Евфросиния всё взвесила, всё продумала: не станет Пимен митрополитом, значит, будет с ней, а и станет — всё равно будет с ней, потому что нить, которая свяжет их, неразрываема. Избавиться от неё, покуда они живы и покуда жив Иван, почти невозможно — ни ей, ни ему. Но если для Пимена эта нить — путы, то для неё — вожжи, которыми она возьмётся управлять им. Правда, Евфросиния не обольщалась мыслью, что самому Пимену это будет непонятно, и не рассчитывала на это, да и не облукавить его она стремилась. Она знала, чем это чревато, и если сама готова была пойти на всё, не щадя даже жизни, то от других хотела единственного — чтоб понимали, на что идут, чтоб шли сознательно, влекомые своим, присным, а не чужим обманом, который всегда можно одолеть новым, более искусным и который, как и подкуп, всегда палка о двух концах. Того же самого она хотела и от Пимена (от него особенно!) и рассчитывала, что он сознательно станет на её сторону. Её посулы должны были только разбередить, подстегнуть, взмутить в нём то самое своё, присное; а у него имелись собственные счёты с Иваном. И крупные счёты! Кто-кто, а уж Пимен претерпел от Ивана немало. Не камень — глыба лежала в его душе! И вот эта глыба, а не её посулы, должна была склонить Пимена на её сторону. Она знала, как сильно в человеке чувство мести, — не то, слепое, яростное, окровавленное чувство, которое накатывается в первые мгновения после нанесённых обид и оскорблений, а то, что незримо тлеет в душе долгие годы, тлеет и не истлевает, — и вот это чувство способно толкнуть человека на что угодно, заставить его презреть любые опасности, даже смерть. Сама она давно презрела ee! А ведь её чувство могло и не быть самым сильным. Она допускала, что сила этого чувства мало зависит от степени причинённого зла. Одно-единственное бранное слово может заронить в душу такую обиду и такое чувство мести, что все силы земные и небесные померкнут перед ним. Всё зависит от того, какая душа, каков человек! Евфросинии казалось — Пимен из таких. На это она и рассчитывала.
Мысль о Пимене была главной. Но вместе с тем Евфросиния уже давно и неотвязно думала ещё об одном человеке, который сейчас томился в ссылке на Белоозере, — о князе Михайле Воротынском. В нём она тоже подозревала такую душу. Должно быть, то же самое подозревал и Иван, ибо уж очень странной была ссылка князя; как будто не за провину наказывал его Иван, а за свой страх перед ним.
Видать, о нём же, о Воротынском, намекал Евфросинии и Щенятев, писавший о доблестном муже, «в изгон пострадавшем, который умом вельми мног и ратному делу искушён превыше всех». Евфросиния поначалу посетовала было на Щенятева, что он написал ей такое о Воротынском, как будто она сама не ведала, что князь Михайло лучший на Москве воевода, но потом поняла: Щенятев хотел обратить её внимание именно на это достоинство Воротынского — на его искушённость в ратных делах, которая — как знать?! — могла очень даже пригодиться. Но для этого — уже сама домысливала Евфросиния — нужно сделать так, чтобы в урочный час воеводу можно было вызволить из застенков Кирилловского монастыря. Дело это, правда, было не простое, но уж если Евфросиния задумывала поднять Новгород, то ничто уже не могло её смутить.
Она решила посоветоваться со своим первым боярином — князем Петром Пронским. «Дело не бабьего ума», — сказала она себе и, оставив в покое свою главную советчицу Марфу Жулебину, позвала на совет Пронского. С великой неохотой, однако, позвала, долго раздумывая и колеблясь. Не доверяла она до конца Пронскому. Сама не знала почему, но не доверяла. Сидел в глубине души у неё маленький червячок сомнения и никак не исчезал. Она порой просто-таки разъярялась на себя: не доверять Пронскому, Пронскому-то! Мало того, что он возглавлял удельную боярскую думу, за которой было немало тайных дел, противных московской власти, он к тому же ещё был её родным племянником, сыном её старшей сестры Фетиньи, а единокровные узы очень крепки.
Но разве же только родственные узы и службу самого князя Петра можно было положить на мерила? А службу его отца, прослужившего в Старице большую часть своей жизни? А самоотверженную службу его дяди — Фёдора Пронского, до конца оставшегося верным Андрею Старицкому и принявшего вместе с ним смерть? Правда, его сын Константин предательски бежал из стана князя Андрея и присоединился к великокняжескому войску, пришедшему подавлять удельный мятеж, но в семье, как говорится, не без урода. Предательство сына нисколько не умаляло заслуг отца. Однако, может быть, как раз это предательство и зародило в душе Евфросинии того самого червячка? Мог он зародиться и от другой причины: сам Пётр Пронский, прежде чем был дан в удел, долго служил Ивану, и служил на высоких службах — бывал и в первых воеводах, и головой в царском стане... В удел шёл неохотно — эта служба была менее почётна, чем царская, — но, придя, служил ревностно и даже взялся помогать Евфросинии в её кознованиях против Ивана. Помогал не для виду — по-настоящему помогал, рискуя головой, но Евфросинию и это не убеждало. У неё было своё объяснение поведению Пронского: ей казалось, что он просто мстит Ивану за то, что тот отдал его в удел, а истинной, глубинной ненависти к нему в нём нет. Стоит Ивану забрать его назад, и он станет служить ему ещё ревностней, ещё истовей, и не от любви, что было бы простительно, а из благодарности и из-за этой своей тайной вины перед ним.
