– Это тот струг, о коем писали из Разрядного приказа, – сказал Кунаков. – С зельем и свинцом.
Хитрово смотрел на струг со своим ожиданием. Конечно, и припасы для огневого боя нужны, но ещё больше желанны для него свежие московские вести, от них воевода порядком поотстал, уже месяц Москва не слала никаких грамот.
Прибывшие люди сошли со струга и стали подниматься в гору. Острым взглядом Богдан Матвеевич рассмотрел, что впереди идут стрельцы, за ними какие-то мужики, а позади их опять стрельцы.
– Кого это к нам прислали? – вымолвил он, отмечая, что последними бредут поп с вьюком на спине и баба с ребёнком на руках. – Распорядись, Григорий Петрович, чтоб к стругу караул выставили.
Кунаков призывно махнул рукой и отдал приказ подбежавшему стрелецкому сотнику. Тот опрометью кинулся с горы вниз, где на ногах, а где юзом.
– Пойдем, дьяк, встречать гостей к избе, – сказал Хитрово. – Васятка! Сбегай на поварню и скажи, чтобы готовили к ужину на сорок человек добавочно к остальным.
От воеводского крыльца казаки Агапова оттеснили работных людей подале. Близко были допущены только начальные люди – сотники и приказчики.
Стрелецкий капитан Нефёдов подошёл к крыльцу, низко поклонился воеводе и подал грамоту. Хитрово её неспешно вычел и сказал:
– За свинец и зелье хвалю, эти припасы мы ждали. А вот стрелецкие буяны и греховодники для нас новость. Мы не кланялись Разрядному приказу, чтобы он пожаловал нас стрелецким сбродом. Может, ты что знаешь, Нефёдов?
Ссыльные стрельцы запереглядывались, синбирский воевода на ближний год решал их арестантскую судьбу.
– Мне неведомо, почему их послали в Синбирск, – сказал Нефёдов. – Велено сдать их здесь и идти на Астрахань.
Хитрово задумался. Держать этих буйных людей на горе было бы неразумно.
– Что ж, от даров не принято отказываться, – насмешливо произнес Богдан Матвеевич. – Есть среди вас охотники ловить рыбу?
Ссыльные переглядывались и молчали.
– Я так понимаю, что все вы матерые рыбаки, – сказал воевода. – Григорий Петрович, отправь этот сброд на Ундоровский остров, подале от града. Пусть там живут и рыбу ловят для работных людей. Завтра отправь, а сегодня запри на подгорной стороже. Что ещё, Нефёдов?
– Разреши, воевода, остаться на день здесь. Люди устали, а впереди большой путь.
– Оставайтесь, – сказал Хитрово. – Приказчик Авдеев! Укажи стрельцам место, где стать.
Нефёдов и его стрельцы ушли за Авдеевым, а ссыльных окружили казаки и повели под гору, там им предстояло находиться до утра, когда их посадят на лодки, дадут мешок толокна, соли и отправят до глубокой осени на сырой и комариный Ундоровский остров, ловить рыбу.
С отцом Никифором Богдан Матвеевич, уважая его священнический сан, не стал разговаривать прилюдно, позвал его за собой в избу. Поп поставил свою поклажу у ног жены, перекрестил младенца и отправился за воеводой.
– Как, Никифор, доехал? – спросил Богдан Матвеевич. – Стрельцы не обижали?
– Спасибо, боярин. Доехали хорошо. А стрельцы вели себя смирно, Нефёдов их в кулаке держал.
– Это точно, что в кулаке, – согласился Хитрово. – Такого страховидного громилу на Москве второго не сыщешь. Ты, я вижу, с семейством прибыл. Это хорошо, значит, бежать не думаешь?
– Как бежать! – всполошился Никифор. – Я это место из рук патриарха Иосифа получил. Ртищев боярин и твоя милость этому способствовали. Я сюда пришел до тех пор, пока Господь не призовёт меня, грешного.
