Государь Алексей Михайлович встретил Хитрово милостиво, он был одет по-домашнему – в лазоревого цвета летник из китайского шёлка, красные сафьяновые ичиги. Алмазы на нашейном золотом кресте вспыхивали и переливались солнечными брызгами.
– Моей Марии Ильиничне понравился твой вчерашний поклон, – улыбаясь, молвил он. – Сказала, что ты не утомил её, поклонился и вышел вон. Иные, как попадут к царице, так норовят измучить её лестью, а то и просьбишками.
– Государыня милостива ко мне, – сказал Хитрово и поясно поклонился.
Царь лукаво посмотрел на него и спросил:
– Ну, и каково быть окольничим? Там возле крыльца, – государь указал рукой в окно, – вон сколько толпится стольников. Все тщатся взлететь, да крылья далеко не у всех вырастают. Мыслю, что я в тебе, Богдан, не ошибся.
Хитрово упал на колени и коснулся лбом яркого персидского ковра.
– Великий государь! Все мои помыслы – служить тебе, не щадя живота своего!
– Встань, Богдан, – молвил государь. – Верю, что не ошибся в тебе. Большие дела предстоят, и для них нужны новые люди, такие, кто свободен от воспоминаний времён лжецарей и Смуты.
Слова царя были Богдану Матвеевичу вполне понятны. Алексей Михайлович венчался на царство шестнадцатилетним юношей, и сильные люди – Морозов, Хованский – связали его клятвенным обязательством за любые преступления людей вельможных родов не казнить смертью, а только ссылать в заточение. Эта клятва, данная царём Алексеем, так же как и его отцом Михаилом, была для него всегда тягостным напоминанием о допущенном слабодушии.
– Я не в силах долго гневаться на Бориса Ивановича, – сказал царь. – Мой дядька, как себя помню, он всегда рядом. На него жалуются. Сегодня не успел от утрени выйти, суют под нос ворох челобитных. Обложили соль по совету Морозова, а что из этого выйдет, не ведаю.
Алексей Михайлович замолчал и потупился. Любимый кот царя прыгнул ему на колени и заурчал.
– У тебя недалече от нового града Синбирска соляные промыслы в Надеином Усолье. Виноват я перед Надеей Светешниковым, недоглядел, умер гость на правеже. Сейчас промыслами его сын владеет. Ты проведай его дела в Усолье. И отпиши, что он желает.
– Сделаю, великий государь, – сказал Хитрово.
– Град строй, но и другие дела не упускай. Смотри за ясачными людьми, что-то худо от них куньи меха идут. Пользуйся моим указом: кто из язычников примет православие, тот на пять лет свободен от ясачной подати. Но ни татар, ни чуваш к нашей вере не тесни.
– Просьбишка у меня, великий государь, – сказал Хитрово. – На соборную церковь в Синбирске добрый пастырь нужен.
Эти слова пришлись Алексею Михайловичу по душе. Он был истовым христианином и назубок знал церковную службу, так что даже вмешивался в исполнение обрядов, если они неправильно проводились. А такое случалось даже в присутствии царя.
– Скажу Ивану Неронову, чтобы подобрал попа из своего окружения, – сказал государь. – Вчера он мне представил лопатицкого Аввакума, которого с места воевода вышиб.
– Я его видел у Ртищева.
– Как он тебе показался? – заинтересовался Алексей Михайлович. – Может на Синбирск годится?
Возможность иметь рядом с собой иерея бунташного нрава не вдохновила окольничего.
– Сей протопоп дерзок с начальными людьми. Опасаюсь, как бы он на границе не учинил смуту.
– Ужели он на такое способен? – удивился Алексей Михайлович.
– Тебе ведомо, великий государь, что люди на черте не по своей воле нарушают предписанные церковью обряды. Аввакум в вере неистов, вся опасность в этом.
– Добро, – сказал Алексей Михайлович, чуток поразмыслив. – Неронов даст тебе покладистого иерея. А мне Аввакум своей неистовостью пришёлся по сердцу. Он прав – Богу служить абы как нельзя. У нас много чего негожего накопилось в церкви. Федя Ртищев свой монастырь показал?
– Вчера там был, великий государь, – ответил Хитрово. – Подвигу подобно, как скоро поставлен монастырь.
– С нетерпением жду, когда справщики завершат работу. Книги нужно исправлять.
Алексей Михайлович с улыбкой посмотрел на окольничего:
– Говори свои нужды.
– Великий государь, – с жаром произнес Хитрово. – Я премного вознесен твоей милостью! Дозволь завтра отбыть на черту!
– Поезжай с Богом! Я на тебя в полной надежде. Знай, что скоро ты мне будешь нужен на Москве.
В царских сенях бояр и думных дворян не поубавилось. Одни прохаживались взад-вперед, опираясь на палки, другие, разбившись на кучки, беседовали, некоторые, усевшись на лавки вдоль стен, дремали, коротая время до обедни.
Хитрово увлек за собой Ртищев.
– Ты это должен видеть, – сказал он. – Я сейчас от Неронова, он отправился в Троицкий храм на Никитинках. Там закончил настенную роспись Симон Ушаков. Её ещё никто не видел.
Храм находился в Китай-городе. Путь к нему лежал мимо усадьбы Хитрово. Богдан Матвеевич, проезжая возле дома, пообещал себе, что остаток дня проведёт с родными.
