— Вестимо, моя, чья ж ещё. — Постельничий придал голосу строгости. — Когда, говоришь, арап должен прийти?
— В пятницу грозился. Оно бы не надо в постный день язычника в дом пущать, — опять взялся за своё учитель.
— Мухамедане не язычники, — поправил Годунов, — понеже веруют во единого Бога, коего по невежеству своему непристойно зовут Аллахом. Также и Христа почитают, хотя и не яко Сына Божия, но яко пророка — наподобие своего Мухамеда. Ладно, ступай, Григорий, ступай, недосуг мне...
Чем дольше обдумывал Димитрий Иванович свой хитроумный замысел, тем выгоднее он ему казался. Русского и впрямь калачом не заманить в услужение иноземному колдуну, приставленные к нему из дворцовой челяди враждебны и, понятное дело, ненадёжны. Елисею же и в самом деле нужен свой, доверенный человек; а где взять такого, чтобы «своим» он был прежде всего для него, Годунова, а колдун бы об этом не догадывался? Нет, о ком ни помысли, лучше премудрого арапа не сыскать. Лобанову предан как пёс, роду такого же, как сам Елисей, иноземного и неведомого (вот уж поистине два сапога пара!), к тому же учен. Сам слыхал, как он Бориске про звёзды рассказывал да про планиды: звёзды-де на небесной сфере неподвижны и перемещаются все совокупно вместе с нею от восхода к закату, планиды же бегают каждая своим путём... Да Елисей за такого слугу Бога будет благодарить!
Только б не проведал про его, Годунова, участие в этом деле... и что Лобанову служил, тоже не надо бы ему знать, понеже Лобанов у Фрязина уже чуть ли не в будущих зятьях ходит, а Фрязин Елисею что псу палка...
Тут Годунова вдруг осенило: постой, постой, а уж не фрязинскую ли дочку держал гнуснец в уме, рассуждая о «недостающей половинке» для Иоанна? Ведь распря-то меж ними никак с того и началась, что Елисей дочку его обидел — то ли облаял, то ли рукам дал волю неподобающе...
— Ай-ай-ай-ай, — пробормотал вслух постельничий и даже с лавки вскочил, словно кольнуло его. Ежели внезапная догадка верна, то дело и вовсе худо... но тем паче следует запустить к Елисею арапа. Однако, коли Елисей замышляет против Фрязина, то знает и про сотника; вдруг дознается, что арап у него служил? Непросто всё выходит, ох непросто...
В пятницу арап явился к нему, как было велено. Годунов, поглядывая на него испытующе, спросил, доволен ли он службой у стрелецкого сотника. Арап ответил, что сотник — достойный человек и служить ему всегда было отрадно; отрадно и теперь, но, увы, радость служить такому доброму хозяину омрачается предчувствием того, что она окажется непродолжительна, поскольку сотник явно впадает в безумие.
— Как это в безумие? — оторопев, спросил Годунов.
— Этот безрассудный намерен ввести в свой дом жену, — сообщил арап, понизив голос, и выразительно закатил глаза.
— А-а... — У Димитрия Ивановича отлегло от сердца. — Господи, а я уж... И на ком он женится? Не на дочке ли оружейника?
— Ты сказал, — сокрушённо подтвердил арап. — Однажды она уже едва не навлекла на него погибель, без малого проломив голову...
— Ну где там «проломила». Ушибся парень, только и всего. Велика ли беда? Он — ратник, у ихнего брата головы должны быть прочные. Так он что, грозится тебя прогнать, когда женится?
— Я сам уйду, как это ни прискорбно. Со змеёй ужиться ли праведнику?
— Ты, старче, язык-то не распускай! Чего девку зря позорить, змеёй обзывать, — сердито сказал Годунов. — А праведником кого именуешь, уж не себя ли? Так праведники, буди тебе ведомо, заповедь Господню блюдут. «Не судите, да не судимы будете». Ты ведь оружейникову дочку не видел даже...
— Аллах да убережёт меня от лицезрения мерзости!
— ...а уже поносишь! Впрочем, то дело твоё... может, оно и к лучшему, раз так выходит. Я, Юсупыч, чего тебя позвал, есть одно дело, кое надобно держать в крепкой тайне. Ну ты, мне говорили, человек разумный, болтать кому не надо не станешь. Про царского лекаря Елисея слыхал ли?
— Слыхал много, — кивнул арап, — однако ничего доброго.
— Да про него доброго и не скажешь. Вот уж кто истинно змей злокозненный! Коварством вошёл в доверие у великого государя и скольких честных мужей довёл до плахи облыжными наветами... Иных же, говорят, опаивал смертным зельем. Хотя ручаться за то не стану — за что купил, за то и продаю. Как мыслишь, возможно сие?
— Не вижу тут невозможного. Говорят, лекарь он искусный, а коли так, то зелья ему ведомы... как полезные для человека, так и вредоносные. И что удержит злого и коварного от того, чтобы воспользоваться своими знаниями? Я, о могущественный, слыхал более того: будто сей Бомелий сам составляет новые зелья и пробует их на людях. И в том, скажу тебе, также нет невозможного: при дворе блистательного Сулеймана Кануни[14] для сей цели держат особых рабов, весьма крепких телом и отменно здоровых. Их не изнуряют трудом и обильно кормят, но на этих несчастных султанские отравители испытывают новые яды.
