Упорство магистра означало полный провал посольской миссии — его теперь не отпустят, а значит, не будут освобождены и остальные ливонские пленники. Можно было бы уехать немедля, но об этом не приходилось и мечтать, поскольку официальные переговоры ещё не начинались. Висковатый несколько раз вызывал Лурцинга, вёл с ним какие-то невнятные собеседования, порою снова касался — мельком — будущей судьбы ордена, но хранил полное молчание по поводу того, когда же наконец Иоанн соизволит дать послу аудиенцию.
Комтуром овладевала хандра. Вторая — личная — цель поездки в Московию тоже оставалась пока наполовину недостигнутой. Наполовину, потому что племянника своего (или человека, который мог им оказаться) он повидал, Лурцинг сумел устроить и это, но повидал не вблизи, а лишь через улицу и поговорить с ним не мог. Разглядеть стрельца комтуру удалось, он остался доволен: такого бравого бурша можно показать где угодно, и в седле держится, как надобно. Правда, фамильных черт Бевернов барон в лице московита не обнаружил (они все были несколько долгоносы, и Анхен — насколько помнится — тоже переживала в юности из-за своего клювика). Нос же так называемого «племянника» был короток и скорее вздёрнут, но это его не портило, придавало эдакое залихватское выражение. Вероятно, отцовская кровь оказалась сильнее материнской. Но как узнать, чёрт побери, действительно ли это племянник?
Что за нелепая страна! В любой другой дело решилось бы легко и просто — за бутылкой доброго вина. А попробуй пригласи здесь! Лурцинг, когда барон заикнулся об этом своём намерении, только руками замахал: сохрани Бог, об этом и думать нечего. Даже если стрелец отважится посетить подворье, то зачем же навлекать на него беду, если он и впрямь родственник господина барона? Потому что беды потом не избежать. Московитам настрого запрещено общение с чужеземными дипломатами, но если какой-нибудь торговец или ремесленник сможет в случае чего оправдываться намерением что-либо продать (хотя и это не спасёт ослушника от жестокой кары), то чем оправдаться военному, офицеру привилегированного стрелецкого полка? Ему сразу же инкриминируют государственную измену — и пусть попробует доказать, что вовсе не продавал ливонцам расписание кремлёвских караулов или чертежи тамошних подземных ходов!
Посол не мог не признать правоту своего многоопытного советника, тот действительно разбирался в здешних порядках. Конечно, обвинение в государственной измене убийственно в любой стране; однако там, чтобы навлечь его на свою голову, надо совершить нечто более предосудительное, нежели посещение жилища иноземца...
Нет, определённо не стоило приезжать в этот непотребный край. И удастся ли отсюда уехать! Вдобавок ко всему испортилась погода. Барон вообще не любил осени, а здешняя была особенно омерзительна, — потеряв пышно-зелёное убранство своих садов, Москва стала невыразимо убогой. Если под летним солнцем бревенчатые строения порой веселили глаз затейливыми деревянными завитушками вдоль карнизов или каким-нибудь хитро срубленным теремком, то теперь — под упорно сеющейся с хмурого неба моросью — вид варварской столицы наводил тоску. Комтур отказывался понять, как можно по собственной воле поселиться в столь безотрадном месте. А эта маниакальная привычка московитов использовать дерево в качестве основного строительного материала? Правда, жить в деревянном доме приятнее, чем в каменном, с этим спорить не приходится, но постоянные пожары сводят это преимущество на нет. Отсюда и уродство города в целом. К чему заботиться о красоте строения, если его всё равно придётся заново возводить на пепелище если не через пять, то уж наверняка через десять лет...
Ссылаются на то, что камня в стране мало, а леса — изобилие. Но ведь и Германия, и Франция — если не считать гористых мест на юге — тоже покрыты лесами, однако там строят из кирпича, лишь самое бедное мужичье живёт в деревянных хижинах. Итальянцы, сто лет назад строившие здешнюю цитадель, уже тогда наладили под Москвой кирпичное производство! Как же было не научиться? Странный народ, неспособный ради собственной пользы перенять что-то от иностранцев...
Подобными пустыми и ненужными мыслями барон пытался заглушить другие, куда более тревожные. Главной заботой оставался всё же этот стрелец, его вероятный племянник. Как к нему подобраться? И нужно ли вообще это делать? Раньше он иногда представлял себе, что сын Анхен бедствует, нуждается в помощи, — и вот тут он сам, появившись в Москве, открывает перед ним возможность начать новую жизнь. Вообразить себя в роли эдакого доброго волшебника было наивно, но утешительно, а действительность — как это обычно бывает — оказалась нисколько не похожей на мечту.
Стрелец, судя по одежде и богатому оружию, отнюдь не бедствует и в родственной помощи не нуждается, по крайней мере сейчас. Чин у него пока небольшой («сотник», как объяснил Лурцинг, есть буквальный русский перевод латинского слова «центурион»), но для его возраста это не так плохо. Если парень не трус и не дурак, а на это похоже, со временем сможет командовать и полком. Барон вынужден был признать, что совершенно не представляет себе, как и о чём смог бы говорить с этим стрелецким центурионом, буде тот и впрямь окажется сыном Анхен.
