19
Никита Фрязин был прав — беглый арап действительно поселился у Бомелия и даже, как ни трудно было ожидать этого от никому не доверявшего лекаря, скоро стал пользоваться у него определённым доверием.
С Годуновым они долго обдумывали, как устроить первую встречу, и решили, что явиться с предложением службы было бы неосторожно, ибо могло вызвать подозрения. Разумнее было избрать другой путь: бить челом о протекции. Елисей был честолюбив, и обращение за помощью не могло не расположить его к просителю независимо от того, мог ли он (и хотел ли) ему помочь.
Расчёт оказался безошибочным. Придя к царскому колдуну утром, когда тот, по свидетельству слуг, обычно находился в наименее злобном расположении духа, Юсупыч, иждивением постельничего одетый в не слишком поношенное немецкое платье, обратился к Бомелию по-латыни, уважительно назвав его «вир гоноратус эт иллюстриссимус». Колдун был приятно удивлён и на том же языке осведомился, кого имеет честь принимать в своём жилище. Бомелиева латынь, как с удовлетворением понял Юсупыч, была не намного лучше его собственной, но как средство общения — для начала — вполне годилась.
— Я всего лишь бедный странник из Магриба[15], которого жестокая судьба забросила в эту негостеприимную землю, — объяснил он смиренно. — В Европу я прибыл с надеждой найти применение моим скромным познаниям, но Всемилостивейшему не угодно было ниспослать мне удачу в делах...
— Какого рода познаниям хотел ты найти применение в Европе? — спросил Бомелиус.
— Они действительно скромны. Не дерзну назвать себя знатоком фармакопеи, но некоторые травы и снадобья мне случалось применять не без успеха.
— Так, так, — пробормотал лекарь, глядя на посетителя уже с подозрением. — И чего же ты хочешь от меня — поступить на службу?
— О нет! — Юсупыч выставил перед собой ладони. — Осмелился бы я? Господин, мне надо уехать из этой страны, но я здесь как бы пленник: меня схватили в Ливонии, где я пользовал одного рыцаря, и заставили лечить московитов, а потом привезли сюда — я так и не понял, в качестве кого. Меня держал в услужении некий стрелец, истинный варвар, и я от него сбежал. Видишь, я ничего не утаиваю! Да, теперь я беглец, горе мне, а кто же выпустит из этой ужасной страны беглеца? Меня сразу схватят на рубеже, я слышал, что порубежная стража здесь свирепа, как нигде в христианском мире. Господин, сделаю ещё одно признание: я правоверный, исповедую закон Магомета.
— Я догадался, — кивнул Бомелиус. — В Магрибе, полагаю, не так много христиан.
— Ты прав, о мудрый, их там совсем немного. Тебе не омерзительно присутствие мусульманина?
— Нисколько, я в этих вопросах более чем терпим. Объясни, однако, чего ты от меня хочешь.
— Всего лишь позволил себе надеяться... Учитывая твоё высокое положение при здешнем повелителе, — Юсупыч прикрыл глаза и поклонился с прижатой к сердцу ладонью, выказывая почтение и к повелителю, и к своему могущественному собеседнику, — может быть, я осмелился бы попросить снабдить меня охранной грамотой для выезда за рубеж?
— Но этим ведает Посольский приказ, если не ошибаюсь.
— Ты, как всегда, прав, но посуди сам, кто же в этом приказе станет разговаривать с безродным чужеземцем, да ещё пленным из Ливонии, да ещё беглецом, которого наверняка уже разыскивает его звероподобный хозяин? Вот если бы я пришёл туда с бумагой от твоего великолепия, где было бы написано, что ты хочешь послать меня во владения султана ли, императора ли — это несущественно — для покупки редких снадобий, кои тебе необходимы...
— Нужные снадобья я обычно заказываю через купцов, это известно. В Посольском приказе немало удивились бы моему намерению послать с такой миссией случайное лицо.
— Почему «случайное»? Ты можешь представить меня как своё доверенное лицо...
— Послушай... И кстати, как тебя зовут?
— Моё ничтожное имя, о великолепный, — Абдурахман ибн-Юсуф.
— Первое слишком необычно для христианского слуха, а второе, если не ошибаюсь, означает «Иосиф»?
— Так звали моего почтенного отца.
— В таком случае тебя не обидит, если я и тебя буду звать так же. Так вот, Иосиф, ты плохо знаешь здешние порядки, если думаешь, что московитов так легко провести. Им хорошо известно моё окружение, и они сразу спросят себя: откуда вдруг взялось это «доверенное лицо»? Здесь живёт самый недоверчивый народ в мире, они подозревают всех вокруг себя, и отчасти это объяснимо, поскольку они же — народ и самый предательский, все доносят друг на друга по малейшему поводу, а то и вовсе без повода, просто чтобы сделать зло соседу или приятелю.
— Тогда ты понимаешь, почему я хочу покинуть эту страну!
— Понимаю и не намерен тебя отговаривать, но едва ли смогу помочь. Соглядатаи наперечёт знают моих слуг, впрочем, эти слуги и сами соглядатаи... здесь так принято. Если кто из местных нанимается служить чужеземцу, его тотчас обязывают неукоснительно доносить обо всём, что он увидит и услышит в доме своего хозяина. Так что я никак не могу выдать тебя за моё доверенное лицо. Другое дело, если бы ты какое-то время у меня прослужил...
