— Помилуй Бог, — искренне удивился Годунов, — как же не ем? Да я, вишь, от обеда ещё не успел голоду нагулять... А стряпчего твоего хулить грешно — мастер он у тебя. Так темнеет, говоришь, кубок?
— Темнеет, — кивнул Бомелий, — сразу темнеет! Это ежели влить в него сильное зелье, а у слабого он сам отнимет вредные свойства, понеже действует как антидотум, сиречь противоядие. Наподобие терияка. Смею ли попросить высокородного боярина о милости?
— Да уж как тебе откажешь. — Годунов улыбнулся, подумав, что не ошибся в своей догадке: что-то Елисею от него понадобилось.
— Прими в дар сей кубок, — льстивым голосом сказал лекарь. — Не к тому это, что опасаюсь за твою жизнь, нравы здесь, на Москве, благодарение Господу, не то что в иных землях, при дворах Борджиев иль Медичей... однако же поберечься нигде не лишне.
— Ну... благодарствую, коли так. Загляденье, до чего хорош! Спаси Бог, господин дохтур, это ты меня и впрямь порадовал. — Димитрий Иванович любил красивые вещи иноземной работы, не скупясь тратился на них для украшения своего жилища. — Буду держать на поставце для самых дорогих гостей — то-то мне позавидуют, таких кубков я тут вроде и не видал...
— Только, боярин, на столе быть ему пустым негоже. — Бомелий взялся за другую скляницу, глянул сквозь неё на свет. — Не желаешь ли испить кипрского?
— Отчего ж не испить... А вот верно ли, я слыхал, будто кипрское паче иных фряжских вин горячит кровь и наводит человека на греховные помыслы?
Бомелий усмехнулся, разливая по кубкам тёмное, почти непрозрачное вино:
— Поясни, боярин, какие помыслы называешь греховными. Зарезать, что ли, кого?
— Да упаси Господь! Экой ты, господин дохтур, непонятливый. Я тебя о грехе любострастия спрашиваю, — пояснил Годунов, любуясь переливом свечных огней на нежно-розовой выпуклости кубка. — А ты эвон куда заехал!
— Боярин и впрямь считает любострастие грехом? Пусть так. Однако на помыслы таковые наводит нас не вино, а собственная наша натура, вино её лишь освобождает.
— Оно верно. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, и со страстями нашими так само. Ещё говорят — пьяному море по колено.
— Очень мудрая пословица. Упившись сверх меры, человек становится неосторожен и не может разумно оценивать свои действия. Как лекарь, не могу не сказать, сколь тревожит меня пристрастие великого государя к пиянственным забавам.
— На то его царская воля, — осторожно заметил Годунов.
— Несомненно, и никто на неё не посягает. Но нас с тобой судьба поставила очень близко к персоне его царского величества, а сие не только почётно, но и... как это сказать, м-м-м... обязывает, да?
— Понимаю, да. Однако ж...
— Позволь, я доскажу. Боярин, здесь нас никто не услышит, можем говорить открыто, не таясь друг от друга. Мы оба обязаны блюсти государя и печься о его благоденствии и здравии как телесном, так и душевном. И ежели возникает какое-либо на сей счёт опасение, отчего же не поделиться, не подумать вместе? Ибо ты сам понимаешь, сколь опасно было бы проглядеть то, что должно быть вовремя замечено. И для тебя, и для меня сие означало бы небрежение своими обязанностями. Или я не прав?
— То, дохтур, не в нашей власти. Видел, чай, что постигает тех, кто осмеливается перечить великому государю?
Бомелий пожал плечами:
— Перечит глупец, умный найдёт иные способы...
— Подскажи, коли знаешь.
— Знал бы, боярин, так сам бы действовал, ни с кем не советуясь. Ты любишь пословицы, тогда вспомни ещё одну: ум хорошо, а два лучше. Для того и просил тебя прийти, что меж иными ближними боярами Димитрий Иванович Годунов слывёт мужем, не обделённым мудростью. К тому же постельничему многое ведомо из того, чего не ведают иные...
— Даже лекарю?
— Лекарь не поп, ему не исповедуются.
— Не об исповеди речь... Лекарь выспросить может, коли что не так.
— Не про всё выспросишь, да и великий государь не на всякий расспрос отвечать станет, — сказал Бомелий. — Могу ли я, к примеру, спросить, не опостылела ли ему царица Марья?
— Ну, это нам и знать ни к чему!
— Ошибаешься, боярин, сие весьма важно. Когда между мужем и женой нет согласия...
— Несуразное молвишь, дохтур, — прервал Годунов и даже засмеялся, махнув рукой. — Какое с женой «согласие»? Жена, она и есть жена. Курица не птица, баба не человек. Согласие! Да Боже упаси с бабой советоваться — она те такого присоветует, что век потом не расхлебаешь...
Бомелий, подлив гостю вина, отрицающе поводил пальцами перед своим носом:
— Не о том речь, боярин. Я говорю о согласии не разума, но телесного нашего естества, о согласии в плотской любви. Ты слыхал ли о Платоне?
— Кто ж не слыхал. А ты про какого? Преподобного пятого апреля поминают, а святого мученика — того в ноябре.