Храм во имя Святой Троицы был невелик, но уютен и весьма хорошо освещен светом, падающим из высоко расположенных окон. Редкой особенностью этой церкви были стеновые росписи, выполненные в несколько слоёв уже известным в Москве изуграфом Ушаковым со своими учениками, над которыми они трудились несколько лет.
Слух об окончании работ в первую очередь достиг кружка «ревнителей благочестия», и почти все они поспешили увидеть творения славного изуграфа первыми из москвичей. Вонифатьев, Неронов, Ртищев, Аввакум и еще несколько неизвестных Хитрово священников в молчании созерцали, пожалуй, главную в храме роспись Ушакова «Брак в Кане Галилейской». Сам изуграф молча стоял в стороне от зрителей и заметно волновался, зная, что от мнения близких к государю людей зависит многое.
Богдан Матвеевич обладал прирожденным художественным чутьем и сразу определил, что эта роспись отличается по манере исполнения от сложившихся в русской иконописи канонов попыткой приблизиться к западной живописи, которую русское православие весьма не одобряло – за обмирщение библейских сюжетов. В другое время работа Ушакова не встретила бы понимания и, скорее всего, была бы уничтожена, но наступала пора церковного обновления, начатая самим государем, и мнение о «Браке в Кане Галилейской» было одобрительным. Сначала духовник государя Стефан Вонифатьев, затем Иван Неронов поздравили изуграфа с успехом, затем Ртищев и Хитрово присоединились к мнению протопопов. Ушаков похвалами был премного доволен, покраснел от волнения и беспомощно улыбался.
– А ты, Аввакум, что скуксился? Не по нраву? – спросил Неронов у беглого попа, который неодобрительно оглядывал роспись.
– Духа святаго не чую, – ответил Аввакум.
Все присутствующие смутились, по сути дела лопатицкий поп отказал изуграфу в боговдохновении, без которого создание иконы просто немыслимо. На Ушакова приговор Аввакума произвёл самое гнетущее впечатление, он подавленно молчал, ужав голову в плечи.
– А ты, Никифор, что скажешь? – обратился Аввакум к стоящему рядом с ним молодому человеку в короткой, чуть ниже колен, шубе, из-под которой выглядывал подол рясы и забрызганные грязью сапоги.
– Судить рано, ведь храм не освящён, – робким тенорком произнёс Никифор, смиренно опустив очи долу.
Аввакум хотел что-то сказать, но сдержался и, раздраженно махнув рукой, пошёл к выходу.
– Не бери во внимание, что сгоряча наговорил Аввакум, – утешающее сказал Неронов изуграфу.
Но Ушакова слова благовещенского протопопа мало утешили, он невольно для себя почувствовал сомнение в своей работе и смотрел на неё без былой радости.
– Тяжёлый человек Аввакум, – произнес Стефан Вонифатьев. – Ему бы только выскочить, ужалить, а всегда ли он прав?
Все разошлись по храму, осматривая другие росписи.
– А это чей поп? – спросил, подойдя к Неронову, Хитрово и указал на Никифора.
– У меня при соборе живёт. Из Нижегородского уезда. Тот же случай, что и с Аввакумом, не угоден стал сильным людям, обличал блудню, понуждал к покаянию.
– И что, он место ищет?
– Много на него хулы наклепали. Сейчас по указу патриарха над ним учинен розыск.
– Жаль разумного попа, – сказал Хитрово. – Розыск кого угодно сведёт со свету.
Иван Неронов всегда искал случая помочь своим подопечным безместным священникам.
– Богдан Матвеевич, возьми отца Никифора к себе на черту, здесь он в ябедах утонет. Кого тебе из Казанской митрополии пришлют, ты не ведаешь, а Никифор добрый поп, и учён, и терпелив.
Назначением священников ведали церковные власти, но мнение окольничего и полкового воеводы значило очень многое.
– Позвать Никифора? – спросил Неронов, которому не терпелось закончить дело.
– Зачем? – отказался Хитрово. – На черте и встретимся. Моё слово за Никифора можешь передать, кому следует.
Отец Никифор не ведал, что в это время решается его судьба. Он медленно двигался от одной росписи к другой, до глубины души поражённый увиденным. Ему, посадскому священнику из нижегородской глухомани, всё в этом храме казалось преисполненным истинного благолепия. Его даже пришлось окликать, когда протопопы, закончив смотрины, собрались уезжать.
Хитрово и Ртищев сели на своих коней и не спеша поехали по улице.
– Как прощание с государем? – спросил Ртищев.
– И в мыслях не держал, что великий государь будет так милостив. Добро, что завтра уезжаю.
– Что так? – удивился Ртищев.
– Милость царя одному у многих вызывает злобу. Дубровские косоротятся, да и другие, кого я обошёл окольничеством, премного недовольны.
– Без этого не обойтись, – пожал плечами Ртищев. – Мне завидуют, что я у царя в милости, так я при царском дворе вырос, меня дитём туда привели.
У дома Хитрово они расстались. Богдан Матвеевич заехал во двор, отдал коня конюху и прошёл на половину жены. Она ждала его и с надеждой спросила:
– Ты сегодня будешь дома?
Он посмотрел на неё и улыбнулся:
– Вроде все дела завершил. Как дочь?
– Вчера о тебе весь день жужжала, как пчёлка.