Не скажешь ведь, чёрт побери: «Позволь представиться, я твой дядюшка!» Прозвучит глупо, и тот скорее всего воспримет это как неуместную шутку, розыгрыш.
Иногда приходила мысль, что не проще ли вообще оставить племянника в покое, отказаться от встречи и взаимного знакомства. Встреча имела бы смысл, если бы — как он вначале предполагал — можно было предложить молодому человеку вообще распрощаться с Московией, бросить к чёрту это угрюмое Иоанново царство. Но такого не предложишь, ибо отъезд русского за рубеж, по здешним понятиям, считается опять-таки государственной изменой, и у кого повернётся язык открыто предложить человеку военному, офицеру, стать изменником? Во всех других странах — в империи ли, в английском или французском королевствах, в Ломбардии и иных италийских землях — любой наёмник волен по истечении контракта уехать куда угодно и предложить службу какому угодно государю. И никто не называет это изменой! А вот здесь — называют, и с этим приходится считаться. Что же тогда может он предложить своему племяннику?
В конце концов, совершенно запутавшись, комтур задал этот вопрос доктору Лурцингу — найти ответ самому было безнадёжно. Лурцинг тоже задумался, прикрыв глаза и быстро вращая большими пальцами сцепленных перед грудью рук. Это мельтешенье, как обычно, раздражало посла, но он смирился и посматривал на юриста с надеждой. Обычно тому удавалось найти приемлемое решение для самой заковыристой проблемы. На сей раз, однако, спасовал и он.
— Не знаю даже, что сказать господину барону, — признался Лурцинг. — Положение и впрямь не простое! Если бы он не был военным...
— «Если бы», — буркнул посол. — Если бы он был купцом, мне не пришлось бы советоваться с вами.
— Об этом я и говорю. Уехать из страны запрещается даже купцу или ремесленнику, однако найти выход можно всегда. Было бы желание! Обычный бюргер в принципе не так уж боится мысли о переселении за рубеж... Если поверит, что там преуспеть легче, нежели у себя на родине. Хотя с русскими не просто и это, они — по моим наблюдениям — больше нашего привязаны к своей земле...
— Было бы к чему привязываться, — желчно заметил Беверн.
— Ну, это уж кто что любит! Они к своей земле привязаны и всё-таки иногда переселяются на чужбину, хотя таких и не много. Однако для военного это сложнее. Стрельцы... а это именно тот род войск, в котором служит ваш племянник... стрельцы не суть наёмники, подписавшие контракт на тот или иной срок. Стрелец — это, по сути, ленник, получивший небольшой земельный надел и обязанный за это пожизненной службой. Причём подразумевается, что таковая обязанность передаётся по наследству: сын будет служить там же, где служит отец. Поэтому, как вы понимаете, поломать эту зависимость — бросить службу и уехать — для стрельца равнозначно клятвопреступлению...
— Послушайте, — с досадой перебил комтур, — мне не нужен анализ феодальных отношений в современной Московии. Хотя ценю вашу всегдашнюю осведомлённость в поднятом вопросе. Что здешнему офицеру не просто решиться на отъезд за рубеж — это я и сам понимаю. От вас я хотел бы услышать простую вещь: о чём мне говорить с племянником, если мы всё-таки с ним увидимся.
— А вот этого и я не знаю, — с сожалением признался Лурцинг.
— Нечего сказать, обрадовали, — проворчал фон Беверн. — Раньше, уважаемый, вы бывали сообразительнее!
— Раньше вы не ставили передо мной таких головоломок.
— Да, это верно. Чёрт меня побери, Анхен всегда была сумасбродкой, я хорошо помню, как отец говорил: «Погодите, она всем нам ещё покажет!» Мало того что сбежала с каким-то татарином...
— Пожалуй, он был русский, — заметил Лурцинг, почёсывая нос.
— Да какая, к чёрту, разница! Сбежала, опозорила одним махом и Бевернов, и тех своих... как их — Красницев... А теперь я ещё должен ломать себе голову, как вернуть в христианский мир этого её сынка, который не мог придумать ничего лучшего, как принести нерасторжимую вассальную клятву сумасшедшему Иоанну. Конечно, мы все грешны, — комтур возвёл глаза к потолку и перекрестился, — но мне всё же хотелось бы знать, какое такое особенное злодейство тяготеет на моей совести, если Всевышнему угодно было покарать меня таким образом!
— Пути Господни неисповедимы, — примирительно сказал Лурцинг, — всё может ещё уладиться наилучшим образом. Между прочим, о госпоже фон Красниц у меня был разговор с Висковатым.
Посол вытаращил глаза:
— С Висковатым — об Анхен? Как?! И почему вы об этом умолчали?!
— Я хотел предварительно кое в чём разобраться. Имя сестры господина барона упомянуто не было. Канцлер при последней встрече вдруг поинтересовался, о ком это я так назойливо выспрашиваю у здешних немцев. Отрицать это было бы глупо, поэтому пришлось спешно сочинить легенду. Дескать, один мой знакомый, узнав, что мы едем в Московию, просил узнать что-либо о своей родственнице, в своё время вышедшей замуж за русского и уехавшей сюда.