Хозяин подоспел, когда пострадавший уже слез на землю и рукавом утирал со лба кровь. Размазавши её по лицу и окровавив даже усы и коротко подстриженную русую бороду, он сделался страшен — Настя, узрев его в таком виде, заголосила ещё пуще.
— Цыть, дура! — прикрикнул отец. — Онуфревна, уведи, чтоб духу её тут не было! Да сама не зашиблась ли, упаси Господь?
Настя отрицательно замотала головой и дала себя увести. Стрельцу принесли бадейку воды, он стал мыться, покряхтывая, но кровь не унималась.
— Голова цела ли? — спросил уже успокоенно Никита, всматриваясь в нечаянного гостя.
— Цела, что ей сделается... Рассадил порядком, вот и хлещет. Вели, хозяин, паутины добыть погуще да тряпицу дай какую ни есть...
Никита послал работника в амбар добывать паутину, велел принесть чистой ветошки. Перевязанный, стрелец поклонился:
— Ну, спаси Бог, поеду я. Скажи хоть, как тебя звать-то, за кого свечку поставить — что не дал кровью истечь, — добавил он с белозубой улыбкой.
— Фрязины мы, — со сдержанным достоинством отозвался Никита. — Слыхал, может.
— Фрязин, оружейник? Как не слыхать, не ты ли нонешним летом полковнику нашему самострел ладил?
— Я много чего ладил, и не только полковникам.
— По батюшке-то как звать?
— Никита Михайлов сын.
— Спаси Бог, Никита Михалыч, — повторил стрелец. — А я Лобанов Андрей, сотник Кашкаровского приказа. Дочке, слышь, не давай каурую запрягать — лошадёнка видная, да с норовом, ненадёжная...
Морщась, он потрогал голову и пошёл к своему коню, но вдруг замер и, пошатываясь, привалился к стене.
— Да куды тебе ехать, — с досадой проговорил Никита. — Эй, отведите-ка сотника в повалушку, что с работной рядом, пущай отлежится...
Велев ещё расседлать и поставить в конюшню сотникова аргамака, он ушёл ко всенощной, не заглянув в светёлку к Насте, дабы прочувствовала, что гневен. После службы, выйдя на паперть, не удержался — пожаловался попу на свои огорчения.
— Разбаловал ты чадо, Михалыч, а сие — грех. За чадо ты в ответе перед Господом, — наставительно сказал поп.
— Да что ты мне, батька, пустое долдонишь, — в сердцах огрызнулся Никита. — Сам, што ль, того не понимаю? Посоветуй лучше, как с этаким чадом управиться, я уж и так в строгости держу.
— Знаю я твою «строгость». А управиться просто: потачки не давай. Сказано убо: язви дщерь в юности, да не уязвит тя в старости.
— Легко сказать, «язви», — пробормотал Фрязин. — Такую уязвишь, чёрт ли с ней сладит.
— Кого в храме Божием поминаешь, кощунник! — прикрикнул на него поп, огрев по лбу тяжёлым, литой меди, наперсным крестом. — Да ещё под праздник, пёсий ты сын!
— Прости, он же и попутал... — виновато отозвался Никита, потирая лоб.
Придя домой, велел собирать ужинать и кликнуть дочь. Та вошла с виноватым видом, приласкалась несмело.
— Буде ластиться-то, — сказал он сурово. — Чует кошка, чьё мясо съела... Сотник живой ещё?
— Живой, тятенька, спит вроде.
— Пущай спит, будить не надо. Теперь вот что, Настасья. Я тебе сколь раз говорил — каурую в упряжку не брать?
— Да выезжала я на ней и ране, ничего не приключалось. Ныне-то ведь как вышло? Скоморохов этих с литаврами нечистик принёс, а тут ещё и поводырь, — они в литавры как бухнут, миша как заревёт — испугалась Зорька, ещё б не испугаться! А я, как назло, вожжи ещё упустила.
— Да что вожжи! Голова твоя где была — в толпищу такую лезть? Одно дело — в поле прокатиться, где тихо, дак не в толпу же! Зорька кобыла норовистая, пужливая, и сотник этот то же сказал, — с первого взгляда увидел, что с норовом. В общем, Настасья, такое дело: будешь и дале своевольничать — пеняй на себя, велю Онуфревне маленько посечь тебя вицами. Берёз на дворе довольно.
— Меня-то за что? — изумлённо спросила дщерь. — Зорьку пусть и секут, не я стрельца зашибла! Тять, а тять?
— Ну, чего тебе?
— А стрелец пригожий, правда?
Отец не нашёлся что сказать, только крякнул.
— Тятенька, как звать-то его, не сказал?
— Тебе это ненадобно, — сказал отец твёрдо. — Теперь припоминаю — видал я его раз-другой в кремле, он там караулы обходил. Лобанов Андрюшка, Кашкаровского полку сотник. Любопытно, из боярских ли детей аль дворянин? Хотя теперь всё едино, службой всех поравняли...
— Андрюшка, — мечтательно проговорила дщерь, щурясь на огонь свечи.
Отужинав, Никита отправился к себе в работную, чтобы перед сном отдохнуть за любимым делом, забыть о дневных хлопотах и досадах. По пути заглянул в каморку — Лобанов спал, дышал ровно.
«Оклемается, бес этакой», — успокоенно подумал, без стука затворяя за собой дверь.
Подогнав на место принесённую нынче от кузнеца пружину, он уже собирал инструмент, как на дворе залаяли псы, стукнула калитка. Никита спустился в подклеть, вышел на крыльцо — там стоял знакомый ему дворцовый служитель в чёрном, с орлом на груди, кафтане.
