Хотелось верить, соблазн был велик, но Мстиславский не поддался ему, остановил себя: Иван всё равно оставался для него тайной — страшной, зловещей, тайной из тысячи тайн — как дремучий, непроходимый лес, в котором одно срубленное дерево не открывает дороги к опушке. Заблудиться в этом лесу у Мстиславского не было ни малейшего желания.
— Можно ве́ди и по-иному рассудить. — Мстиславский особенно нажал на это «рассудить», давая понять Ивану, что слушает его не бездумно, не лишь бы слушать, а именно с рассуждением, осмысливая сказанное им и ничего не принимая на веру. — Коленопреклонение — лише образ. Так и каются, так и изображают покаяние. Бельский також разумеет сие и не хочет думать, что тебе надобно так мало. Он готов принести тебе душу свою...
— Чая, что притворством души удоволит меня сполна?
— Он мог бы кривить душой ранее, лжепокаянием добиваясь прощения. А ныне, на милости твоей, почто ему притворство?
— Пото же, почто и тебе.
— Мне-то уж вовсе незачем кривить душой, — прикрывшись лёгким смешком, как можно проще и равнодушней сказал Мстиславский, почувствовав с неожиданной смятенностью неотразимую правду Ивановых слов. Он вынужден был в душе признать, что, выгораживая Бельского, он на самом деле выгораживает себя, невольно, безотчётно, но выгораживает, чуя подсознанием какую-то необъяснимую тревогу. Понял он, что и стремление узнать, чего хотел Иван, тоже обернулось всё тем же — выгораживанием самого себя, желанием отделиться, отмежеваться от всего, что тянулось от Бельского к нему, доказывая тем самым, что есть от чего отмежёвываться. Он выдавал Бельского, но более всего выдавал себя, ибо ручаться за Бельского, отмежёвываясь от него, можно было лишь кривя душой, что и понял Иван. Опровергнуть этого Мстиславский не мог, не рискуя окончательно впасть в притворство — сознательное, намеренное, — чего он, конечно, совсем не хотел, ибо прекрасно понимал, что будет тут же изобличён Иваном и сам вложит ему в руки против себя оружие, которого тот до сей поры не имел.
— ...По неведению присной души разве что? — добавил он, стараясь несколько смягчить своё поспешное возражение, сделать его расплывчатым.
— Ты что заяц, Мстиславый, — засмеялся Иван, и вместе с ним засмеялись Федька Басманов и Васька Грязной. — Петли мечешь! Да не хитра твоя смётка... Како ж ты о чужих душах берёшься свидетельствовать, коль своей не познал?
Мстиславский смутился, и, быть может, не столько от слов и смеха самого Ивана, сколько от смеха Васьки и Федьки.
— Ты поймал меня на слове, государь... На слове любого можно поймать.
— А на кривине души — не любого?! — воскликнул Иван, явно обрадованный, что Мстиславский не сдался, не отступил и защищается. Сам он тоже не хотел отступать. — Тебя с Бельским нельзя поймать? Посему ты и вступаешься за него?
— На кривине души — також... А за Бельского я не вступаюсь. Говорю как есть. Вели призвать его пред очи свои и удостоверься.
— Я уж давно во всём удостоверен, и незачем мне призывать его. А коли сам желаешь удостовериться, так сам и поезжай, по своей воле и охоте. Я от очей своих не прогоню его и чашей обнести не повелю — чести его не стану умаливать. Однако ведает пусть, что нужды в нём нет никоторой и слова моего к нему також нет.
— Я поеду, — сказал Мстиславский, вовсе не желая этого, но тревога, та непроходящая тревога, что засела в глубине души, — непонятная, необъяснимая и оттого ещё более гнетущая, — эта тревога подталкивала его, и он покорялся её неодолимой силе, отдавая себе отчёт только в одном: суть происходящего всё более и более ускользает от него.
— Воля твоя... Не держу, — сказал Иван, и показалось — боится он, что Мстиславский вдруг передумает.
— Я поеду! — Мстиславский натянул повод, останавливая и разворачивая коня.
— Да гляди, жеребца не загони! — насмешливо бросил вослед ему Иван, видя, что он тронулся шагом.
Федька и Васька снова засмеялись — дурным, нарочитым, шутовским смехом. Послышались ещё чьи-то жиденькие смешки — посмеяться в спину Мстиславскому уже сыскались смельчаки.
Иван проводил его долгим торжествующим взглядом и, повернувшись к Челяднину, сказал со снисходительностью победителя:
— А ты всё молчишь, Челядня?
— Молчу, государь.
— И о чём же ты молчишь?
— О том, государь, что... не там курица снесла яйцо, где кудахчет.
Иван лукаво усмехнулся:
— О таковом и помолчать не грех!
Направляясь к Бельскому и потом, на обратном пути, уже едучи с ним в Черкизово, Мстиславский, охваченный тревогой и беспокойством, непрестанно думал и думал об одном и том же: лукавит ли Иван, замышляет ли что-нибудь, готовит ли западню или, может, действительно всё его поведение — лишь стремление придать своему отступлению мало-мальски пристойный вид?
