— Мог и кесарь, — согласился Висковатый.
— Посол али тот — как его? — Акимка не жалобились ли на дурное с ними обхождение?
— Не на что жал обиться им, великий государь, в сугубой холе живут, как от тебя велено было.
— Так и надо. Дабы отсюда поехали с полным удовольствием, будучи убеждены в нашем добром к ним отношении. Они нам ещё понадобятся! Что старого дурака Фюрстенберга уломать не удалось — невелика потеря, я на то, правду сказать, не больно-то и рассчитывал. На Ливонию Магнуса посадим, однако закрепить её за нами без кесарской подмоги трудненько будет... Вот тут Бевернов и пригодится. Жаль, нет у нас на Руси ихнего обычая прельщать иноземцев афродитскими утехами. — Иоанн усмехнулся. — А то нашли бы для комтура какую жёнку поблаголепнее видом, он бы, глядишь, и размяк...
— Такого блудодейского обычая у нас нет, — подтвердил дьяк, — да комтур вряд ли и клюнул бы на такое. Орден-то ихний вроде как бы полувоинский, полумонашеский. Однако, великий государь, ведомо мне стало об одном дельце, кое может Бевернова для нас повязать едва ль не пуще тобою помянутого.
— Что за дельце? Неужто чего напрокудил господин посол, ай да мних...
— Нет, великий государь, посол ничего не прокудил, куда уж ему. — Висковатый тоже позволил себе улыбнуться в бороду. — Напрокудила во время оно его сестрица: будучи молодой вдовой, сбежала сюда на Москву аж из Богемской земли. Так-то всё было честь-честью — веру православную приняла, обвенчалась, нарожала детей. Сын ещё жив, остальные померли, равно как и родители. И того сына её, то бишь своего племянника, посол Бевернов стал разыскивать, едва приехал.
— А пошто он его разыскивает? — с подозрением спросил Иоанн.
— Того, великий государь, доподлинно сказать не могу. Мыслю, просто к родственной крови потянуло... Сам-то он одинокий, не молод уже. Может, наследником хочет сделать. Беверновы, слыхал, род добрый, с маентками немалыми и в Ливонии, и в иных кесарских землях, прусской да саксонской.
— Вдову, что ж, вывез оттуда кто из наших?
— Некий стрелец, великий государь, из охраны великого посольства, кое родитель твой отправил тогда в Гишпанию к кесарю Каролусу. Послан был тогда к кесарю Ивашка Посечень-Ярославский, в его же охране и был тот Лобанов, с коим немецкая жёнка утекла на обратном пути.
— Видно, бой была баба, — одобрительно заметил Иоанн. — И что же, сыскал Бевернов её сына?
— Бевернов — нет. Я его сыскал, великий государь...
Выслушав рассказ Висковатого со вниманием, Иоанн задумался, поглаживая рукоять посоха, потом сказал:
— Послу о том покамест ни слова. Скажешь, когда надо будет. Сотника на это время из Москвы долой, только недалеко... чтобы под рукой был. Он что, женатый уже?
— Холост вроде, великий государь. Сказывали, недавно посватался тут к одной посадской... Да ты, может, помнишь — оружейник тут один, розмысл, на тебя работает, ты им доволен был, изрядные-де замки ладит...
— Никитка? — изумлённо переспросил Иоанн. — Так это что, к его дочери, говоришь, сватается тот сотник?
— Так я слышал, великий государь. — В голосе дьяка послышалось недоумение: с чего бы это великому князю и царю всея Руси любопытствовать, к кому там сватается какой-то стрелец...
— Сколько же дочерей у Никитки? Помнится, вроде одна была!
— Того, великий государь, не ведаю, — покаянным тоном признался Висковатый. — Сей же час велю узнать!
— Оставь, без тебя узнают. Ладно, Иван Михайлович, ступай. Скажи там, чтобы Кашкарова, стрелецкого голову, ко мне кликнули...
Голову отыскали не скоро, — видно, был в отлучке по служебным делам. Наконец рында оповестил о его приходе. Иоанн, оторвавшись от своих мыслей, согласно склонил голову, дозволяя впустить. Кашкаров — смуглый, сухолицый, с длинными негустыми усами, концами опущенными к бритому по-азиатски подбородку, — всем видом напоминающий о своих касожских[18] предках (считалось, что род его идёт от достославного князя Редеди), вошёл без робости, едва не вплотную приблизился к царёву креслу, отмахнул поклон:
— Здрав буди, великий государь! Чего повелеть изволишь?