— Здрав буди, Михалыч, — сказал он. — Велено тебе сей ночью из дому не отлучаться.
— Чо так? Наверх, што ль, позовут?
— Того не ведаю, — ответил гонец. — Мне что велено сказать, я и сказываю, а догадки строить... Может, и позовут, коли наказано дома быть неотлучно.
4
Андрей проснулся от остервенелого лая собак и не сразу сообразил, где находится и что с ним. Потом вспомнил всё сразу: летящую вниз к Неглинному мосту караковую лошадку, девицу в зелёной душегрейке, оказавшуюся дочерью оружейника, вспомнился и сам Фрязин.
«Выходит, я у него остался», — подумал он; дальнейшее было смутно — вроде ведь собрался уже уезжать, как перевязали... Он потрогал повязку — голова болела, но уже не так сильно, и вздохнуть было больно. Рёбра-то целы? Он помял грудь — целы, похоже. Лампадки в покое не было, лишь слюдяное оконце слабо светилось лунным светом. Собак внизу уняли, потом мимо двери прошли двое, негромко стукнула дверь, и за стенкой послышались голоса.
— ...Опасно, великий государь, лучше б... — говоривший, похоже сам оружейник, оборвал фразу, словно испугавшись сказанного.
Да и не диво испугаться! Пьян, что ли, подумал с изумлением Андрей, а ну как донесут, что называл кого-то «великим государем», — за меньшее ломали на дыбе...
— Да что там, — перебил другой голос, — опасно, не опасно... Мне опасаться нечего, не один ехал, да и кто узнает. Во дворце боле надо опасаться, сам знаешь... По всем углам крамола сидит — высматривают, вынюхивают! Я в своей опочивальне слова лишнего опасаюсь молвить, а ну как подслушают? Мне это иудино племя до конца не искоренить, десять голов срубишь — ан двадцать выросло...
Теперь уже Андрею пришёл черёд испугаться до обмирания, потому что и этого второго собеседника узнал по голосу — низкому, хрипловатому, временами словно клокочущему едва сдерживаемой яростью. Царь — здесь, в работной у оружейника?!
— А дело у меня тайное, — продолжал Иоанн, помолчав недолго, — тебе же, Никита, верю, как самому себе, потому и пришёл сюда скрытно. Про подземелье под кремлём ведаешь ли?
— Слыхал, великий государь, — отозвался Фрязин. — Самому видать не приходилось, но слыхал, будто есть такое.
— То-то и оно, «слыхал». И ты слыхал, и другие слыхали. А может, и побывали уже! Тем подземельем можно пройти от Середней палаты к Свибловой башне и к Боравинской, оттоль же выбраться в Занеглименье. Вход в подземелье — из моего тайного покоя, устроен давно, ещё Алевизом. За столько-то времени как было про него не дознаться? Чует сердце — дознались, аспиды, про всё дознались! Посему, Никита, велю я тот старый вход замуровать али того лучше — сделать за ним ловушку, колодец с железными рожнами: не зная, ступишь, ан люк под тобою и провалился. И аминь! А новый вход сделать там же, только поодаль, и дверь штоб была тайная же, невидная. Придумаешь там, как её сокрыть...
Сотника Лобанова прошибло холодным потом. Фрязин, выходит, не предупредил царя, что рядом посторонний? Теперь одна надежда, что не вспомнит или побоится сознаться в оплошности...
— Да ты слушаешь ли? Чего в лице-то изменился, аль худо тебе?
— Прости, великий государь, слушаю, как не слушать. Лихоманка нынче прихватила, — должно, простыл маленько... А дверь тайную — это можно, и тягу вывести на сторону, неприметно. Потянешь, она и отворится...
Никиту и впрямь начинало уже трясти как в лихоманке, мало что зубами не стучал. Ну как проснётся этот бес за стенкой, заворочается, закашляет? Обоим тогда конец: одному — что подслушивал, а другому — что дал подслушать, укрыл вора в своём дому, утаил от великого государя...
Государь меж тем продолжал увлечённо говорить о задуманном им тайном выходе из своих покоев к подземелью.
— Понеже изменою окружён паче прежнего, не могу жить безопасно даже среди своих ближних, — говорил он, сам распаляясь от своих слов. — Я ли Курбского не ласкал, не осыпал милостями? А Черкасские? А Вишневецкий? Да эти-то воры — ладно, они не таясь съехали к Жигимонту, открытый враг не столь опасен, как потаённый... Курбский, ехидна злоязычная... письмо ещё мне имел наглость написать — из-за рубежа лается, исчадие сатаны, словно пёс из подворотни! Так про него мне хоть ведомо, чего ждать можно. А остальные изменники — тут, на Москве, не в Вильне, а? Их как распознаю? Мало ли гистория повествует о цареубийцах, кои до последнего часа таились под личиной покорности. Когда древле преславного кесаря Иулия злодеи поразили кинжалами в сенате римском, не он ли воскликнул в горести: «И ты, Брутус!» — понеже сей был его любимцем и, сказывают, через кесаря даже усыновлён... Кому поверю, кого смогу без опаски прижать к сердцу? Сильвестра, попа, почитал яко отца родного, Адашева Алёшку мнил другом! Испить подай, Никита.
— Квасу дозволь, великий государь?
— И то...
Никита нетвёрдой рукой нацедил ковшик. Испив, царь заговорил снова:
— Иной раз мыслю — не придётся ли ещё в чужих краях, у иноземного какого государя, убежища искать, защиты от боярской измены. Того дня и задумал тайный ход учинить, мало ли! Одному тебе верю, мастер... — С этими словами Иоанн встал и накинул на голову глубокий, скрывающий пол-лица куколь. — Ладно, пойду я. Главно