Так думала Евфросиния, и червячок оставался. Всякий раз, как только она затевала какую-нибудь очередную крамолу и намерялась привлечь Пронского, червячок этот начинал шевелиться в ней, но обойтись без своего первого боярина она не могла, да и слишком далеко уже всё зашло, чтоб поворачивать вспять.
С этого она и начала разговор с Пронским.
— Думала я туто, князь, об одном деле, — сказала она ему с притворной удручённостью, — тебя собралась привлечь... Да нашло на меня сомнение: идти ли тебе со мною и далее? Идти ли, княже? Мне, знамо, терять нечего, а ты ещё можешь поворотить назад.
Они сидели в брусяной палате, где Евфросиния в обычай принимала своих бояр и дьяков, приходивших к ней с докладами, и потому как будто не таились. Даже золочёные двери между палатой и белыми сенями были отворены настежь. Но в этой-то открытости, явности и состояла хитрость утайки. Уединись она с Пронским где-нибудь у себя в покоях, и уже на другой день начали бы шептаться об этом по всему дворцу, а затем и по всей Старице. С каждым днём Евфросинии становилось всё трудней и трудней сохранять свои тайны, вот и шла она на всякие ухищрения, отводила глаза, обманывала уши...
— Поворотить, тётушка, не велика нужа, — бесстрастно проговорил Пронский. — Знать бы токмо, где зад, а где перёд?
— Лукавишь, князь. Таковые разговоры от лукавого.
— То ты лукавишь, тётушка, а я искрен. Ей-ей! Истинно: где тот зад? Коли знаешь, поведай, а я рассужу: поворотить мне назад иль идти за тобою далее?
— Они в тебе, те перед и зад, в твоей душе! — властно и недовольно возвысила голос Евфросиния, как будто обвиняла Пронского в чём-то.
— Так бы и спрашивала, что в моей душе, коль усомнилась в ней, — с прежней невозмутимостью сказал Пронский, глядя, как в сени осторожно, воровато вошёл Владимир. Не заметив поначалу, что противоположная дверь в палату открыта, он уже было двинулся, крадучись, дальше — и вдруг, будто наступил на что-то острое, вытянулся, замер. Пронский и Евфросиния в четыре глаза смотрели на него.
С трудом одолев растерянность, Владимир медленно, валко — от схлынувшей в ноги оторопи — вошёл в палату и остановился у порога, явно не зная, как повести себя и что сказать.
— Ужли ищешь кого, князь? — участливо, снисходительно спросила Евфросиния. — Не меня ли?
— Ах, матушка, да пошто мне тебя искать? — неожиданно вспылил Владимир. Снисходительность матери только сильней унижала его. — Занять себя нечем, вот и брожу... ищу дела.
Евфросиния заметила, как в глазах Пронского промелькнул смех. Ей и раньше случалось видеть этот его смех, холодный и отчуждённый, как у иноверца, взирающего на чужих, не властных над ним богов; и, быть может, это тоже не давало исчезнуть её червячку.
— Буде, наши дела тебя займут? Сядь, послушай.
Владимир с недоверием посмотрел на мать, на Пронского: лукавят не лукавят — поди разберись! Не разобрался. Хмыкнул:
— Да о чём вы тут?! Об оброках, о пошлинах... Скучно.
Вяло махнул рукой и пошёл прочь.
— Приходил подслушивать, — сказала Евфросиния, когда Владимир ушёл. Сказала не в осуждение, а чтобы доказать Пронскому своё единодушие с ним.
Глаза Пронского опять тронул смех.
Евфросиния помолчала, стараясь не встречаться с ним взглядом, поразмыслила о чём-то, тихо, примирительно сказала:
— А в твоей душе мне с чего усомниться? Тобой движет своё, присное, а не мои подкупы либо прельщения.
— Я о том себя не допытывал, чем движусь. Нет нужды.
— Я також не допытываю, — снова осердилась Евфросиния. — Не позвала б, кабы усомнилась. Эка, взбрело тебе в голову!
Разговор никак не получался. Пронский как будто намеренно сбивал её с мысли, тянул куда-то в свою сторону — в мудрёное, заумное, а ей ничуть не хотелось состязаться с ним в заумии. Не для того она призвала его.
— Мысли мои об ином: час урочный приспел и зазвонный[78] колокол уже прозвонил! Теперь — либо в стремя ногой, либо в пень головой! Да своя голова меня не тревожит. Об иных думаю...
— Коли все поворотят назад, кто ж с тобой-то останется, тётушка?
— Все не поворотят. — Евфросинию задело и это замечание Пронского, но она сдержала себя. — Которые сами пошли, те и далее пойдут... О тех думаю, которых повела!
— Я, стало быть, из тех?
— Ты не из тех... Сказала уж: своим движешься, присным. Вижу сие и радуюсь! Да ве́ди ты мне родной, после Володимера да внучат кровней тебя нету! Станется лихо, так хоть тебя да Володимера уберечь. Я изопью свою чашу, а вас бы с ним охранить.