Хитрово улыбнулся, поп был прост, как малое дитя, верил каждому слову, даже сказанному в шутку.
– Годи! Никифор, – остановил он попа, готового поклясться перед иконой, что из Синбирска не убежит. – Надо помыслить, где тебя поместить на время. Васятка!
Слуга был рядом.
– Призови ко мне Першина.
– Мне бы не хотелось кого-нибудь утеснять, – робко сказал Никифор.
– Не о тебе речь, а о жёнке с дитём. А теперь поведай, как там Ртищев, Неронов?
– У благочинного Неронова я жил, с окольничим Ртищевым прощался. Он твоей милости грамоту послал через меня. Боже, а я ведь чуть не запамятовал! Тут тебе еще грамотки от Ивана Матвеевича и боярыни Марии Ивановны.
– Экий ты, Никифор, человек! – Хитрово от волнения даже приподнялся с кресла. – Я жду эти грамоты, а ты держишь.
– Помилуй, боярин! Вот они, – Никифор протянул Богдану Матвеевичу прочно увязанные в кожу свитки. – Эх, Богдан Матвеевич! Не хотел я тебе худую весть доносить, но придётся.
– Что такое? Говори!
– Худо на Москве. В день моего отъезда стрельцы и народ бунт учинили. Плещеева, Траханиотова и Чистого толпа разнесла в клочья, их дома сожгли, от этого случился великий пожар.
– А что государь? Что с ним? – Хитрово вскочил с кресла и схватил попа за плечи.
– Великий государь цел. Люди злы на бояр.
– Как боярин Морозов?
– Не ведаю, господине, – тихо сказал Никифор. – Бунтуют и другие города.
Из сказанного попом Богдан Матвеевич понял, что его худшие опасения подтвердились. Самоуправство Морозова, сбор с битьём недоимок по налогу на соль, воровские слухи о подчинении царя боярам привели к народному возмущению и бунту. «Видимо, в Москве великий переполох случился, – подумал Богдан Матвеевич, – раз не могли известить меня о бунте».
– О московской замятне молчи, – сказал Хитрово. – Не ровен час, раззудишь какую-нибудь сволочь.
– Будь покоен, воевода, смолчу, – ответил Никифор.
Размышления воеводы прервал Першин. Он с опаской зашёл в комнату, страшась, что Хитрово спросит о водяной жиле, которую ещё не нашли. Но услышал другое.
– Ты, Прохор, не слишком запакостил свою избу?
– Как можно? Я привычен жить один, мету пол сосновыми лапами.
– Добро, что так, – сказал Богдан Матвеевич. – Собери свои вещи и уйди куда-нибудь на время, пока не поставишь отцу Никифору избу.
– Твоя воля, господине. Избу попу завтра начнем рубить. А что храм?
– Это первое дело! – вскликнул Никифор. – Моя изба может погодить.
Хитрово священник нравился все больше и больше.
– Ступай, Прохор! Подожди на крыльце, – сказал он. – Храм будем ставить немедля. А сегодня ты, Никифор, устраивайся с попадьей и дитём на ночлег.
Поп отступил к двери, собираясь выйти.
– Погоди. Ты у меня был, как боярыня Мария Ивановна?
– Здорова, весела, – ответил Никифор. – Так угостила, что я из-за стола едва выполз. Твой ключник меня еле живого на возке до Казанского собора отвез, сам не дошел бы.
Богдан Матвеевич улыбнулся.
– Ступай, Никифор. Устраивайся на новом месте.
Избой Першина был сруб, покрытый горбылями, – оставшимися после вырубки из бревен брусьев. Из таких же горбылей был сделан пол.
– Тут я от дождя хоронюсь, – сказал градоделец. – А когда сухо, в шалаше почиваю, тут рядом.
– Утеснил я тебя, – вздохнул Никифор. – Видишь, какое дело – с дитем под открытым небом не поночуешь.
– Все мы люди, разве я не понимаю, – сказал Прохор. – А я вот всю жизнь в частых и долгих отлучках. Своих ребят почти не вижу.