— Нет, нет! Был ещё один, греческий филозоф. Так вот, сей учил, что не отдельно сотворены были мужчина и женщина, но изначально являли собою единое существо, зовомое андрогин, сиречь женомуж. И были те существа столь могучи и свирепы, что боги — Платон был язычник, посему писал не о Боге, но о языческих богах — боги в наказание рассекли их каждого на две половины, мужескую и женскую, и люди поныне тщатся отыскать каждый свою утраченную часть.
— Ересь, — возразил Годунов. — Сказано убо в Писании: сотворена есть жена из ребра мужеска.
— Платон, полагаю, Писания не читал, — примирительно сказал лекарь. — Притчей же об андрогинах хотел пояснить, отчего мужчины и женщины бывают столь неистовы в своих страстях и влекутся друг к другу не токмо деторождения ради — как то видим у бессловесных тварей. И опять же не всегда лепоты ради телесной.
— Вот это верно, — кивнул Димитрий Иванович. — Любовь зла, полюбишь и козла. У брата жена была гораздо нехороша собой, тощая да нескладная, а жили, поди ты, душа в душу!
— Сие означает, что они друг друга нашли. Случается и обратное: к пригожей жене не лежит сердце, и не токмо сердце, но и всё естество её отвергает. Коли такое случится, надо искать недостающую «половину».
— Её, небось, попробуй ещё найди, — заметил Годунов и, поколебавшись, ножом подцепил с блюда ещё кусок каплуна.
— На то есть способы... По положению планет рассчитать можно. Я, к примеру, нашёл одну девицу, коя по всем статьям может оказаться «половиной» великому государю, — небрежно сказал Бомелий и предостерегающе поднял палец. — Я говорю: может! Покамест сие не очевидно. Буде моя догадка подтвердится, было бы от того его царскому величеству великое облегчение и польза... Теперь ты понимаешь, чего ради спросил я о царице Марье?
— Понимаю, да... как не понять. — Годунов замялся. — Только вот ответить на твой вопрос не сумею.
— Часто ли посещает государь её опочивальню?
— Про то мне не всегда ведомо. Знаешь сам, там есть особый переход. А ты бы у планид спросил, — не без ехидства предложил постельничий. — Уж коли они тебе половинку подсобили сыскать...
— Непременно воспользуюсь твоим мудрым советом, — злобно улыбнувшись, сказал лекарь.
Подворье Годуновых располагалось тут же, в кремле, рукой подать. Поддерживаемый под руки двумя слугами, Димитрий Иванович благополучно поднялся на своё крыльцо, от выпитого его пошатывало, но голова оставалась ясной. Что-то этот немецкий шпынь задумал... Проведать бы — что! В начале ужина нынче, пока разговор шёл о том да о сём, Елисей жаловался на нерасторопность русской прислуги: никак, мол, не удаётся нанять кого-нибудь из здешних иноземцев, привёз с собой верного человека, так тот пропал... Подсобить, что ли, ироду?
16
Наутро после ужина у царского лекаря Димитрий Иванович велел позвать учителя, приставленного к племяннику. Учитель, дьячок от Кирилла и Афанасия, вошёл, отвесил поясной поклон и смиренно стал у притолоки, поглаживая редкую бородёнку. Поинтересовавшись Борискиными успехами в науке (учитель признал, что отрок проявляет более любознательности, нежели прилежания), Димитрий Иванович спросил про арапа, приходит ли еженедельно, как сулился.
— Приходить-то приходит, — дьячок вздохнул, — да, может, оно лучше было б, коли не приходил бы...
— Чего так?
— Непотребному ребёнка учит, — тихо сказал дьячок. — Конечно, воля твоя, а только...
— Как это непотребному? — встревожился Годунов. — Ты яснее-то говори!
— Да куда уж яснее... Давеча спрашивает его Борис Фёдорыч, верно ли, дескать, что Иерусалим — пуп земли, а он, арап то ись, предерзко ему ответствует, что нет, неверно сие, понеже земля шаровидна и пупа не имеет.
Годунов поднял брови, подумал.
— А она что... не шаровидна? — спросил он без уверенности.
— Того быть не может. Посуди сам, как бы на ней люди жить стали? Нешто они мухи? Земля подобна превеликой торели, сие всем ведомо.
Годунов ещё помолчал, сомневаясь.
— Однако ж... преславные мореплаватели гишпанские Васька Гамов и другой тот... как же его, дай Бог памяти... Магальяш вроде? Они ведь, так иноземцы сказывают, землю-то обогнули вкругаля, и откудова отчалили, туда и приплыли...
— И что сие доказует? Да ты вот глянь-кось, — дьячок выставил левую руку ладонью вверх, распялив пятерню, — вот те земля, и вот отседова твой Васька отплыл, — он ткнул измазанным чернилами указательным пальцем в запястье и повёл палец по кругу, — и сюда же вернулся. Зришь? А нетто тебе в лесу блудить не случалось, когда на свой след и набредёшь. Так он что, тоже шаровиден, лес-то? Ишь ты, «иноземцы сказывают». — Дьячок, распалившись, передразнил боярина. — Они те, блядины дети, ещё не того наскажут!
— Ну ладно, ладно. — Годунов, вконец запутавшись, махнул рукой. — Ты вот чего, Григорий... ты, как арап придёт, вели ему меня дождаться. Дело есть к нему. А про землю пущай говорит, как умеет. Люди в иных краях о всяком предмете разные имеют суждения, может, оно и к лучшему: поспорят, бороды друг дружке подерут, глядишь, и обрящут истину...
— Воля твоя, милостивец, — повторил дьячок с явным неодобрением.