— Ты что, вовсе уже ошалел?
— Не более, чем ты ослеп, — огрызнулся Юсупыч.
— Да чем он её «погубил», старое ты трепло, подумай хоть, что говоришь!
— Чем погубил? И этот безумный слепец ещё спрашивает! — Юсупыч воздел руки к потолку. — По твоему ослиному разумению, так воспитать дочь не значит её погубить?
— Это как же она так воспитана? — угрожающе тихо спросил Андрей. — Ну говори, говори!
— Хорошо, я скажу тебе, как она воспитана! — Юсупыч, напротив, повысил голос. — Я тебе скажу! Она воспитана в легкомыслии и забвении приличий, вот как она воспитана!
— Довольно! — Андрей грохнул по столешнице кулаком. — Ты хоть видел её?
— Слава Милосердному, не видел, — с достоинством отозвался Юсупыч. — И не хочу видеть.
— Так как же ты можешь судить, забывает ли она о приличиях?
— С твоих слов, сыне, только с твоих слов. Не ты ли сам рассказывал, что она тайно допускает тебя в свой сад?
— Ну так что с того? Ты глянь, какой вдруг скромник нашёлся, прямо под стать мамке Онуфревне!
— Если почтенная Онуфревна осуждает такое поведение своей воспитанницы, она стократ права. Однако по всему видно, что увещевания этой мудрой женщины остались тщетны. И ты готов взять в жёны девицу, которая позволяет себе такое! Сегодня она пускает тебя в сад, а завтра пустит к себе в опочивальню...
— Да уж до свадьбы дотерпим небось!
— ...и не только одного тебя, безумец!
Андрей вскочил, с грохотом опрокинув скамью:
— Ты что несёшь, сукин сын, да как ты осмелился...
— Аллах! — возопил Юсупыч. — Из-за какой-то распутницы он назвал меня сыном собаки!
— Да ты замолчишь, старая гадюка!! — Андрей кинулся к висящей на стене сабле, с коротким взвизгом клинка вырвал её из ножен, но Юсупыч уже топотал вниз по лестнице, громко подвывая то ли от испуга, то ли от неслыханного оскорбления. Андрей выскочил на крыльцо следом за ним — на дворе было людно, и все с изумлением глядели на старого арапа, который вопил непонятное, воздевая руки к небу.
— Чтобы духу твоего тут не было!! — заорал сотник ему вослед. — И остерегись попасться мне на глаза, басурманская образина! Пусть только где увижу — пришибу, как поганую жабу, вот те крест!
17
— Похоже, у меня для господина барона есть неплохая новость, — сказал Лурцинг.
— Я уже перестал их ждать, — ворчливо отозвался посол и, поморщившись, передвинул больную ногу на скамеечке перед камином. — Неужели московиты решили начать переговоры?
— Увы, этого пока нет. Но похоже, я отыскал след вашего племянника.
— Вот как, — с деланным равнодушием отозвался фон Беверн. — И где же он отыскался?
— Как ни странно, господин барон не поверит, здесь, прямо среди нашей свиты.
— То есть?
— Вчера вечером меня зазвал к себе капитан фон Альшвитцен...
— Фон Альшвитцен? — переспросил посол, подняв брови. — Кто такой?
— Рейтарский капитан, командир нашего эскорта.
— A-а, этот. Да, теперь вспомнил.
— Его трудно забыть, позволю себе заметить. Не на всякой физиономии можно увидеть усы длиной в фут — от кончика до кончика. Причём торчащие наподобие двух пик.
— Да, совершенно верно, огромный рыжий усач, конечно. В нём есть нечто от таракана. Только не скажите мне, дорогой Лурцинг, что он и есть мой родственник. Сестра была дамой с причудами, но я всё же не поверю, что она могла произвести на свет нечто подобное.
— Как вы могли подумать! Итак, капитан пригласил меня выпить кружку вина. Я, как известно господину барону, вообще-то не любитель такого времяпрепровождения, но отказаться почёл невежливым. Разговор зашёл о московитах, и он, в частности, вспомнил — не помню уж, в связи с чем, — что в день нашего въезда в Москву разговаривал с начальником стрелецкого отряда, встретившего нас у заставы. Стрелец неплохо объяснялся по-немецки. Когда Альшвитцен спросил его, откуда тот знает язык, он сказал, что язык знает от матери — та была родом из имперских земель, откуда точно — он не знает, и там встретилась с отцом, который был в свите какого-то московского посла...
— Это она, — воскликнул посол. — Чёрт побери! Какого возраста был стрелец?
— Капитану показалось, что ему около тридцати или немного меньше.
— Это точно она! Иоахим, вам следует по возможности скорее узнать через ваших русских знакомых в Посольском приказе, во-первых, кто командовал тем отрядом стрельцов и, во-вторых, мог ли отец этого офицера быть в составе посольства, отправленного покойным великим князем к императору около тридцатого года. Такие посольства ездили не часто, так что это довольно легко выяснить. Кстати, если кто-то из состава свиты привёз с собой жену-иностранку, это тоже должно было как-то быть отмечено. Едва ли такой случай рассматривался как заурядный.
