– Добре, Сёмка, показаковал, – сказал он. – Веди шляхтичей в Синбирск, пусть у воеводы в гостях побудут.
– Нам на Майну надо, – заволновался Степанов. – Там наши мужики.
– На Майне пусто. Все люди ушли в Казань.
– Тогда и мы пойдём в Казань, – сказал Палецкий.
– Ступайте, – усмехнулся сотник. – Как раз вас, двоих, без казаков, и сцапают башкирцы, а то и калмыки, те полютей будут.
Шляхтичи задумались и приуныли, оставаться одним в чистом поле им не хотелось, но и тащиться в Синбирск было в тягость.
– Мне воевода окольничий Богдан Матвеевич Хитрово велел проведать, есть ли поселенцы на Майне, – строго молвил Агапов. – Мы вас нашли, отбили от башкирцев. Других повелений мне не было дадено. Вы вольны идти, куда пожелаете.
– Добро, – решился после недолгого раздумья Палецкий. – Мы пойдём в Синбирск.
Агапов развернул коня и поманил Сёмку за собой. Они отъехали в сторону и встали.
– Возьми десяток казаков и веди шляхтичей к воеводе, – сказал сотник. – Хоть ты и считаешься полусотником, но повеления от Хитрово нет. Кунаков ковы строит, а эти шляхтичи тебе помогут. Жду тебя с удачей.
– Спасибо, Касьяныч! – взволнованно вымолвил Сёмка. – Я тебе за твою доброту отслужу.
– Будет, парень! – усмехнулся Агапов. – Я для себя стараюсь, не хочу, чтобы мне в полусотники какого-нибудь дурня дали. Их в сотне и так больше некуда.
– Ты мне верь, – сказал Сёмка. – Моё слово верное.
– Довольно об этом. Ты на ночь здесь останешься или уйдёшь?
– Тотчас и пойду, – сказал Ротов. – Встретимся в Чердаклах.
Он развернул коня, подъехал к казакам, выкликнул десяток надежных людей, и, окружив шляхтичей, станица неторопкой рысью пошла в сторону Волги.
К вечеру следующего дня они подошли к Нижней Часовне. Предзакатное солнце висело над Синбирской горой, утратив после Яблочного Спаса свою прежнею знойную силу. Берег под горой скрывался в тени, но её верх был ясно виден. На Венце заметно виднелись выведенные в полную высоту башни кремля и чётко прочерченный купол храма.
Казаки оставили коней на стороже, сели в лодку и пошли к правому берегу. Ротов сидел на корме, опустив в воду рулевое весло. Рукой он чувствовал, что Волга начала остывать, прошёл Ильин день, и осень начала, пока ещё несмело, сорить листвяным золотом по бескрайней русской земле.
Близилась осень, за ней невдалеке маячила зима, самая тягостная пора казачьей службы. И казаки, растревоженные опасениями и надеждами, не сговариваясь, сначала негромко, а затем в полную силу запели. И покатилась, понеслась, как вольная птица над Волгой, песня, которую ещё певали их отцы и деды:
Бережочек зыблется
Да песочек сыплется,
А ледочек ломится,
Добры кони тонут,
Молодцы томятся.
Ино, Боже, Боже!
Сотворил ты, Боже,
Да и небо – землю —
Сотвори ты, Боже,
Весновую службу!
Не давай ты, Боже,
Зимовые службы:
Зимовая служба —
Молодцам кручинно,
Да сердцу надсадно.
Но дай нам, Боже,
Весновую службу:
Весновая служба —
Молодцам веселье,
А сердцу утеха.
А емлите, братцы,
Яровы весельца,
А садимся, братцы,
В вертляны стружечки,
Да грянемте, братцы,
В яровы веселица
Ино вниз по Волге!
В последние дни Богдан Хитрово часто пребывал не в духе: ему сильно досаждали стуками топоров и громкими криками плотники, прорубавшие к съезжей ещё одну избу. Дьяку Кунакову стало тесно на своей половине, к нему из Разрядного приказа прислали в помощники двух подьячих, и требовалось построить место для их работы и жилья.
Бумажной докуки прибавлялось день ото дня. Синбирск ещё не был построен на одну треть, а из Москвы начальным людям государственных приказов он виделся центром огромной окраины, населённой людишками, и столица слала воеводе повеления и запросы, нисколько не скупясь на чернила и бумагу.
Московское государство во все времена умело обкладывать налогами и знать, и подлый народ. Для того ещё до Калиты были придуманы разного рода подати и повинности, а также своя московская кнутобойная система учёта и контроля за поступлением средств в государеву казну. Из приказов слали грамоты воеводам, из областей слали отписки в Москву. От царствования Алексея Михайловича до наших дней дожили несколько построек и тридцать тысяч грамот с бюрократической перепиской, хранящихся в отечественном древлехранилище до сих пор ещё не прочитанными. Есть там и синбирские отписки окольничего Хитрово и дьяка Кунакова, выполненные по большей части скорым письмом с оправданиями за худые таможенные сборы с проходящих мимо стругов и малую продажу вина в государевом кабаке в подгорье.
