— Слушаю и повинуюсь, — почтительно ответил магрибинец.
Бомелий ушёл. Абдурахман принялся разбирать бумаги, откладывая в сторону те, что с виду могли сойти за расчёты и заметки, связанные обычно с работой над составлением гороскопа. Оказалось их порядочно, не зря Бомелий слыл звездочётом. Впрочем, в его способности, как такового, Абдурахману не очень верилось, ибо в разговорах на эту тему он не раз уже ловил лекаря на ошибках, непростительных для действительно посвящённого в возвышенные тайны астрологии.
Разбрасывая по столу отобранные листы, он раздумывал над услышанным только что от Бомелия. В свирепого боярина, ненавистника турок, Абдурахман почему-то не поверил, хотя ничего необычного в этом, казалось бы, не было. Правоверных ненавидели не только в Москве, но и куда больше! — в Вене, Праге, в Венеции, в любом уголке христианского мира. Мог ненавидеть и этот свирепый боярин. Однако про боярина лекарь соврал, это было очевидно. Абдурахман обладал странной способностью безошибочно определять лжеца по мельчайшим приметам — выражению глаз, едва заметному изменению голоса или чему-то ещё, чего не мог бы определить он сам. Он просто распознавал враньё сразу, как опытный кузнец с первого взгляда может распознать неправильно закалённый клинок.
Но зачем было Бомелию врать именно сегодня, и, главное, кому? Своему работнику! Почему счёл нужным скрыть от него, кто должен прийти... Строго говоря, Абдурахману было вовсе не любопытно знать, с кем имеет дело лекарь. Мало ли кто к нему ходит! Но это было любопытно Годунову, а он боярину обещал брать на заметку всё достойное внимания.
Покончив с бумагами, он разложил по столу, для пущей диссимуляции, несколько астрономических инструментов — квадрант, угломерный круг, гномон с буссолью, циркули разного размера и вида. Лимб угломера настолько потускнел от длительного неупотребления, что уже трудно было прочесть мелко гравированную по нём цифирь, Абдурахман почистил его уксусом и мелом, то же сделал и с циркулями. Теперь при виде этих блистающих артефактов никто не усомнился бы, что ими пользуются неустанно.
Суконкой доводя латунь до золотого сияния, он то и дело поднимал глаза и задумчиво посматривал на распростёртого под потолком ската. До сих пор ни к чему из подслушанного через открытое котом Васькой «дионисиево ухо» Годунов особого интереса не проявил, хотя неизменно похваливал его и кое-что записывал иногда в свою книжицу. Но почему-то сейчас Абдурахман был уверен, что нынче — если не помешает непредвиденное (а непредвиденное имеет коварную склонность вмешиваться в ход событий именно тогда, когда никакого вмешательства не надобно) — нынче он сможет услышать много любопытного. Откуда эта уверенность, он не понимал, да и не пытался понять. Таких вещей никогда не поймёшь, однако отрицать их глупо. В его жизни было немало случаев, когда он безошибочно предчувствовал тот или иной крутой перелом судьбы: иногда их предвещал необычный сон, иногда просто какое-то странное ощущение, которое трудно было даже определить. Не было никаких разумных оснований предположить, что разговор Бомелия со свирепым боярином-турконенавистником сможет раскрыть что-либо важное, однако Абдурахман предполагал сейчас именно это.
Покончив с чисткой инструментов, он разложил их среди бумаг в живописном беспорядке, подумал, не притащить ли ещё и астролябию, но решил, что это уж было бы слишком. Убрал со стола склянку с уксусом и испачканные мелом суконки, подбросил дров в очаг — день был уже совсем холодный — и присел возле огня, спрятав руки в рукава халата. Только бы свирепый гяур не передумал посетить лекаря! Хотя как знать, может быть, ему надо просто испросить совета по поводу какой-нибудь тайной хвори...
Вернулся Бомелий, одобрительно оглядел стол и похвалил магрибинца за сообразительность: насчёт инструментов он ему ничего не говорил.
— Твоя мудрость ошибается, — почтительно возразил тот, — ты повелел именно это: разложить бумаги и инструменты. Иначе смог ли бы я осмелиться?
— Разве? Не припоминаю.
— Твой могучий ум перегружен изобилием материй столь важных, что мог упустить из сокровищницы памяти подобную мелочь. Позволишь ли, о великодушный, попросить о милости?
— Выкладывай.
— Меня немного лихорадит, такое случается в холодную погоду. Не разрешишь ли мне удалиться, если нет какой-либо неотложной работы?
— Срочной нет. Поди отлежись, да сготовил бы себе отвару — они у тебя изрядно получаются...
Выпроводив магрибинца, Бомелий принялся расхаживать по палате, пытаясь убедить себя, что ни в чём не ошибся и всё задумано правильно. Конечно, дело было рискованным, однако вся его служба при дворе такого грозного потентата, как Иоанн Московский, была с самого начала сплошным риском. Ставки были высоки, именно это его привлекало: по натуре он был игрок, и игрок отчаянный. Да, здесь легко потерять голову, но её можно потерять где угодно, причём задарма. Отсюда же, если удача будет ему сопутствовать, он уедет богачом. Таким богачом, каких не много и на Западе...
Когда вошёл Иоанн — в монашеском одеянии, с опущенным на лицо куколем, — Бомелий был уже спокоен и вполне уверен в себе. Поприветствовав государя низким поклоном, достойным, без обычного московитского раболепства, он взялся за спинку кресла:
— Государю угодно сесть поближе к огню?