— Горе мне! — воскликнул Абдурахман ибн-Юсуф.
— ...это могло бы решить проблему, — продолжал Бомелиус. — Если ты действительно сведущ в фармакопее, я мог бы сделать тебя своим... ну, скажем, апотекарием... и со временем, когда тебя действительно будут знать как моего помощника, почему бы тебе не поехать куда-нибудь по моему поручению. Это, я думаю, нетрудно будет устроить. Но не сейчас.
— Горе мне, — повторил Абдурахман, — видно, умереть здесь предначертано в книге моей судьбы. А против воли Всемилостивейшего мы бессильны! Прости, о мудрый, что отнял твоё драгоценное время...
— И что же ты намерен делать?
— Попытаю счастья у персидских купцов, вдруг кому-то понадобятся мои услуги — хотя бы как толмача.
— Но почему тебя не заинтересовало моё предложение?
Абдурахман уставился на него изумлённо:
— Прости... какое предложение?
— Поступить на службу ко мне, я же сказал.
— Но я... я не понял это как предложение, о великодушный! Мне подумалось, что ты просто упомянул об одной из возможностей — если бы...
— Нет, почему же. Мне действительно нужен помощник, которому я мог бы доверять приготовление несложных снадобий. Разумеется, надо проверить твои знания, но если ты мне подойдёшь — почему бы и нет? Тогда, повторяю, по прошествии некоторого времени я смогу помочь тебе уехать отсюда... если не передумаешь.
— Твоё великодушие не знает границ!
— О нет, я не великодушен, — Бомелиус усмехнулся, — но я умею ценить верную службу. Думаю, ты не пожалеешь, что поступил ко мне...
— Надеюсь не дать и тебе повода раскаяться в том, что дал пристанище бездомному! Однако, если, как ты говоришь, вкруг тебя множество соглядатаев, то не возбудит ли их нечестивого любопытства моё появление под твоим кровом?
— Не возбудит. Твоё появление вполне объяснимо: в Москву ты прибыл с караваном купцов, подданных шаха или султана, здесь тебя обобрали и едва не убили уличные разбойники, так что купцы уехали без тебя. А я нанял тебя на службу — всё правдоподобно...
Раскаиваться в проявленном великодушии Бомелий начал немедленно, едва вызванный домоправитель повёл магрибинца в отведённую каморку. Доктор и сам не понимал, что это вдруг на него нашло; когда нежданный гость объявил о своём знакомстве с травами и снадобьями, сразу возникло подозрение, не хочет ли тот втереться к нему, царскому лекарю, в помощники. Такие попытки уже делались, и не раз, со стороны разных проходимцев — англичан, немцев, голландцев, — но он всегда пресекал их самым решительным образом. Однако на сей раз подозрения тут же рассеялись, едва магрибинец изложил свою просьбу. Хотя почему рассеялись — непонятно. Просьба помочь с отъездом из Москвы могла быть уловкой. Может быть, она ею и была?
Бомелий подивился сам себе, но решил, что столь необычный приступ доверчивости неспроста: может быть, это какой-то перст судьбы. Он так часто морочил людям голову своими «предсказаниями», что постепенно и сам проникся суевериями и стал верить, как выражаются московиты, и в сон, и в чох, и в вороний грай. В частности, он проникся уверенностью в том, что предназначен к каким-то необычным свершениям, и соответственно этому стал истолковывать всё, что бы с ним ни происходило. Именно так истолковал он и появление неведомо откуда взявшегося магрибинца: Магриб издавна славен по всему Средиземноморью как исконная земля магов и колдунов (здесь, в Московии, такой же доброй славой пользуется Корела с её волхвами, но, понятно, куда ей до Магриба). Мог ли он, «царский колдун», устоять перед искушением — взять себе на службу заморского чародея?
И всё-таки некоторые сомнения оставались, и доктор Бомелиус сам немало дивился упорству, с каким он их в себе подавлял. Обычно бывало наоборот: едва возникало малейшее подозрение, он уже никогда больше не доверял этому человеку полностью, даже если подозрение потом ничем определённым не подтверждалось, так и оставшись смутной догадкой. Это было одним из главных жизненных правил доктора Бомелиуса: видеть возможного предателя в каждом, с кем имеешь дело, даже если он и не вызывает подозрений, если же вызывает — считать его смертельным врагом.
Но разглядеть врага в магрибинце он почему-то не хотел. Хотя понимал, что это неразумно и неосторожно: сарацинский пёс мог быть подослан к нему кем угодно и с какой угодно целью, у него было здесь немало врагов — хотя бы те проходимцы, что безуспешно пытались втереться к нему на службу (несомненно, для того, чтобы потом при случае оклеветать перед великим князем).
Впрочем, с какой целью могли заслать к нему этого неверного? Бомелий не собирался посвящать его в свои тайны, а если предположить в нём отравителя, то какой же дурак подсылает с такой целью незнакомца...
Прежде всего, однако, следовало выяснить, действительно ли магрибинец может стать помощником, или он просто невежественный шарлатан. С проверкой Бомелий не спешил — два дня не вызывал к себе пришельца, словно забыл о его существовании, а потом велел привести в лабораториум. Войдя, Абдурахман отвесил хозяину почтительный поклон и огляделся, не выказывая удивления при виде диковинных инструментов и подвешенных к потолку гадов.