Его взгляд снова упал на грамоту жены, которую он получить никак не чаял. Она писала о домашних делах, о чувствах не было ни слова, и вместе с тем это было и признание в любви и тоске по любимому мужу. Богдан Матвеевич сложил грамоты и спрятал их в сундук, женину положил отдельно, в суму, где хранил государевы грамоты, посланные ему лично.
Одевшись, Хитрово вышел из избы и увидел, что его ждет Першин.
– Я готов, – сказал, поклонившись, градоделец. – Игрушечный город стоит подле наугольной башни.
– Его там не растащат? – спросил Хитрово.
– Двое стрельцов сторожат, с пищалями, – ответил Першин. – Начальные люди собрались и ждут.
Между срубов, подготовленных для крепостной башни, стояли дьяк Кунаков, приказчики, сотники, плотницкие десятники.
– Кликните отца Никифора, – приказал Хитрово. – Закладку башни надо освятить. Показывай, Прохор.
Покраснев от волнения, Першин подошел к большому, сажень на сажень, ящику и снял с него рогожное покрытие. Перед людьми открылась захватывающая картина – игрушечный рубленый город. Здесь были рвы и валы, опоясывающие крепость, стены с бойницами для ведения верхнего, среднего и подошвенного боя, помосты на стенах для ратников, башни и проездные ворота. Внутри города Першин разместил воеводскую избу, церковь, избы ратных людей, амбары для государева хлеба, погреб для сбережения пороховой казны и свинца, поварню, конюшню для боевых коней, земляную тюрьму, осадные избы для житья во время осады посадских и иных людей, которые сбегутся в город при появлении врагов.
– Круто ты замесил, Прохор! – довольно сказал Хитрово. – Чуть ли не вторую Москву надо ставить.
– Иначе никак нельзя, – сказал ободренный похвалой воеводы Першин. – Град должен иметь в себе все нужное для войны и мира.
Начальные люди обступили игрушечный град с великим любопытством, дивуясь умению градодельца изобразить в малом великое.
– Надо же! Одним топором сотворил такую лепоту! – с чувством доброй зависти сказал приказчик Авдеев.
Тихонько протолкавшись между людей, к городу просунулся отец Никифор, увидел игрушечную церковь и накинулся на Першина:
– Ты что, плотник, без ведома церковных людей Божий храм ставишь? Почто церковь одноглава?
– Что не так? – смутился градоделец. – Церковь она и есть церковь, а место для нее определено самое видное, посреди града.
– Я не о месте пекусь, – сказал Никифор. – Храм во имя Святой Живоначальной Троицы должен быть треглав.
Этого Першин не ведал, потому еще больше смутился и виновато глянул на воеводу.
– Никифор прав, – сказал Хитрово. – Храм будет поставлен о трех главах. Сможешь, Прохор?
– Прежде не ставил, но смогу, – ответил Першин.
– Вот и добро. Ставь, да с отцом Никифором совет держи.
Начальные люди продолжали рассматривать игрушечный город, а Никифор поспешил к месту ночлега. Сегодня ему предстояло совершить важное дело – освятить закладку первой башни Синбирской крепости. Памятуя об этом, он проснулся с первым утренним бликом и начал приготовляться. Рукодельница Марфинька и на струге не бездельничала, сшила из полученного на Казенном дворе сукна фелонь, которую Никифор еще вчера примерил и остался ею премного доволен. Он спешно облачился в нее и епитрахиль, взял священные предметы и поспешил к месту закладки башни.
Игрушечный городок воеводе понравился, и он велел оставить его, под присмотром караульщика, на весь день доступным для работных людей, пусть смотрят, дивуются и знают, что им предстоит сделать на Синбирской горе.
Работы на крепости шли с рассвета, с Крымской стороны ров и вал были уже наполовину сделаны, пора было приступать к возведению рубленого города, и Хитрово с начальными людьми направился к волжскому берегу.
Возле ямы стояли готовые срубы, дубовые для основания башни и сосновые для ее надземной части. Хитрово заглянул в яму, она была глубока и широка, в лицо пахнуло холодком и сыростью.
– Все ли готово? – спросил Богдан Матвеевич.
– Люди на месте, можно начинать, – сказал дьяк Кунаков.
Все вокруг встали на колени. Отец Никифор зажег три восковых свечи на стольце перед иконой и, возглашая молитву, стал совершать каждение перед образом Святой Живоначальной Троицы. Запахло ладаном, все люди молились. Затем приказчик Авдеев приблизился к стольцу и положил на него камень, на котором было начертано, что он освящен и положен в основание Синбирской крепости. Отец Никифор, окропляя камень освященной водой, провозгласил: «Боже Вседержитель, сотворилый небеса, утверди град Синбирск на твердом камне, основай по Твоему Божественному, Евангельскому гласу, ее же ни ветр, ни вода, ничто не повредите! Яко Твоя Держава, и Твое есть Царство и Сила, и слава Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно, и вовеки веков!»
Приказчик Авдеев взял закладной камень, по лестнице спустился в яму и прикопал его на дне. Отец Никифор подошел к яме, окропил, с молитвой, её и ближайший к ней дубовый сруб. Плотники взяли вшестером аршинной толщины дубовое бревно со сруба, закрепили его верёвками на двух блоках и бережно опустили в яму. За ним уложили в яму еще три бревна – первый венец боевой башни.