По обыкновению грамоты воеводам посылались не от имени Алексея Михайловича, а от начальников приказов, и только в важных случаях эти повеления были оформлены как «Государь указал, а бояре приговорили». Как раз такую грамоту сегодня доставил в Синбирск вестник из приказа Тайных дел, особого, учрежденного царём для своих надобностей келейного приказа, который занимался всем, что в данный час интересовало Алексея Михайловича: и охотой с ловчими птицами, и организацией производства пахотных орудий – косуль, которые рассылались по уездам в большом количестве, и перепиской втайне от бояр, с воеводами и послами.
Государь был ловок в письме, и многие грамоты писались им собственноручно. Едва развернув свиток, Хитрово сразу узнал характерный округлый почерк Алексея Михайловича, хорошо ему известный по прежней службе стольником «при крюке». Это было первое письмо, полученное им от государя в Синбирске. Оно было небольшим, но содержало в себе важное для Богдана Матвеевича известие. Царь приказывал окольничему Хитрово «в третий день после праздника Покрова Пресвятой Богородицы быть на соборе», а «прежде изловить и казнить воров, что на переволоке живут и Волгу загородили от прохода стругов».
Богдан Матвеевич протянул прочитанную им грамоту Кунакову.
– Вычти, Григорий Петрович, – сказал он. – Государь велит нам извести воров в Жигулях.
– Извести этих душегубов мы не сможем, – промолвил дьяк, возвращая царское послание воеводе. – Но укорот им сделать вполне нам по силам. Пошли на струге стрельцов да казаков, пусть изловят хотя бы одного вора и повесят или утопят. А про то мы государю и отпишем.
– Кого послать? – задумался Хитрово. – Агапов за Волгой, а другие сотники, да и казаки пороху не нюхали.
Рядом с воеводской заорали непотребно плотники, затем раздался тяжкий удар рухнувшего на землю бревна. Хитрово поморщился, а Кунаков легко поднялся с лавки и, высунувшись в незатворённое окно, крикнул:
– А ну заткните пасти! Еще раз услышу матерный лай, всех выпорю!
– Мы чо? Мы ничо, – присмирев, отвечали мужики. – Степка, леший его возьми, оступился, не удержал бревно.
– Все целы?
– А как же, целы.
– Отзови Агапова, – продолжил дьяк. – А в Заволжье пошли другую сотню.
– Не будем спешить, – сказал после некоторого раздумья Хитрово. – А что московский пушечный мастер? Готов ли показать огненный бой?
– Готов, Богдан Матвеевич. В сей час на крыльце обретается.
Из Пушечного двора в Синбирск прислали струг с двумя десятками пушек, как водится, без лафетов, одни «дырки, облитые бронзой», так называли тогда пушечные стволы. На струге прибыл и умелец, способный установить пушки в башнях кремля согласно их бою. Он был весьма преклонного возраста, и, увидев его, Хитрово спросил:
– Что, дедушка, на Пушечном дворе никого моложе не нашлось, что прислали тебя?
– В литейном деле спрос одинаков, что с молодых, что со старых, – ответил мастер. – По нашему правилу литейщик обязан сам опробовать свою пушку огненным боем, чтобы убедиться в прочности ствола при выстреле.
– Доброе правило, – сказал Хитрово. – Но судя по тому, что ты дожил до старости, твои пушки крепки и надёжны?
– Пока ни одна не разорвалась. Бог миловал.
Хитрово приказал выделить пушечному мастеру десять добрых плотников для устройства лафетов. Умелец оказался дотошным и придирчивым. Сырые, только что срубленные брёвна, которые ему доставили, он сразу отверг и долго ходил между бревновых кладей, выбирая нужный материал, осматривая и выстукивая каждое бревно. Скоро возле Казанской, Крымской проездных и Свияжской наугольной башен закипела работа. Мастер сам размечал брёвна, из которых делался каждый лафет, и неусыпно следил за работой.
Первыми устроили пушки нижнего боя, самые тяжёлые, на первых этажах выбранных башен. Лафеты для них делались массивными из толстых дубовых колод, скреплённых между собой железными полосами. Рядом устанавливали ящики для хранения пороха, свинцового и каменного дроба. Тут же на помосте должны были храниться каменные ядра, но ими при осаде пользовались нечасто, только тогда, когда неприятель начинал воздвигать против крепостной стены вал, чтобы с него метать огонь в осаждённый город.
Пушки на средних этажах башни были много меньше тех, что устанавливались внизу. А над крепостной стеной размещали затинные пищали, нечто среднее между пищалью и пушкой. Для них лафеты делались небольшие, а иногда их при помощи крюка крепили к крепостной стене на помосте между башнями.
Хитрово и Кунаков вышли на крыльцо съезжей избы. Пушечный мастер степенно поклонился лучшим людям Синбирска.
– Что, старинушка, – сказал Богдан Матвеевич. – Веди, показывай свою работу.
На крымской стороне, откуда скорее всего следовало ждать нападения степняков, проездная башня и крепостная стена были почти готовы, и плотники заканчивали навершные работы. Весть о предстоящем испытании разнеслась по Синбирску, и отовсюду к башне спешили люди. Дьяк Кунаков, недовольный этим, хотел было развернуть всех назад по работам, но одумался: пусть все смотрят, стрельба из пушек да колокольный звон всегда в радость русскому человеку.
В нижнем помещении башни было сумрачно, свет падал только через смотровое оконце да через проём, в который глядела пушка. Она лежала на дубовом ложе лафета и маслено светилась бронзой ствола. Хитрово похлопал по нему рукой, ощутив прохладу металла.