– Будет сделано, воевода! – гаркнул казак, дыхнув на Хитрово чесночным смрадом.
– А это чьи одры? – указал Богдан Матвеевич на двух лошадей, чьи бока и крупы были облеплены засохшим навозом и соломой. – Шелепов давно не получали?
– Так это, – забормотал полусотник. – Хворают казаки, третий день лежат влёжку.
– Чем хворают?
– Лихоманка бьёт. Отойдут, неровен час.
Богдан Матвеевич забеспокоился. Не голод, не набег страшны ему были, а внезапное моровое поветрие. Бывало, что чума или холера в считаные дни опустошала города, а в крепости, при скученности людей, любая зараза могла распространиться с быстротой молнии. За прошлые месяцы люди в Карсуне мерли, но не так шибко, два-три в месяц. За оградой на берегу реки крестами прирастало кладбище.
– Ерофеич смотрел? – спросил Хитрово про имевшегося в поселении травника и костоправа, взятого им из Атемара для лечебных услуг.
– Он и сейчас возле них. Даёт отвары травные, да мало помогает. Даст Бог, выживут.
– Поставь кого-нибудь за их конями приглядывать, – сказал воевода. – Безлошадные казаки не ратники.
– Сделаю, Богдан Матвеевич, – полусотник согнулся в поклоне.
Под рукой воеводы имелось две сотни стрельцов и полусотня казаков. Это была пятая часть из тех, что пришли с ним вместе прошлой весной на Карсунскую засечную черту. Остальных, женатых и старых, Хитрово отпустил после Покрова по домам, приказав явиться в Карсун за две недели до поздней в этом году Пасхи. Лишние едоки воеводе были не нужны, для несения караульной службы хватало и этих. Отправил осенью по своим избам и работных людей, числом более трёх тысяч. Весной князь Долгорукий, нижегородский воевода, обязан был представить на строительство черты пять тысяч крестьян, взяв с каждого пятого двора по одному человеку. Работники должны были прибыть со своими лопатами и кирками, с пятью сотнями телег, оснащенных коробами, с косами и вилами для заготовки сена.
Воеводский опыт подсказывал Богдану Матвеевичу, что явятся на засечную черту далеко не все. Дьяк Кунаков верно заметил: князь Долгорукий был любитель волокиты, да и сами крестьянишки всегда не прочь увильнуть от государевой работы, хотя за неё им давали неплохие деньги – два, три рубля за лето. Правда, и работа была адова – рыть ров в три сажени глубиной, громоздить на русской стороне рва вал, укреплённый заострёнными бревнами, валить деревья для устройства засеки, непроходимой для степняков. Дел на лето намечалось невпроворот, и Богдана Матвеевича отягчала нелегкая дума, справится ли он со всем, что на него навалилось.
– Чего ты на меня таращишься? – спросил Хитрово своего спутника. – Или нашкодил где?
– Просьба у меня, – замялся Васятка.
– Так говори.
– Ты уедешь на Москву, Богдан Матвеевич, а мне разреши сходить с обозом в Казань?
– На кого же ты Кунакова оставишь?
Васятка Кунакова побаивался, тот был скор на кулачную расправу.
– Добро! – решил Хитрово. – Иди в Казань, только не набедокурь там. Я дьяку скажу. Пойдем в кузню, глянем, как Захар слово держит.
Кузня находилась в незастроенном углу крепости, в стороне от других строений. Это была большая рубленая изба с навесом, под которым хранились короба с древесным углем, полосы железа, нуждающиеся в ремонте лопаты, тележные оси, ободья колес, серпы, косы, а также дрова и несколько наждачных кругов. Отдельно поленницей были сложены бруски кричного сырого железа, добытого из болотной руды. Это железо привезли осенью из Засурья, где мордва его изготавливала с незапамятных времен. Захар, полковой кузнец, сказал, что это железо сразу в дело не годится, с ним нужно еще долго работать. Хитрово был любопытен и стал допытываться, как работать, что делать. Захар попытался объяснить, но на словах воевода ничего не понял. Тогда кузнец пригласил воеводу посмотреть, как это делается. За делами тот забыл о железе, а сегодня, когда перед отъездом стал подводить итоги сделанного на черте, вдруг вспомнил.
Широкая дверь в кузницу была распахнута настежь, и, подходя к ней, Хитрово увидел, как Захар держит клещами кусок раскалённого железа, а молотобоец бьёт со всего размаху кувалдой по местам, которые Захар обозначает ударами своего молотка. Увидев воеводу, Захар не прекратил работу, а, наоборот, стал ещё чаще постукивать по раскалённому железу, мол, смотри, Богдан Матвеевич, как кузнечное дело делается. Молотобоец, вдогон за кузнецом, стал чаще бить кувалдой, подсобник, провинившийся стрелец, начал сильнее раскачивать кузнечные меха, и пламя на горне из охряного стало белого цвета.
Рядом с наковальней стояла закопченная бочка. Захар положил молоток, подхватил клещами поковку и сунул в воду. Раздался шип, из бочки поднялись клубы пара.
– Желаю здравствовать, воевода! – произнёс кузнец, бросив поковку в ящик, где лежали несколько прокованных полос железа. Захар был сутул и долгорук, борода подстрижена коротко, смотрел исподлобья, но весело.
– Всё недосуг было глянуть, как ты железо настоящее из криц добываешь.
