Он огляделся по сторонам и приблизился к ровной и прямой, как свеча, сосне, устремлённой саженей на десять в высоту. Обошёл её вокруг, стукнул обухом топора по стволу.
– Эта вот годится. Так, мужики?
– Так! Так! – зашумели лесорубы.
Богдан Матвеевич снял с плеч кафтан, взял в руки топор и со всего размаху вонзил его чуть выше комля. Сосна на удар откликнулась коротким вздохом, на землю упали несколько шишек. Двумя ударами, наискосок и вдоль земли, он вырубал щепку за щепкой, чувствуя, что ему становится жарко. Мужики смотрели на воеводу с топором в руках и радовались, что он их уважил, не побрезговал прийти к ним и прикоснуться к их чёрной работе.
Хитрово дорубил дерево до середины и почувствовал, что весь взмок, как мышь. Но он был упрям и понимал, что отступить ему никак нельзя. Першин с вниманием смотрел за воеводой, и когда тот углубился ударами топора достаточно глубоко, подошёл и сделал подруб с другой стороны. Этого оказалось достаточно – сосна вздрогнула и, задевая другие деревья, рухнула на землю. Вокруг раздались одобрительные возгласы:
– С почином! С почином!
Лесорубы пошли по своим участкам, и скоро вся Синбирская гора наполнилась треском и грохотом. Вековые сосны обрушивались одна за другой, освобождая место для нового града Синбирска.
Глава третья
Поп Никифор находился в Москве уже второй месяц. Приближалась Пасха, но его дело все не разрешалось, и причиной тому было сильное недомогание патриарха Иосифа. Только он мог принять решение по кляузной челобитной, посланной вдогон за Никифором его гонителем стрелецким капитаном Вострецовым, которого священник тихо, но строго уличал прилюдно в блудне и срамных игрищах. Помещик крепко прибил Никифора, вышиб его из прихода и ударил патриарху челом, что поп-де захватил власть в патриаршей вотчине и её грабит. В Патриаршем приказе дали челобитной ход, она была доложена патриарху, но по известным причинам приговор Никифору пока произнесён не был.
При Казанском соборе, где настоятелем был протопоп Иван Неронов, Никифор жил в одной комнате с попом Аввакумом. Здесь же помещалась и жена убеглого попа Анастасия с младенцем Прокопием. Соседство было шумным: Аввакум часто пытался вовлечь Никифора в обличение московских порядков, вопия, что много блудни зрит в святом месте земли русской – Кремле, и единственный здесь праведник – царь Алексей Михайлович, и близ него можно поставить лишь Фёдора Ртищева. По ночам временами заходился плачем ребёнок. Всё это Никифор терпел беспрекословно и, глядя на дитя, с жалостью вспоминал свою жену Марфиньку, которую оставил на попечении семьи двоюродного брата в тягости, и она вот-вот должна была родить.
Встречаясь каждодневно с Иваном Нероновым, отец Никифор о своём деле не спрашивал, знал, что в своё время ему объявят решение, когда оно будет. Аввакуму на Вербное воскресенье сказал своё слово сам царь Алексей Михайлович. В собор пришёл дворцовый стольник и вручил ему грамоту от великого государя. Она была не запечатана. Аввакум прочёл её и завздыхал.
– Что государь отписал? – просила Анастасия, подойдя к мужу с ребенком на руках.
– Эх, святая простота наш великий государь Алексей Михайлович! – покачал головой Аввакум. – Пишет, чтобы воевода не забижал меня, убогого. Призывает изверга к покаянию. Это ж как?
– Великий государь рассудил как истинный христианин, – робко произнёс Никифор.
– Вот и ты туда же со своей добротой! – вспыхнул Аввакум. – Воевода – волк ненасытный! Ему грызть попов за лакомство!
– Что делать думаешь? – спросил Никифор.
– Пойду в Лопатицы, куда от государевой воли денешься.
– Оставайся, Аввакум, на Пасху, – сказал Никифор. – Всё едино до Христова Воскресения в Лопатицы не поспеешь.
– И то правда, – согласился Аввакум. – Нечего поспешать. Когда я ещё увижу патриарха на осляти.
Вечером Неронов сказал Никифору:
– Кажется, патриарх встал с одра. Завтра на Вербное воскресение будет в Успенском соборе. После пасхальной недели твоё дело решится.
Никифор потянулся поцеловать руку протопопа.
Неронов недовольно отстранился.
– Я не тебе угождаю, а правде, – сказал он, оглядывая ветхую одежонку попа. – Иди за мной.
Протопоп привёл Никифора в своё жилище, отлучился ненадолго и вынес рясу из тонкого сукна.
– Тучен я стал, а был борзой, как ты. Тебе будет впору, прими, – и, отметая взмахом руки благодарность, продолжил: – Окольничий Фёдор Ртищев прислал тебе поминок на Светлое Воскресенье.
Никифор был тронут вниманием сильных людей до глубины души. Он вернулся в своё жилище, примерил рясу, она оказалась впору. В новом одеянии Никифор пошёл на торжище.
Один торговый ряд цвёл пасхальными вербами. Распустившиеся почки, как жёлтые птенчики, рассевшиеся на красноватых ветках, радовали взгляд, наполняли душу умилением.