Богдан Матвеевич подошел к священнику, который собирал со стольца священные предметы.
– Как устроился, Никифор?
– Слава Богу, боярин, я на месте. Не могу ещё охватить моей радости.
– Брат Иван пишет мне, что с тобой на струге шли иноземцы, – сказал Хитрово. – Как они?
– Православные люди, шляхтичи, – ответил Никифор. – Они сейчас из Казани идут на реку Майну, где великий государь пожаловал их землей.
– Смелые люди, не боятся Дикого поля, – удивился Хитрово. – Или не ведают, как бывают зли башкиры и калмыки. Сколько среди них мужей в силе?
– Четверо, – сказал Никифор. – Но им в Казани мужиков дадут из государевых сёл.
Богдан Матвеевич увидел, как к волжскому свозу подходит казачья сотня Агапова и спешивается, чтобы вести вниз коней в поводу.
– Васятка! – велел воевода. – Мигом задержи Агапова.
– Знаешь ли, где за Волгой речка Майна? – спросил Хитрово сотника.
– Там не был, но слышал, – ответил Агапов. – Если велишь, найду, речка – не полушка, не потеряется.
– На Майну подходят шляхтичи, иноземцы, на жалованные им государем земли. Пригляди за ними, сотник. Как бы калмыки не налетели и не уворовали кого.
– Исполню, воевода, – сказал Агапов. – За Волгой распущу станицы загоном. Они ту речку и шляхтичей, буде они там, непременно отыщут.
– На Часовню каждые десять дней посылай вестовщика, – велел Хитрово. – Я должен ведать, где сотня обретается.
Сотня уже ушла вниз, и Агапов поспешил за ней следом. Богдан Матвеевич, стоя на береговом обрыве, видел, как казаки подошли к пристани и начали расседлывать коней. Сбрую и свою поклажу они грузили в большие лодки и садились в них сами. Казацкие кони табуном стояли у края воды, не решаясь в нее войти. С лодки призывно свистнул своему жеребцу сотник Агапов. Боевой конь откликнулся на зов и вошёл в реку. За ним пошли остальные кони, и вся переправа двинулась через Волгу, которая супротив Синбирской горы была в то время не менее версты поперек своего норовистого течения.
Хитрово долго смотрел казакам вслед, пока они не перевалили за середину реки, дальше очертания стали размываться расстоянием и дымкой, которая витала над Волгой. В том, что переправа пройдет удачно, Богдан Матвеевич был уверен, сотня Агапова считалась крепкой, казаки в ней служили надежные и бывалые.
– Что-то я ссыльных стрельцов не вижу? – спросил Хитрово у подошедшего к нему Кунакова. – С ними все ладно?
– Намаемся мы с ними, Богдан Матвеевич, – сказал дьяк. – Ночью надумали бежать, добро стража не сплоховала. Но одного казака воры зашибли.
– Где же они сейчас?
– Повязали всех и в амбар сунули, – ответил Кунаков. – Я только сейчас там был. Заводчик виден сразу – Яшка Кондырев. Что решишь, Богдан Матвеевич?
Хитрово задумался. Дело было нешутейным, ссыльные бунтовали против власти государевой.
– Разыскные листы сделал?
– Вот, все как на духу показал Яшка, – сказал дьяк, подавая воеводе роспись допроса. – Коська из него умыслы супротив государя повытряс. Жидковат буян оказался.
– Что остальные? – спросил Хитрово.
– Вели меня помиловать, воевода, – сказал Кунаков. – Я сказал палачу бить их батогами. Тебя, Богдан Матвеевич, я не стал беспокоить по такой малости. А вот Яшку суди сам, дело в твоей подсудности.
Хитрово огорчился. Лишать человека по приговору жизни ему было не впервой, но всегда после этого его одолевала высасывающая душу тоска.
– Повесить того Яшку Кондырева на веску, – тихо промолвил воевода.
– Велишь здесь на горе рели поставить? – спросил дьяк. – Чтобы другим неповадно было бунтовать.
– Нет! – твердо сказал Хитрово. – Отвезите за Волгу. Незачем людям видеть, как он будет в петле дергаться. Достаточно им знать, за что вор казнен. И Коська пусть побудет за Волгой, пока жалованное вино не вылакает. Чтобы здесь его не было!
– Все исполнено, воевода, – сказал дьяк. – Сегодня же. А как с остальными?
– Пусть сидят в амбаре, – решил Хитрово. – С ними позднее разберёмся. А ты, Григорий Петрович, немедля отписку в Москву составь и расспросный лист к грамоте приложи.
О бунте ссыльных на подгорной стороже и скорой казни заводчика стрелецкого возмущения Яшки Кондырева стало известно всем людям на Синбирской горе. То, что это так, воевода понял, когда обходил работы. Землекопы и плотники стали ниже клонить спины в поклонах, меньше звучало смеха и шуток. Богдан Матвеевич относился ко всему этому как к должному: народ что трава, сильнее ветер подул, ниже клонятся.
И все молчали, только кузнец Захар сказал прилюдно:
– Коли так дале пойдет, мне на оковы железа недостанет!
На этот возглас дьяк Кунаков погрозил ему кулаком и прошипел:
– Не возносись до рели, чумазый дурак!
Но Захара не тронул, другого такого мастера ближе Алатыря не было.