двора. По отцовскому примеру он, испросивши на то государева соизволения, побывал в чужих краях — недолго, но с пользой. До Медиолана, где учился отец, не доехал, но в немецких землях и королевстве французском кое-чему поучился, присовокупив увиденное к унаследованному таланту. Фрязинские самострелы с особым устройством взвода пробивали дубовую доску такой толщины, что не всякая и пищаль возьмёт, а сработанные им колесцовые замки к пистолям и фузеям были безотказны в любую погоду. Грозный для других, царь Иоанн Васильевич был неизменно милостив к своему розмыслу[4] — особенно после Казанского похода, где Никита ладил к пушечным станкам новые винтовые упоры, много ускорявшие наводку и делавшие её более точной. Да и раньше того не бывал мастер обойдён государевой милостью.
В тот год, как Иоанн Васильевич, присовокупивши к великокняжеским и прочим титулам первый и самоглавнейший — царь всея Руси, — взял в жёны юную Захарьину и пол-Москвы сгорело от великих пожаров, радость пополам с бедою пришла и в дом Фрязиных: декабрём, едва успели снова отстроиться на пепелище, родилась у них третья дочь (первые две не выжили), а хозяйку Господь прибрал. Случилось это под самое Рождество, а в канун поминовения мученицы Анастасии Узорешительницы надо было Никите отнести готовую работу — ларец с хитрым запором, заказанный государем в подарок царице к её тезоименитству. Пощёлкав малым, в полмизинца, ключиком и с удовольствием послушав тонкий, отчётистый звон пружинок, молодой царь светло поглядел на мастера:
— Спаси Бог, Никитушка, снова ты нам угодил. А сам-то чего невесел?
— Горе у меня, великий государь. Радоваться бы — дочку Бог послал, дак... хозяйка приказала долго жить...
— Родами, што ль, померла?
Никита только покивал, не в силах ответить, с трудом вымолвил:
— Вишь, как оно получилось — завтра и похороны у меня, и крестины...
— Завтра, говоришь?
— Так, великий государь. Осьмой день потому. Поп молвил: не окрестишь на осьмой день, жди сорокового. Оно б и можно, да боязно — а ну как помрёт дитё некрещёным...
— Завтра... Анастасией, выходит, нарекут?
— Должно, так... Дозволь, великий государь, пойду я!
— Погоди, успеешь. — Царь помолчал, концом трости коснулся Михайлова плеча. — Ты, это... о крестинах не хлопочи. Не до них тебе сейчас, без тебя дочь окрестим. Зря, што ль, выпало ей быть с моей голубицей тёзкою. Я мамку пришлю, она и обратно привезёт. Кормилицу приискал ли?
— Есть кормилица...
— То добро. Сильвестр окрестит, а я буду восприемником. Чего глаза-то выпучил?
Никита бухнулся царю в ноги:
— Помилуй, великий государь, за что мне, худородному, честь эдакая!
— Оно и добро, что худородный, мало мне родовитых? Кругом эти боярские выблядки, аспиды ненасытные, мучители... Ты знаешь ли, как они меня малолетнего — великого князя! — голодом морили? Как Шуйские-тати казну грабили?! Князь Иван при мне на отцову постель ноги клал, пёсий сын!! Ты...
Царь задохнулся, хватаясь за шитый жемчугом ворот, юношеское лицо его исказилось, в углах губ показалась пена. Никита смотрел на него, не смея ни приблизиться, ни сказать слова в утешение, — ему было страшно. Опомнится великий государь — что подумает? Перед кем обиды свои раскрывал, самым больным, сокровенным делился? Ох, быть беде.
Иоанн, впрочем, пришёл в себя, успокоился, стал жадно пить из серебряного ковша, проливая на рубаху.
— Ступай, ладно, — махнул он рукой. — Плату в приказе выдадут, велю, чтоб не медлили. А мамку пришлю, как сказал...
Никита, возвращаясь из кремля, не знал, что и думать, чего желать — чтобы и в самом деле стала дочка царёвой крестницей или чтобы опомнился государь, забыл о несуразной своей прихоти ...
Ан нет же, не забыл! Назавтра, вернувшись с погоста, Никита нашёл младенца уже дома; кормилица Онуфревна с трепетом показала ему свивальник тончайшего полотна, в котором привезли новокрещёную, и подарки — веницейский дукат «на счастье» и золотой же нательный крестик. Никита не удержался от мысли, что кум мог бы оказаться и пощедрее.
— Неприметно возили? — спросил он хмуро.
— Неприметно, батюшка, — успокоила Онуфревна. — Возок крытый, простой, никто и не сказал бы откудова...
— И ладно. Ты, того, чтоб ни слова живой душе, поняла?
Он и впрямь боялся, чтобы не узнал кто из соседей, где — и кем! — крещена его Настя. Одни не поверят, подумают — похвальбы ради выдумал невесть что; а поверят, так и того хуже — завидовать станут, а нету у человека хуже врага, нежели завистник. Даже если ты сроду ему никакого зла не делал.
