собственного безвластия на Руси.
Как поступил грек? Прервал официальную встречу? Обличил Дионисия? Уехал из Москвы? Ничуть не бывало. Нищета — жестокий учитель, повинуясь этому педагогу, Иоаким ограничился лишь кратким замечанием в адрес митрополита Московского.
Никто перед ним каяться в совершенной ошибке не стал.
Вскоре после инцидента в Успенском соборе государь Федор Иванович выступил в Боярской думе. Источник приводит царскую речь, весьма основательную, разумную, свидетельствующую о понимании действительного положения вещей в отношениях между Москвой и Православным Востоком. Среди прочего монарх сказал, обращаясь к правительственным мужам: «Восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти же едва ли не всякой лишены; наша же страна, благодатию Божиею, во многорасширение приходит, и потому я хочу, если Богу угодно и писания божественныя не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол патриаршеский». На это присутствующие согласились, решив обратиться за утверждением к патриархам Православного Востока.
Если источник не лжет, царь должен был сочинить или как минимум воспроизвести эту речь в Думе. Может быть, намного короче, нежели сказано в источнике, но все-таки высказаться по этому поводу, инициировав осуществление великого плана. Выше уже было доказано, что Федор Иванович был способен исполнять роль оратора при официальном обсуждении важных вопросов. Нет никаких оснований отрицать сам факт произнесения речи. Допустим даже, не сам монарх сочинил ее. Но прежде подобного выступления царю требовалось ознакомиться с самой идеей или уже готовым документом. А ознакомившись, почувствовать ее правильность, изъявить волю не только к утверждению проекта, но и к выступлению, дававшему ход всему делу. Для столь набожного человека, каким являлся Федор Иванович, идея о создании патриаршего престола в Москве стала сущим подарком, надо полагать. Кто высказал ее первым? Сам государь из соображений чистого благочестия? Не исключено. Царица Ирина, пытаясь смягчить сердце неприятеля своего — Дионисия? Весьма возможно. Кто-то из монарших приближенных, например тот же Годунов? Вероятно. Митрополит Дионисий, пожелавший сравняться в сане с нищими восточными патриархами? И этот вариант нет оснований отрицать. Кто-то из Шуйских, руководствуясь тем простым рассуждением, что, жертвуя Иоакиму казенные деньги[258], надо получить от него весомую прибыль; святитель доставил в Москву драгоценные частицы мощей от пяти древних святых и поднес их государю к великой монаршей радости, но знать русская, думается, могла искать чего-то более серьезного — по ее мнению. Почему бы нет? Шуйские тогда оставались еще в силе, особенно князь Иван Петрович…
Простор для трактовок очень велик. В любом случае данная мысль прежде стала родной для царя, нашла место в его сердце и только тогда получила от него силу действительной государственной затеи, а не пустого мечтания. Иначе говоря, если б не волеизъявление Федора Ивановича, патриаршества на Руси не появилось бы.
А. П. Богданов пошел против источника, объявив: «Вполне возможно, что от Федора Ивановича требовалось только согласие с основной мыслью, а доклад от его лица в Боярской думе сделало доверенное лицо: такое случалось настолько часто, что вошло в традицию. Это тем более вероятно, что „царская речь“ была замечательно красноречива, что в высшей степени отличало Годунова и было совершенно не свойственно его зятю»[259]. Тут произвольно все, от первой до последней фразы. Откуда взялась невиданная традиция: писать, что говорил именно государь, тогда как отправлено было на «прочет» какое-то доверенное лицо? Неясно, зачем понадобилась тут выдумка, ни на чем не основанная. Речь стала «красноречивой» после того, как ее «отточили» в канцелярии те, кто составлял сказание. Какие именно слова реально прозвучали на заседании Думы, определить не представляется возможным — лишь общий смысл их ясен. Борис Годунов, действительно, отличался даром убеждения, но «книжным» человеком не был, и приписывать ему идеологически отточенный документ нет ни малейшего резона. А речь именно тонка, наполнена в высшей степени точными формулировками и отличается совершенной ясностью в вопросах, относящихся к истории Церкви. Если искать ее составителя, то, скорее, среди весьма начитанных духовных лиц.
Итак, положа руку на сердце, при нынешнем состоянии источников нельзя твердо определить главного автора идеи об учреждении патриаршего престола в Москве. Можно ли назвать наиболее вероятную фигуру или, вернее, фигуры, инициировавшие все дело?
Это вряд ли Борис Федорович Годунов. Как уже было показано, он обладал своего рода благочестием, отражавшимся в целой программе храмового строительства. Иными словами, Б. Ф. Годунов мог воспринять затею с патриаршеством как добрый христианин, мог способствовать ее осуществлению. Но источники ничего не сообщают о такой степени религиозного чувства у «князя-протектора», чтобы он мог заняться проектом, ведущим к повышению «чести» Русской церкви. Собственно, к Церкви Борис Федорович относился без особого пиетета: документы, лишавшие ее податных льгот, были разработаны в тот период, когда он возглавлял правительство. Откуда же в нем столь пылкое рвение совершить нечто на благо Митрополичьего дома Московского? Лично митрополиту Дионисию Годунов был врагом, чему в источниках есть недвусмысленные свидетельства. Запрет на развод сестры Бориса Федоровича с царем удалось получить от Иоакима безо всякого введения патриаршества, а значит, с деловой, политической точки зрения у Годунова не было в этом надобности. Между тем, когда Боярская дума одобрит идею, высказанную государем, Борис Федорович приложит немало усилий к воплощению ее в жизнь. Не как инициатор, но как исполнитель Б. Ф. Годунов немало сделал для утверждения патриаршества в России.
Великая знать московская, Шуйские со Мстиславскими? Идея старшинства, «чести» была им близка и понятна, поскольку положение их собственных родов требовало постоянного поддержания на самом высшем уровне в системе местнических счетов. Они отлично различали родовитые семейства от «неродословных» и «худородных», «боярские» от небоярских. Синклит православных патриархов мог в их глазах выглядеть как некое подобие Боярской думы для высшего духовенства. У нашей знати, умудренной хитросплетениями местничества, возникал справедливый вопрос: а нашего-то почему в «духовные бояре» не пускают? И если ему выходит «поруха чести», то не ложится ли она хотя бы отчасти и на нас? И не поправить ли это дело, двинув нашего повыше? С другой стороны, высшая знать московская, к сожалению, давно приучилась смотреть на представителей Священноначалия без должного уважения к их сану. В эпоху «боярского царства», т. е. 1530–1540-х годов, аристократические партии играли судьбой митрополичьей кафедры, время от времени «ссаживая» с нее глав Русской церкви. Затем царь Иван Васильевич явил образцы устрашающей грубости, жестокости и непочтительности по отношению к архиереям русским. Их лишали кафедр, отправляли в изгнание и даже убивали велением светской власти. Печальна судьба митрополита Филиппа, убитого опричником, архиепископа Пимена, сброшенного с новгородской кафедры и отправленного в ссылку, архиепископа Леонида, травленного собаками, а затем уморенн