— Не надо, тут оставь, — хмуро отозвался Иоанн. Бережно, под локти, усаженный к столу, он оглядел бумаги, блестящие циркули, квадрант: — Ишь, цацок у тебя сколько... мудрёные штуки! Мне, Елисей, недосуг нынче, потому излагай скоро, что там у тебя есть. Персону, говоришь, определил. И кто же она? Не Рюриковна ли, упаси Бог?
— Государь! С того дня, как начал я служение у твоего престола, есть у меня одно неколебимое правило: ни под каким предлогом не осквернять твой слух ложью...
— Посмел бы осквернить, — проворчал Иоанн ещё более хмурым тоном и взял в руки угломерный круг.
— Лекарям порою приходится это делать, иной раз дабы оказать помощь недугующему. Бывает ведь так, что недуг являет признаки неизлечимого, однако болящий находит силы преодолеть хворь и вернуться к доброму здравию... ежели лекарь сумел убедить его, что сие возможно. Тут приходится лгать, ибо, услышав правду — что недуг представляется неизлечимым, — болящий падёт духом и сил для борьбы не обрящет. Но с государем, сказал я себе, нет нужды применять подобную методу «лжи во спасение», ибо сила его духа столь велика и столь очевидно подкреплена она небесным покровительством, что он способен и сам преодолеть телесную немощь. А также, я убеждён, и любую невзгоду душевную...
— Короче, Елисей, — прервал Иоанн. — Не утруждайся витийственными исхищрениями, дабы объяснить, почему не лжёшь. Оно и без Кикероновых словосплетений понятно. Ведомо тебе, мыслю, что за ложь я караю... потому со мною оно безопаснее — говорить правду.
— Так, маестат, — согласился Бомелий, склонив голову. — Однако я в затруднении, ибо ответить на вопрос о происхождении... той персоны... может означать едва ли не то, что римляне называли «оскорблением величества».
Иоанн уставился на него, сдвинув брови:
— Поясни!
— Я уже говорил, что благое взаимное воздействие двух персон, расположенных друг к другу в силу сидерического[17] тяготения, будет тем сильнее, чем ближе одна к другой означенные персоны будут находиться. Коль скоро речь идёт о персонах различного пола... сиречь мужской и женской...
— Ну же? Да что мямлишь, язык, што ль, связало?!
Бомелий и в самом деле вдруг заробел, словно вся эта затея не была уже обдумана и передумана им многократно.
— Великий государь понимает, о какой близости тут приходится говорить, — выговорил он через силу.
— Я что же, как жену должен её поять? Эко удивил. — Иоанн усмехнулся. — Так ты в том «оскорбление величества» узрел?
— Маестат, сие не так просто. Натурально, всякий муж самого высокого рода может спознаться с простолюдинкой, не уронив своего достоинства. Однако же, если речь идёт не о случайной подруге на ночь-другую, но о персоне истинно благорасположенной к государю... и если таковое её качество подтверждено указаниями светил, кои, как правило, не ошибаются, — он поводил вытянутой рукой над разбросанными по столу доказательствами своих трудов, — то тут потребна иная связь. Более... как бы выразиться... постоянная.
— Та-а-к, — протянул Иоанн, продолжая усмехаться. — Это ты что ж мне, Елисей, советуешь — к аналою её, што ль, вести? Ну давай договаривай! Да заодно подскажи, куда супружницу девать, с коей уже обвенчан. Может, в обитель постричь, как батюшка постриг свою Соломонию? Ну? Чего же умолкнул, Кикерон?
— Великий государь! Бог не позволит мне предерзко посягать на дела августейшего семейства. Но я однажды поведал тебе о прочитанном — хотя тогда и неясно — в звёздных хартиях, и ты повелел в том разобраться. Я разобрался и ныне даю ответ. Вели меня казнить, если счёл сие обидой, мне легче положить голову на плаху, нежели жить с чувством вины перед моим повелителем и благодетелем...
— Без головы на кой ты мне сдался, — пренебрежительно сказал Иоанн. — Однако я тебя спросил, как быть с Марьей Темрюковной, коли ты мне новую жёнку подкладываешь...
— Разве сказал я о браке? Государь! Бог сотворил человеков и одним назначил быть мужами, а иным — жёнами. О том, что и как было до грехопадения, говорить не станем — то никому не ведомо. Однако изгнанным из садов эдемских было заповедано: плодитесь и размножайтесь, рожайте детей в муках. А где ж там, позволю себе спросить, был аналой? И кто был тем священнослужителем, что мог их обвенчать?
— Ты к чему клонишь? — с подозрением в голосе спросил Иоанн. — Это как же тебя понимать, а?
— Я лишь хочу напомнить великому государю, что Бог, сотворив мужа и жену, повелел им жить совокупно, продления рода человеческого ради. Обряды же брачные суть людское измышление, придуманное затем лишь, что без него жили бы все в скотском распутстве, совокупляясь кто с кем горазд. Следует различать заповеди Господа нашего, единые и обязательные для всех христиан, и здешние, земные, установления, правила, обычаи... те меняются и по времени, и по месту. В разных землях брачующихся соединяют по-разному, к тому же ныне делают это не так, как делали в прошлые века. Не проистекает ли отсюда, что соблюдение тех установлений отнюдь не столь обязательно, как следование заповедям Писания?