Эти опасения скоро забылись, зато позже пришли другие. Сам государь о крестнице своей более не вспоминал, и на первых порах это, бывало, нет-нет и царапнет лёгкой обидой: мог бы и вспомнить, коли сам предложил такое. Слаб человек, и, чтобы возгордиться, ему много ли надо; вот и Никиту Фрязина одолевали порой тщеславные не по чину мечтания: подрастёт-де Настя, возьмут её «наверх», к царицыному двору, а там же, глядишь, и жених сыщется... Позднее от эдаких замыслов впору было только крестным знамением обороняться — чур меня, чур, спаси и сохрани! Тринадцатый год шёл оружейниковой дочке, когда отдала Богу светлую свою душу государыня царица Анастасия Романовна, и вместе с нею отлетело что-то доброе от Московской державы. Злопамятный и жестокий от природы, в отрочестве потехи ради лютовавший над челядью и бессловесными тварями, Иоанн снова осатанел после смерти любимой жены, — та, похоже, одним своим присутствием проливала мир в его сердце.
Были и другие добрые советники в те времена — много радевший о просвещении митрополит Макарий, царский духовник Сильвестр, окольничий Алексей Адашев. Теперь не стало никого. Едва выждав год, государь женился вторично. Сей раз выбор его пал на дикую, бешеного нрава черкешенку Марию Темрюковну, и та словно навела на супруга какую-то порчу: двор стал быстро превращаться в сущий вертеп. Пьянство, забавы самые зверские, гнусное распутство вплоть до содомского греха, коему первый пример подавал сам царь с женоподобным выродком Федькой Басмановым, — богобоязненные москвичи смотрели на всё это с ужасом, иноземцы же с брезгливым любопытством и презрением, злопыхательски объясняя дикие дворцовые нравы безнравственностью и дикостью русского народа в целом.
Никиту Фрязина теперь в дрожь бросало от одной мысли, что «наверху» могут вспомнить о царёвой крестнице и вытребовать её в сенные девушки к непотребной черкесской ведьме. Много повоевавший на своём веку, под Казанью не кланявшийся татарским стрелам и ядрам, он обмирал всякий раз, будучи зван во дворец. Звали же частенько — заказы, как назло, сыпались один за другим, царём пуще прежнего овладевала болезненная подозрительность и недоверие к окружающим, и он старался понадёжнее прятать от мнимых или действительных боярских соглядатаев свои бумаги, требуя оснащать сундуки и ларцы всё более сложными и хитроумными запорными устройствами.
А Настя росла и хорошела. Слава Богу, она и знать не знала о своём страшном крёстном, беречь от неё эту тайну Никита наказал няньке Онуфревне так же крепко, как некогда — от соседей.
— Смотри, старая, — погрозил он ей однажды, — проведает про то Настёна — я те голову отверчу.
— Да что ты, батюшка, Бог с тобой, нешто я вовсе из ума выжила! А ить спросить может, кто ейный божатушко, пошто в дому не бывает, гостинцев не шлёт. Чего сказать-то тогда?
— А ничо не говори. Съехал, скажи, с Москвы давно уж, а куда — неведомо...
Скорее бы уж замуж девку сбыть, думал он, хотя представить себе это было нелегко — остаться вдруг одному. Души в Насте не чаял, хотя того старался не показывать, дабы не избаловалась сверх меры. Хотя куда уж боле! Балованной росла дщерь — теперь как ни таись за показной суровостью, а всё равно отцовских чувств не скроешь. Она и поняла сызмальства, что ей всё с рук сойдёт, чего бы ни натворила.
3
В эту субботу под вечер Никита Фрязин возвращался от кузнеца, которому носил закалить несколько готовых пружин: сам в тонком искусстве закалки был не силён и, случалось, ошибался. Что ж, каждому своё! Пружины кузнец закалил на славу, тут же испытали их и на сгиб, и на излом, и Никита не отказался от приглашения отобедать. За обедом вместе с кузнечихой незаметно усидели втроём сулею крепкого мёду, и шёл теперь оружейник в весёлом расположении духа, сбив шапку набекрень и выпевая себе под нос «Богородице Дево, радуйся». Настя, поди, уже дома — с утра отпросилась погулять с подружками, поглядеть на проезд ливонских послов. А чего ими, нехристями, любоваться? Ладно, дело молодое, успеет ещё в четырёх стенах насидеться, как станет мужней женой...
Он уже подходил к своему переулку, как услышал голос, истошно окликавший его по имени. Фрязин оглянулся — соседский мужичонка со всего духу пылил лаптями, спотыкаясь и путаясь в полах однорядки.
— Бяда, Михалыч! — крикнул, подбегая. — Ой, бяда! Дочка твоя стрельца насмерть зашибла, уже везут!
Хмель вмиг улетучился, хотя Никита и не поверил услышанному — мелет такое, сам небось допился до зелёных чертей...
— Ты чего ревёшь несуразное, — спросил он ослабшим вдруг голосом, — спьяну, што ль, приснилось...
— Какое приснилось, Михалыч, тверёзый я ноне, вот те крест! Убила, говорю, лошадка-то ейная на Тверской спужалась да понесла, где спуск к Неглинке, там ить круто книзу, она и запузырила, а стрелец ездовой тут случись — догнал, хотел, видно, остановить, так ему бы её с седла поймать, а он сдуру и спешись — так кобылёнка его и сшибла к едрёной матери, прям под колесо! Во бяда-то...
Дальше Никита не слушал. Добежав до угла, он увидел ворота своего двора настежь, кучу любопытных, незнакомого вороного коня — рослого кабардинца, как определил он с первого взгляда, хорошо разбираясь в лошадях. Настину упряжку как раз вводили в ворота, держа с обеих сторон под уздцы, сама виновница шла следом, рыдая в голос, утешаемая жёнками, а на двуколке полулежал кто-то в стрелецком, брусничного цвета, кафтане, схватившись за голову. Живой, слава Те Господи.