Никифор разбил у менялы рубль на тридцать три алтына, копейку отдал за размен, и купил большой вербный куст. Здесь же продавали красные яйца, куриные и гусиные. В прихвачённую с собой корзину Никифор уложил полсотню яиц, расплатился и, довольный покупками, вернулся в своё жилище.
– Какой ты, отец Никифор, молодец! – всплеснула руками Анастасия. – Мой Аввакумушка забыл купить вербы, хоть я ему и наказывала.
Её муж трапезничал.
– Не велика радость в покупных вербах, – проворчал он, обгладывая щучий хребет. – Вот если бы своими руками наломать. За деньги радость не купить.
Жилище украсили ветками, а одну дали поиграться маленькому Прокопу. Дитя схватил ветку в руку и начал ею размахивать, что заставило отца довольно улыбнуться и взять сына на руки.
Мысль о религиозном торжестве, которое должно состояться завтра, с участием царя и патриарха, приводила отца Никифора в трепет. Он страстно желал увидеть всё собственными глазами, но боялся, что это невозможно, и поделился с Аввакумом своей печалью.
– Я о сём не стражду, – сказал Аввакум. – Не горюй, Никифор. Я проведу тебя в такое место, где мы всё узрим.
На следующий день, перед тем как должен начаться крестный ход, Аввакум увлёк за собой Никифора к кремлёвской стене. Возле башни он о чем-то пошептался с караульщиками, сунул им поминок, и стрелец провёл их на стену, прямо напротив храма во имя Покрова. Торговые лавки на Красной площади были закрыты, и мостовую мели, поднимая клубы пыли, сотни полторы метельщиков. Возле Лобного места, где в те времена уже не казнили, стояли люди в раззолоченных одеждах и поглядывали на Кремль.
И тут особенно радостно зазвонили колокола. Из Успенского собора через Фроловские ворота двинулся крестный ход. Отец Никифор обомлел от увиденного великолепия: впереди шло духовенство с образами, за ними – стряпчие, стольники, дворяне и дьяки в золотом парчовом платье, выданном им на торжество из казённых хранилищ, далее шел государь, а за ним – бояре, окольничие, думные люди и гости, по бокам государя сопровождали полковники и головы стрелецкие. Вся Красная площадь была заполнена народом. При появлении государя все встали на колени и земно поклонились.
Возле Лобного места патриарх, после прочтения отрывка из Евангелия, подал царю ветку вербы. Подвели белого осла, патриарх сел на него, Алексей Михайлович взял конец повода и повёл осла по дорожке из красных и синих сукон, которые расстилали стрельцы. Впереди царя и патриарха двигались красные сани, на которых стояла огромная изукрашенная верба. Крестный ход через Фроловские ворота вернулся в Успенский собор под звонкий и радостный звон колоколов кремлёвских соборов и церквей столицы.
На Пасху отцу Никифору удалось просунуться в Успенский собор на утреню. Этому помогло его новое священническое одеяние, подаренное ему Иваном Нероновым, а ещё больше встреча с Фёдором Ртищевым, который не починился подойти к нему сам, когда увидел Никифора возле собора. Ртищев шёл в храм, чтобы проведать, всё ли готово для встречи государя, и захватил с собой Никифора, где тот и остался.
Вскоре в собор пришёл государь, а с ним бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки, стольники и стряпчие, все в золотых одеждах. После хвалительных стихир Алексей Михайлович прикладывался к иконам, затем христосовался с патриархом, архиереями в губы, а остальное духовенство жаловал к руке. К числу последних по какому-то несвойственному ему смелому порыву примкнул и отец Никифор. К царской руке он приблизился последним. Заметил, что протопоп Успенского собора недоумённо на него глянул, но Никифор уже поцеловал руку царя и получил от него красное яйцо. Возвращаясь на свое место, он почувствовал, что на губах у него солёно. Это были слезы умиления и великой радости, которые переполняли его душу. Те же чувства владели православными людьми всей русской земли в день Светлого Христова Воскресенья. Вся Русь единодушно славила Бога, не предполагая, что через несколько лет по православному единодушию непримиримо пройдёт кровавая трещина раскола.
Пасхальную обедню Аввакум и Никифор провели в Казанском соборе, а после службы были званы Иваном Нероновым на трапезу. В конце застолья протопоп сказал Никифору, что говорил с патриархом о его деле, и тот велел им явиться на патриаршее подворье через два дня.
– Жаль, не увижу твоего торжества, Никифор, – сказал Аввакум. – Я еду завтра. Пора возвращаться к своим блудолюбивым чадам.
– Экий ты нетерпеливец, Аввакум! – сказал Неронов. – Душу человека враз не построишь. Это не изба, которую можно срубить за день.
– Милостивец мой Иван Васильевич, – горько молвил Аввакум. – Знаю, что тороплив и горяч, но ничего с собой поделать не могу. Мало в людях братолюбия. Вот сегодня христосовались, но друг другу мало кто простил. А Господь, он всё зрит!
Никифор забеспокоился, что вспыхнет за столом несогласие, но Иван Неронов не ответил Аввакуму, и тот успокоился.
Через два дня Неронов и Никифор явились на патриаршее подворье. Народу там было много: из многочисленных вотчин явились к патриарху люди поздравить его с пасхой и поднести поминки деньгами, мехами и сукнами. Неронова и Никифора пропустили мимо них. Из тёмных и душных сеней они прошли в комнату, которая была так густо увешена образами, что напоминала молельню.