С Бельским об этом он не говорил — не хотел бередить ему душу. Тому и так было о чём поразмыслить. Согласившись, хоть и не без колебаний, ехать в Черкизово, он теперь думал о том, как вести себя с Иваном, внутренне готовился к этому, и Мстиславский был рад, что, занятый собой, своими мыслями, Бельский не мешает ему. Да и мало было бы в том проку, возьмись они сейчас разбираться во всём этом вместе, соединив воедино свои тревоги, терзания и страхи, все свои «почему» и «зачем», такие разные и такие сложные, что найти на них общий ответ было просто невозможно. Мстиславский и на свои-то собственные вопросы не мог ответить однозначно. То ему казалось, что странность и загадочность поведения царя существуют только в его воображении и что он сам, от извечного своего недоверия к нему, задал себе и теперь пытается разгадывать несуществующую загадку, то вдруг в полном смятении начинал думать, что неспособен постичь даже малой толики государевых замыслов и что разум его, увы, вопреки собственным представлениям, не в состоянии сражаться на равных с разумом Ивана, с его изощрённостью и лукавством, со всем тем жестоким, коварным и неожиданным, что таила в себе его душа, всё его естество. Но хуже всего было иное. Когда он одолевал смятение, когда неверие в существование у царя каких-то тайных замыслов сменялось другим чувством, его ум, его мысль поднимались на такую высоту, что, казалось, уже ничто, никакие коварства и хитрости Ивановы не могли укрыться от всепроникающей зоркости его мысленного взора, и ему действительно многое удалось разгадать и многое увидеть. Однако это не столько помогало, сколько ещё больше усложняло задачу, ибо узнанное и разгаданное невольно заставляло искать похожее и в неразгаданном, и мысль его, как маятник, всё время колебалась из стороны в сторону, а истина находилась посередине, там, где он никак не мог остановиться, бросаясь из одной крайности в другую. Мстиславский так и не смог понять, что Иван не отступался, но хотел, чтобы отступились другие, отступились и перешли на его сторону, став судьями, гонителями и палачами тех, кто не отступился. За это он готов был простить отступникам все их прошлые провины и недоброхотства. С этим же расчётом он простил и Бельского, и если изо всех сил стремился скрыть это, то только потому, что боялся, как бы Бельский и прощённый не отказался от противления и вместо раскаяния и повины не стал открыто на сторону его противников. Но Мстиславский не понял и этого. Большой ум зачастую оказывается неспособным опуститься до простого, обычного, он обязательно ищет во всём высокое, изощрённое, необыкновенное, потому позволяет обводить себя на самом простом. Так вышло и с Мстиславским.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Царская прохлада — это только по слову прохлада, только сказывается так. Будто едет царь за город, на свой Красный двор, развеяться, прохладиться, отвлечься от дел своих государских и забот повседневных — словом, отдохнуть, чем-нибудь позабавиться, потешиться. Благодать, ежели верить слову! Но на самом деле царские прохлады и забавы — это как сражение на поле брани. Особенно когда затевается потеха с медведями, и не с гончими, что обучены для дворцовых потешных игр, а с дикими, пойманными в лесу. На такой прохладе семью потами изойдёшь, и хорошо ещё, ежели цел и невредим останешься. Царь ведь не любит осторожной игры. Ему подавай такое, чтоб кровь леденела. А с медведем, известно, шутки плохи. Недаром же говорится, что на медведя хорошо лишь рогатину готовить. Впрочем, и с рогатиной против разъярённого зверя, самого матерого, стервятника, — тоже не велико диво. На Руси этим мало кого удивишь. Не бывает такого праздника, чтоб на Москве не устраивали потех с медведями, и непременно кто-нибудь из удальцов-резвецов за корец медовухи выйдет против косолапого с рогатиной, а то и вовсе с голыми руками. Есть и такие отчаюги — из бронников они обычно, из кузнецов да из кожевников.
На царских медвежьих потехах иные страсти и иные затеи. Тут самая любимая и самая отчаянная забава — скачка верхом на косолапом. Дело это не простое и опасное до смерти. Доведённого калёным железом до бешеной ярости зверя выпускают из клетки — и начинается захватывающая дух игра. Медведь хоть и взбешён и разъярён, но по натуре он труслив и, выскочив из клетки, бросается изо всех сил наутёк. Его нужно настичь на лошади и на полном скаку, точно рассчитав, прыгнуть ему на спину, ухватиться крепко за загривок и держаться сколько хватит мочи. Кто усидит до счета десять, тому хлеб-соль от царя на пиру и конь из государевых конюшен; кто продержится вдвое — тому перстень с царской руки; ну а втрое кому продержаться удастся, тому особая награда сулится, которую царь назначит, глядя по человеку. Да только добиться такой награды ещё никому не удавалось: даже самый трусливый или отощавший, поднятый из берлоги медведь не даст так долго сидеть у себя на спине человеку.
В этой жестокой игре всегда кто-то обречён — либо зверь, либо человек, потому что спрыгнуть со спины разъярённого зверя и не очутиться в его лапах — невозможно. И есть только один способ остаться целым — убить медведя, нанеся ему смертельный удар ножом до того, как очутишься под ним на земле. Бить следует сильно и точно — в подзатылье, туда, где начинается спинной хребет. В мгновение ока нужно выхватить из-за пояса нож и вонзить, и счастлив тот, кому этого мгновения вдосталь.