После ухода Першина Марфинька, всегда стеснявшаяся чужих людей, повеселела.
Никифор развязал укладку с вещами, взял образ Святой Живоначальной Троицы и приставил к стене. Младенец Анисим будто ждал этого часа, завозился и громко возопил.
«Чудно, – подумал Никифор. – Неразумное дитя, а Бога славит».
Марфинька пыталась сунуть ребенку титьку, но тот её выплевывал и отталкивал ручонками.
– Беда, Никиша! – загоревала Марфинька. – У меня молоко пропало.
– Что ж теперь делать? – испугался Никифор.
– Дай мне сухарь и тряпицу. Жовку надо жевать.
Ранним утром, как только лишь зарозовело небо за Волгой, разразилась скоротечная гроза с гулкими и спешащими друг на друга громами, легким, почти невесомым дождем, который не столько мочил землю, сколько щекотал ее своими теплыми струями. Дождь прошел несколькими шумными полосами над Синбирской горой, подгорьем и Волгой, освежил воздух, и стали заметнее запахи земли и леса. Казалось, нечто неземное своими божественными перстами коснулось земли, разбудило её и придало новые силы для жизни.
Гроза разбудила Хитрово, он сладко потянулся всем телом и открыл глаза. Через небольшое, в две мужицкие ладони, оконце в избу лилась полоса зыбкого света. Слюды на оконце не было, и Богдан Матвеевич увидел на нём то, что уже привык видеть каждое утро, рассветную гостью – синичку. Она появилась сразу после постройки избы, сначала сидела на подоконнике, отбрасывая дрожащую тень на противоположную стену, затем стала залетать в комнату, иногда присаживалась возле Хитрово на кресло или стол, вертела головой, покачивала хвостиком и весело насвистывала. Сегодня синичка показалась Богдану Матвеевичу особенно чистой и нарядной. Она сидела на сундуке, иногда постукивала клювом в деревянную крышку. Хитрово бросил ей несколько сухарных крошек, но птичка не склевала их, а подхватила и, держа в клюве, выпорхнула на волю.
Проводив взглядом утреннюю гостью, Богдан Матвеевич подошёл к столу. Полученные вчера грамотки притягивали его, он их снова прочёл, особенно от жены, с великой радостью, которая скоро сменилась грустью. Разлука с Москвой и столичной жизнью ему уже прискучила. Конечно, постройка крепости – большое дело, но разве с этим не справился бы иной стольник и воевода, которому это привычно. Об этом же ему писал Фёдор Ртищев: «Великий государь вспоминал тебя и хвалил, сожалеючи, что ты далеко, и спрашивал боярина Бориса Ивановича Морозова, не взять ли тебя из Синбирска на Земский приказ заместо Плещеева, на коего бьют челом и московские дворяне, и гости, и простые люди. Но Морозов за Плещеева горой, и это великого государя печалит».
Хитрово усмехнулся, Ртищев писал эту грамоту за несколько дней до бунта, тогда никто не ведал, что вспыхнет народное возмущение и сметет, казалось, незыблемых временщиков – Морозова, Плещеева, Траханиотова и Чистого. Хитрово бунт не испугал, но поверг в глубокое и печальное раздумье. Всё ли ладно в Русском государстве? Богдан Матвеевич по рождению был дитя Смуты, потрясавшей русские земли почти двадцать лет. С младенчества он только и слышал о том, как страну терзали, грабили и насиловали то поляки, то шайки малороссийских казаков и разнузданной черни, а соль земли русской, высшая родовая знать, этому способствовала своим раболепством перед иноземщиной и единоверной сволочью. Хитрово и его род росли и поднимались при первом государе Михаиле Романове, для них эта династия и возрождающаяся Россия были настоящей родиной, с которой связывала пролитая за неё кровь, и новое потрясение России Богдан Матвеевич переживал всем сердцем, глубоко и тревожно.