— Вот, вот! Так то, вишь, при салтане, а Елисей, перенявши басурманский обычай, занимается тем же богопротивным делом тут, оскверняет двор православного государя. Ну да за это ему на Страшном Суде ответ держать. Я для иного тебя призвал. Стало мне ведомо, что лекарь замышляет некие ковы на оружейника, будущего сотникова тестя. Мыслю, и на сотникову невесту так само. Хотя жениховство его тебе и не по сердцу, однако сие — дело самого сотника, ты же мнишь себя верным его слугой, а пожалуй что и не только слугой — верно?
— Аллаху не угодно было благословить мою старость сыновьями, — со вздохом сказал арап. — Могу ли не видеть такового в Андрее?
— То-то и оно. А ныне ему грозит беда. Буде что стрясётся с оружейником аль его дочкой, Андрею твоему також не сдобровать — такого сгоряча натворит, что не сносить ему головы. Уберечь их надобно, Юсупыч.
Юсупыч коснулся лба, потом сердца, склонил голову:
— Могущественному боярину надо лишь повелеть...
— Велеть тебе не стану, просить хочу. Сможешь ли оставить службу у сотника и пойти в услужение к Елисею? Я третьего дня был у него — плачется, змей, что нет у него доверенного слуги, на преданность коего мог бы положиться без опаски. Нашим не верит, да и не хотят русские к нему идти, потому как боятся колдовских его дел... А иноземцы тутошние — сплошь проходимцы да голытьба, шинки пооткрывали с государева дозволения, краденое у татей перекупают. Вон Инрик Штадин — шинок у него на Сретенке, — да на нём клейма негде поставить, таков пройдоха! Нетто Елисею эдакие слуги нужны? Хотя сам не лучше, прости Господи. Ты же, Юсупыч, человек возраста почтенного, а главное дело — учёный, многоязычный, и звездочётная премудрость тебе, чаю, ведома, так ты для Елисея прям-таки дар Божий...
Арап сидел задумавшись.
— Мыслишь, он станет делиться со мной сокровенными замыслами? Сомнительно...
— Ну, попытка не пытка! Может, сразу и не станет, а после... это уж как сойдётесь. Сумей стать ему наперсником, у него язык, глядишь, и развяжется, — с хитрым видом посоветовал Годунов. — А и не скажет прямо, так ты, будучи при нём, многое и сам сумеешь смекнуть... небось уж умом-то да смышлёностью Господь тебя не обидел, а? Одного боюсь: проведать может, что ты у Лобанова служил, Лобанов же с Фрязиным, почитай уже в свойстве...
— О том нечего и «проведывать», — заметил Юсупыч. — Не тайно я служил, и ныне таиться было бы неразумно... следует, о великолепный, обдумать сие со всем тщанием.
— Обдумай, Юсупыч, поспешности тут не надобно.
— Знает ли про твой замысел сам Андрей?
— Насчёт того, чтоб тебя к Елисею сунуть? Нет, Боже упаси! Ещё сболтнёт где невзначай...
— И я то же помыслил, — кивнул арап. — Пусть пока пребывает в неведении, молодость опрометчива и неосмотрительна...
— Словом, прикинь сам, как получше будет. — Годунов встал. — Хорошо бы, он сам тебя прогнал, да ещё бы прилюдно... Так ведь не прогонит, вы же с ним душа в душу живете...
— На всё воля Аллаха, — благочестиво заметил Юсупыч, закатывая глаза.
Воля Аллаха не замедлила проявиться. Целую неделю Юсупыч донимал Андрея многословными рассуждениями о женском коварстве и вероломстве, стал хвалить басурманский обычай — жёны-де, когда их четыре, изливают свой яд одна на другую, между собой, и каждая предстаёт пред мужем умиротворённая, полная желания затмить остальных соперниц; гяуров же Аллах покарал моногамией, сделав существование мужей невыносимым. Да и может ли быть иначе, ежели нет постоянного соревнования в добродетелях, в покорности, нежности к супругу, готовности усладить его тело и душу? Всякая жена, будучи единственной, рано или поздно — даже самая смиренная, хотя, Аллах свидетель, может ли женщина быть смиренной от природы? — всякая рано или поздно возомнит себя госпожой в доме и уподобится свирепой гарпии...
Андрей сперва лишь посмеивался, отшучивался, соглашаясь с тем, что, оно конечно, неплохо бы обзавестись четырьмя: с одной полаялись — всегда есть запасная, к кому подвалиться под бочок. Потом эти разговоры стали ему докучать всё более и более. Однажды Юсупыч пустился в рассуждения о том, что у русы ещё выгодно отличаются от иных неверных, не давая воли своим женщинам: хотя имеют по одной жене, но держат их взаперти — и сие поистине мудро, ибо где же ещё держать хищную ехидну, как не в клетке. В прочих же христианских краях жёны безнадзорны и оттого впадают в ужасающее распутство.
— Худо, однако, — продолжал он витийствовать, — что и тут, на Москве, иные безумцы стали перенимать иноземный обычай, не разумея всей его пагубности. Возьми, к примеру, почтенного оружейного мастера, с которым ты вознамерился породниться...
— Опять завёл своё, — с неудовольствием проворчал Андрей. — Дался тебе этот мастер...
— Я не оспориваю, что он достойный человек! Но неужели ты не видел примеров тому, как самые достойные родители губят своих детей дурным воспитанием?
— Не пойму, про что это ты. Кто губит, каких детей?
— Нет сомнения, что почтенный мастер погубил свою дочку.