— Конечно нет. Тем более что её должны были крестить, а перед тем получить разрешение на брак от великого князя, так что подобное событие не могло остаться не замеченным... и не отмеченным в каких-то здешних анналах. Я уже думал об этом, господин барон, и даже знаю примерно, к кому обратиться. Займусь этим безотлагательно... и надеюсь в самом скором времени сообщить вам более определённые сведения, — заверил Лурцинг.
Его надеждам, однако, не суждено было исполниться так скоро. Знакомый подьячий, которому перепало уже немало посольских ефимков, шарахнулся от Лурцинга как чёрт от ладана, едва тот спросил, нельзя ли выяснить имя стрелецкого сотника, встречавшего их у заставы в день приезда. При этом он глянул на немца с таким страхом и подозрением, будто тот собрался выведать, где хранится царская казна или сколько пороха запасено в московском кремле на случай татарского набега.
— Тебе-то на что, — забормотал он, ускользая взглядом, — да и мне откудова знать, это по стрелецкому приказу проходит, а мы до ихних дел не касаемы...
— Но помилуй, — попытался Лурцинг его урезонить, — какие же «ихние дела», ты мне просто узнай, как его звать! Что тут тайного?
— Нет и нет, знать ничего не знаю, ступай себе от греха подальше...
Лурцинг обихаживал подьячего целую неделю, и узнать имя стрелецкого начальника обошлось ему в немалую сумму — двести мариенгрошей содрал с него негодный писец, что равнялось здешним шестидесяти пяти алтынам — или двум рублям: на эти деньги в Москве можно купить корову и шесть возов сена. Но так или иначе, имя сотника было теперь известно, как и имя его отца: Роман. Живы ли ещё старый Роман Лобанов и его жена, Лурцинг пока выяснить не смог, но ему сказали, что молодой Лобанов, Андрей, живёт вроде бы без родителей.
Подтвердить это удалось быстро и без труда, зато узнать что-то о давнем посольстве к императору оказалось гораздо труднее. Осторожные расспросы на эту тему повергали подьячих прямо-таки в обморочное состояние; изображая крайний испуг, они отчасти набивали цену за просимые сведения, но Лурцинг понимал также, что они и в самом деле боялись, — наказания тут свирепые, а общаться с иноземцами московитам заказано строго-настрого. Кому охота ложиться под кнут? Впрочем, он рисковал и сам: запрет на общение был обоюдоострым и иноземцев касался в той же мере, что и московитов. Наделе, конечно, к немцу отнеслись бы снисходительнее, чем к русскому, но всё же... Оставалось надеяться, что в случае чего барон фон Беверн сможет походатайствовать за него если не перед великим князем, то хотя бы перед дьяком Висковатым.
И всё же Иоахим Лурцинг недаром был опытным дипломатом, а значит, в некотором смысле и соглядатаем, сиречь шпионом. Почти все дипломатические поручения, которые ему доводилось выполнять в Москве, Вильне, Кракове или Берлине, включали в себя негласное задание разведать что-нибудь более или менее тайное, так что опыт в такого рода делах у него был. В конечном счёте, изрядно потрепав себе нервы и истратив денег куда больше, чем стоимость одного быка на московском торгу, он узнал всё, что требовалось. Сын боярский Роман Лобанов действительно ездил в 1525 году с посольством к его величеству Карлу Пятому, незадолго до того прибавившему к своим титулам короля Испанского и Римского ещё и титул императора Священной Римской империи; и он, означенный Роман Лобанов, действительно вернулся из путешествия с женой, еретицей Анной, коя вскоре приняла таинство святого крещения в истинную православную веру, получив имя Елены. Супругов нет в живых, однако, когда они покинули этот мир, установить точно не удалось; предположительно это могло произойти во время большого московского пожара в 1547 году, после коронации великого князя. Стрелецкий сотник Андрей Лобанов является их единственным отпрыском, оставшимся в живых.
Сам он не женат, на воинской службе с шестнадцати лет, участвовал в походах на Казань (1552 год), на Астрахань (1556 год), воевал в Ливонии в 1558—1560 годах, награждён за оборону Лаиса, где был в осаде с отрядом полковника Кашкарова, также принимал участие в недавнем походе на Вильну и во взятии Полоцка...
Всё это доктор Лурцинг изложил своим изысканным почерком на листе бумаги самого лучшего качества, свернул в трубку, перевязал зелёным шёлковым шнуром и, для пущего эффекта, подвесил к нему свою личную печать на хорошем белом воске. Покончив в этот день с делами (они с утра сочиняли с комтуром послание к Великому магистру, объясняя причины задержки в Москве и делясь своими соображениями относительно перспектив предстоящих переговоров) и укладывая бумаги в свой кожаный мешок, Лурцинг, словно что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу:
— Да, вот ещё что! — Он достал свиток в зелёном шнуре и подал послу. — Пусть господин барон прочтёт на досуге, мне тут удалось кое-что выяснить по поводу вашего родственника...
— Неужели? — Фон Беверн сломал печать и, жестом предложив Лурцингу задержаться, углубился в чтение. — Чёрт побери, чёрт побери, — бормотал он, близоруко водя носом над строчками. — Поразительно, просто поразительно... Дорогой мой, я у вас в неоплатном долгу!
— Помилуйте... я лишь исполняю свои обязанности.