– Изволь воевода, – Захар взял из горна раскалённую полосу и сунул в бочку. Подождав немного, вынул и стал счищать топором с бруска окалину, довольно крупные лепестки железа, которые бросил в воду.
– Это начало дела, Петрушка, – сказал он молотобойцу. – Давай сцеживай!
Петрушка поставил рядом с наковальней пустую бочку, подхватил другую, где остужали железо, и медленно вылил из неё воду в приготовленную посудину.
– Вытряхивай! – приказал Захар.
На земляной пол посыпались окалина, кусочки шлака и железные лепестки. Кузнец выбрал наиболее крупные из них и, взяв маленькие клещи, разложил на раскалённые угли небольшой горкой.
– Качай!
Подсобник заработал мехами. Железо быстро нагревалось, меняя цвета от фиолетового до багрово-красного. Захар из большого совка досыпал мелких лепестков. Железо начало мягчеть, стало ослепительно-белым. Кузнец большими клещами подхватил спёкшиеся лепестки и бросил их на наковальню. От удара кувалдой посыпались искры, и воевода, чтобы оберечь глаза, отшатнулся в сторону. Кричные лепестки на наковальне превратились в бесформенный слиток. Захар, заметив, что он остыл, положил его на горн.
– Сейчас мы делаем уклад, – сказал он, вытирая с лица пот. – Его нужно раз десять проковать, а то и поболее, чтобы добиться нужной плотности.
Богдану Матвеевичу было ведомо, что такое уклад, но как его делают, он видел впервые.
– Занятно, – сказал он. – А здесь в Карсуне болотная руда имеется?
– Я по осени прошёлся вдоль Барыша, кое-где есть, но не так много.
Хитрово заинтересовался. Розыск руд был делом государственной важности, на Руси долгое время не могли открыть порядочное месторождение железной руды и наладить производство металла. Не было специалистов, а иноземцы предпочитали получать деньги и обретаться в Немецкой слободе и не спешили укреплять Московское государство.
– Как же ты руду отыскал? – спросил Хитрово.
– Очень просто, – Захар повернулся и взял в руку деревянный кол. – Вот этим самым и отыскал. Шёл по берегу и через каждые шагов двадцать втыкал в дёрн ошкуренный кол. Затем вынимал и острие пробовал на язык. Если кисло, значит, можно брать, сушить, обжигать, а потом в доменку.
– Так сразу разве можно понять на вкус, – недоверчиво сказал воевода, – что есть руда?
– Конечно, не сразу, – усмехнулся Захар. – Не один кол излизать в труху надо, чтобы стать добрым рудознатцем.
– Понятно, – промолвил Хитрово. – Стало быть, дело это непростое.
– Очень непростое. Это посмотреть на гвоздь – ерунда, а чтобы его сделать, намаешься, если взять с его начала, с руды.
Хитрово задумался: для обустройства нового града на Синбирской горе понадобится много изделий из железа, где взять? Кузница одна, новые заводить времени нет. Кузнецы – люди посадские, вольные, их силком не заставишь ехать в синбирскую глухомань из Нижнего, Казани, тем паче из Москвы. Выход один – всё нужное заказывать в этих городах и везти сюда.
На горне поспела поковка, кузнец и молотобоец принялись проковывать её по второму разу, и Хитрово вышел наружу. Солнце стояло уже высоко, скоро Масляная неделя, за ней и до весны рукой подать. На жердочке под крышей избы затренькала, радуясь солнечному дню, синичка, да с такими коленцами, что Хитрово удивился, какая певунья!
– Мой возок готов?
– Вчера был готов, – ответил Васятка. – Будешь глядеть, господине?
– Нет. Пойдём лучше к плотникам на башню. Эк как пластают, щепы навалили!
Воевода зашёл в башню, подобрав полы шубы, стал подниматься по крутой лестнице с этажа на этаж, в срубе было свежо, тонко пахло сосновой смолкой, ветерок, залетая в бойницы с реки, гонял по настилам мелкую стружку.
Старший плотник, завидев, что Хитрово зашел в башню, кинулся за ним следом, догнал его на последних ступенях.
– Добре, добре срубили, – сказал воевода, оглядывая окрестности из узкой прорези бойницы.
Вокруг на много вёрст простиралась засечная черта. Хотя снега засыпали рвы, но хорошо были видны частокол, завалы деревьев в лесу, где буреломом прошла засека. На ближней стороже из землянки караульщика струился дымок, два стрельца тащили по льду Барыша плетёные ловушки – морды, чтобы опустить их в прорубь, на берег, скользя копытами, взбиралась лошадь, волоча за собой сани с большой бочкой, из которой плескалась вода.
– Когда остальные башни срубите?
– Почти готовы, осталось поднять, – ответил старший плотник. – Вон они, отсюда их как на ладони видать.
Плотники по месту нахождения башни в стене рубили только первую клеть сруба, остальные рубили в стороне от стены, затем поднимали их наверх и устанавливали на место. Это позволяло увеличить скорость строительства и множество опорных пунктов на засечной черте возникли за короткое время.
– Богдан Матвеевич, господин, – сказал Васятка, озабоченный предстоящим отъездом воеводы. – Разреши уйти, мне надо всё подготовить для тебя в дорогу.
– Ступайте оба. Я здесь побуду.