«Поеду к Фёдору», – решил Хитрово и крикнул:
– Герасим! Оседлай Буяна!
Фёдор Ртищев жил на соседней улице, но обычай не позволял дворянину ходить пешком на людях, чтобы не умалить родовую честь.
Жеребец косил на подходившего к нему Хитрово лиловым глазом, выгибал шею, но хозяин не дал ему потачки, запрыгнул в седло и сжал острыми стременами бока. Буян резко прыгнул вперед, но получил плеткой между ушей и успокоился, узнал хозяина. Неторопливо по мокрому снегу Хитрово доехал до дома Ртищева, оставил жеребца открывшему ворота холопу и прошел к крыльцу. Хоромы были построены по-иноземному, в два этажа из кирпича, Хитрово поднялся на крыльцо, его встретил дворецкий и привел к хозяину.
– Заходи, Богдан! – радостно воскликнул Ртищев и поспешил навстречу брату. Они обнялись и расцеловались. В комнате, кроме них, находились ещё двое: протопоп Казанского собора Иван Неронов и священник в залатанной и забрызганной грязью рясе, судя по всему, явившийся из какого-нибудь деревенского прихода.
– Отца Ивана ты знаешь, – сказал Ртищев. – А это отец Аввакум из Лопатиц, его воевода сшиб с места, вот он и прибежал на Москву.
Аввакум был невысок ростом, сухощав и порывист в движениях – полная противоположность статному и величавому Ивану Неронову. Он цепко и оценивающе посмотрел на Хитрово и продолжил прерванное появлением гостя повествование.
– По мале времени, у вдовы воевода отнял дочь, и я молил возвратить сиротину матери, так он воздвиг на меня бурю, его люди у церкви меня чуть не задавили. Долго лежал без памяти, но ожил Божьим мановением. Воевода отступился от девицы, но вскоре пришёл в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах. Потом прибежал ко мне в дом, бил меня и от руки отгрыз персты, как пес! Когда я стал захлебываться кровью, то отпустил руку, а я, завернув руку платом, пошёл к вечерне. После службы опять наскочил на меня с двумя малыми пищалями, на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он меня лает, а я ему говорю: «Благодать в устах твоих, Иван Родионович, да будет!» Посём двор у меня отнял, а меня выбил, всего ограбил и на дорогу хлеба не дал.
Бесхитростный и честный рассказ Аввакума сильно взволновал впечатлительного Федора Ртищева.
– Какой срам на Руси творится, а ведь скоро семьсот лет как она знает истинного Бога! – горячо произнес он. – Страшно сказать, но за это время Русь мало очеловечилась! Если воевода такое в церкви позволяет, то что делается в приказной избе, где он полноправный владыка!
– Нестроение на Руси от смуты пошло, – промолвил бархатным баритоном Иван Неронов. – Так замутились все, и лучшие люди, и крестьяне, и сволочь, что до сих пор мрак не осядет в душах. Нужно время, спокойствие и лучшее строительство церковной жизни. На отца Аввакума свой гнев взгромоздил не только воевода, но и иереи. Унимал баб и попов от блудни.
Хитрово повествование Аввакума не удивило, он знал и более ужасное, но сам поп его заинтересовал и приглянулся своим незлобивым отношением ко всему, что с ним произошло. Он не причитал, не заламывал в горе руки, не вымогал к себе сочувствия, лопатицкий беглец просто и искренне поведал, что с ним произошло, а судить об этом представил другим. Помочь Аввакуму Хитрово мог только одним, деньгами.
– Благодарствую, господине, – отказался Аввакум. – Слава Богу, у меня всё в достатке.
– Не обижай дающего, Петрович, – сказал Неронов. – Богдан Матвеевич не милостыню подаёт, а жертвует.
Аввакум ещё не пообтерся на Москве и был стеснителен в отношениях с лучшими людьми. Поблагодарил Хитрово, взял деньги и сел на скамью. В нём отсутствовали навязчивость и искательность, часто свойственные беднякам.
– Твое дело я молвлю государю, – сказал Ртищев. – Где ты остановился? Мой дом для тебя открыт.
– Он не один, а с женой и малым дитём прибежал, – сказал Неронов. – Крыша над головой у него есть, при Казанском соборе. А нам пора к службе поспеть.
Ртищев проводил священников на крыльцо, смотрел им вслед, пока за ними не закрылись ворота.
– Я рад тебе, Богдан! – сказал он, входя в горницу. – Год или более того не виделись, как ты? Рассказывай!
– Известное дело – пограничная служба. Городок Карсун заложил, в нём крепость, вал по обе стороны повели до Синбирска и Инсара.
– Трудно было после московской жизни?
Хитрово знал, что Ртищев мечтает о большом самостоятельном деле, но государь не отпускал его от себя ни на шаг. Назревали серьёзные перемены в церковной жизни, и умный, ведающий в богословских вопросах Ртищев был ему необходим в качестве первого советника и собеседника.
– Для меня черта стала новым делом, – сказал Хитрово. – Государь мне многое доверил, а справился ли я, не знаю.
– Что ж, не один ты из ближних к царю людей этой думой занят, – улыбнулся Ртищев. – Государь сегодня спрашивал о тебе.
– Как он обо мне мыслит? – помедлив и заметно волнуясь, спросил Хитрово.
– Не смущай меня, Богдан, – ответил Ртищев. – Мое правило – не выносить ничего из дворца. Государь это знает, и лишиться его благорасположения я не хочу. Вот о своей задумке могу рассказать.
Хитрово понял, что ясного ответа не получит, и упрекнул себя за то, что слишком быстро в пограничной глухомани отвык от придворных обычаев. Здесь, при дворе, каждый стоял за себя, и если помогал другому, то так, чтобы его не задела даже случайная немилость царя. А государев гнев непредсказуем, как землетрясение.
– На какую задумку ты, Федор, решился? – спросил он, скрывая неудовлетворение.
– Мыслю я учредить школу, в которой бы наши братья, учёные монахи из Киева, обучали языкам, греческому, наукам словесным до риторики и философии. Наши епископы, не говорю о простых иереях, плохо образованы, не знают богословия, путаются в самых ясных понятиях. А Русь в настоящее время оплот православия, наши угнетенные турками братья с надеждой взирают на Москву, чая если не скорого освобождения от ига, то духовной поддержки. Тем временем в нашем богослужении имеются серьёзные расхождения с тем, как понимают православие греки, сербы, болгары. Все это необходимо устранить, а для этой работы нужны образованные правщики книг, просвещённые иерархи, способные проводить политику Москвы в зарубежье. Государь мыслит осадить хана в его поползновениях. Русь должна быть полновластной в своих южных пределах и на Слободской Украине.
Хитрово были ведомы замыслы царя и государевой думы об укрощении крымского хана и повороте русской внешней политики с западного направления на юг, в сторону Дикого поля. В его понимании, Русь представлялась ему избой, у которой не было одной стены, это было Дикое поле, и через него постоянно вторгались крымцы и ногаи, уволакивая людей, скот и имущество.
– В Заволжье усилились калмыки, – сказал он. – Постоянно нападают на русские поселения. Сейчас с башкирами сцепились, воюют друг друга. Черта нам поможет отгородиться от них, но она дорога и людей много забирает.
– Другого пути нет, – задумчиво произнес Ртищев. – Казна пуста, новый соляной налог государь указал, скрепя сердце. Но в мыслях у него есть и другое – собрать Земский собор, принять новое Уложение, которым навечно прикрепить крестьян и посадских людей к тяглу. Будут отменены урочные годы и крестьянам запрещён выход от владельцев.
– Давно пора! – воскликнул обрадованный известием Хитрово. – Надобно приравнять крестьянишек к кабальным холопам. Сейчас в бегах полстраны, тягла не исполняются, денег взять не с кого, казна пуста!
Ртищев подошел к полкам, где у него стояли книги, и взял большой лист бумаги.
– Я прошлым летом разговаривал с английским купцом Самуэльсом, не по торговым делам, а пытал его о тамошних порядках. Всё у них не по-нашему устроено, но самое любопытное, что там крестьяне уже триста лет свободны. Триста лет! А мы только надумали запретить им выход. Я вот записал, сколько доходов получает английская казна, в десять раз больше, чем наша.
– Там крестьяне владеют землей?
– Нет, нанимают её на срок у лордов.
– Эх! – усмехнулся Хитрово. – Им бы наши заботы. У них крестьянишки от безземелья в Америку утекают, а у нас земли немеряно, наш мужик землю нанимать не будет, уйдёт, куда ему вздумается, и найдёт себе пашню. На Руси мужика надо держать в кулаке.
– Да, все у них не как у нас, – согласился Ртищев. – У них основная прибыль в казну от торговли, а мы своих купцов гостиной и суконной сотен в дым разорили. На днях они челобитную государю подали, что вконец исхудали и обнищали. Всем памятна судьба гостя Надеи Светешникова, который ссужал Михаила Фёдоровича на десятки тысяч рублей и был выставлен на правёж за недоимку.
На дворе стало смеркаться. Перехватив взгляд Хитрово, брошенный на окно, Ртищев спохватился:
– Извини, Богдан, я тебя совсем заговорил. Экий я невежа, гость в доме, а стол пустой!
– Мне пора домой, – сказал Хитрово, поднимаясь с лавки. – Я с дороги, родных ещё толком не видел.
– Поцелуй за меня своих, – говорил Ртищев, провожая двоюродного брата на крыльцо. – Я редко у них бываю, но ты знаешь царскую службу. Приходи во дворец завтра, как обычно, после утрени.
Хитрово въехал в своё подворье и сразу учуял запах дымка: протопленная господская баня ждала хозяина. На поварню с двумя ведрами молока шла баба, в огороженном жердями загоне толпились телята, споро расседланный конюхом Буян хрумкал овсом, матёрый бык, привязанный цепью к вкопанному в землю столбу, наклонив рога, рыл снег передними копытами и крутил хвостом. На всем подворье ощущалось присутствие порядка, довольствия и покоя.
Хитрово соскучился по своей домовой бане. Он любил попариться, поваляться на полке под огнедышащими ударами берёзового или дубового веника. В Карсуне ему приходилось париться в общей бане, она была слишком просторной, построенная из дубовых брёвен, и всё в ней было не то, что своя баня, которая для всякого русского человека – начало и конец земного пути, в ней его купают после рождения и обмывают после кончины.
Встретивший хозяина на крыльце Герасим сказал, что баня готова и госпожа уже там. В предбаннике Мария на лавке раскладывала белье, своё и мужнино, рядом лежали гребни, редкий и частый, два мыла, жидкое и твёрдое, купленные у казанских торговцев.