— Поспрошать хочу, Андрей Фёдорович... кой про кого. О повелениях — после. Сотник Лобанов по твоему ли приказу числится?
— Так, — кивнул Кашкаров. — Лобанов из моих. Не провинился ли чем, упаси Бог?
— А что, случается с ним такое?
— Да нет, — полковник пожал плечами, — в том не замечен покамест... хотя ведь с кем не бывает! Потому, великий государь, и спросил. Ондрюшку знаю по Ливонии, он там в Лаисе со мной сидел.
— Про те дела ведаю, только это когда было...
— Не так и давно, великий государь! Вон летось отправил я его с сотней встретить посольство орденское, так он там, поверишь ли, на одного рейтара напоролся, коего по тем временам запомнил. И тот немчин тако же Ондрюшку признал...
Иоанн прищурился, подался вперёд в кресле, опираясь на посох:
— А пошто он посольство встречать был послан? Не сам ли напросился?
— Ну, чего бы он стал напрашиваться! Такое у нас, великий государь, не в обычае. — Кашкаров отрицательно мотнул головой. — Ведь как говорится: от службы не отлынивай, а сам на глаза начальству не суйся. Я почему Ондрюшку послал — первое дело, сотня у него справная, не стыдно показать, к тому ж он по-немецки малость кумекает, в случае чего и перемолвиться сможет, а не перстами друг в дружку тыкать...
— Ты глянь, как здорово, — с медленной усмешкой произнёс Иоанн. — И перемолвиться сможет, и из своих никто не поймёт, про что была та молвь. На перстах-то оно не больно много и поведаешь, ась?
— Великий государь, — Кашкаров нахмурился, — не уразуметь мне тебя. На сотника что, извет был? Так я порукой за него! Облыжно ведь ныне кого угодно изветят, совсем одурел народ...
— Извета на него не было, — заверил Иоанн. — Был бы извет, так не я бы тебя спрашивал про сотника, а он бы сейчас ответ держал перед Малютой... Лукьяныч живо разберётся, облыжно аль не облыжно. А немецкий отколь знает, стрельцы-то наши вроде не из грамотеев?
— Нет, откуда же, Бог миловал! Да и Лобанов науками не обременён, хотя и немало чего знает... это у него арап был учёный, ну, тот мудрец! Такого мог наговорить, что Ондрюшка начнёт, бывало, нам пересказывать, так заслушаешься. А по-немецки его вроде бы родительница обучила, родом она была из тех краёв.
— Годов-то ему сколько?
— Да уж не молод, вроде под тридцать получается. Помнится, говорил, что рождён в семь тыщ сорок четвёртом, а ныне у нас что, семьдесят второй? Это сколько ж получается... — Полковник задумался, долго считал про себя, шевеля губами.
Иоанн смотрел на него с той же усмешкой, наконец сказал:
— Оставь, неровен час, голова разболится. Верно сказал — двадцать восемь годов твоему сотнику, не вьюноша уже. Чего ж не женат по сей день?
— Говорит, недосуг было, да вот теперь вроде собрался — к оружейниковой дочке присватался. Может, слыхал — Фрязин Никита, ох и добрый умелец! Он мне такой самострел сладил! — Полковник в восхищении завертел головой, даже чуть шапкой не кинул об землю, но тут же опомнился, скулы его побагровели от смущения. — Прости, великий государь, забылся я: как про оружие разговор, всё чисто из головы вылетает...
— На то и воитель, — сказал Иоанн то ли одобрительно, то ли в насмешку. — Не про пяльцы ж тебе говорить. Так это к его дочке сотник сватается?
— Да, к Настёнке. Прямо скажу — у парня губа не дура!
— Что, хороша Настёнка?
— Пава, великий государь, — с чувством сказал Кашкаров и добавил огорчённо: — Один ущерб в ней — дородности малость не хватает. Да я, признаться, и видел-то её уж с год тому, теперь, может статься, и заматерела девка, налилась... а то хвощевата была. В бабе-то, великий государь, надобно, чтобы было за что уцепиться, да поухватистее...
— Чтоб уж не выдралась, — с пониманием подсказал государь и посуровел голосом: — Ладно, угомонись, а то больно разошёлся! С тобой посудачивши, за год от греха не отмолишься. И когда ж свадьба у сотника?
— Про то не ведаю. Он, кажись, избу строит, вроде бы тестюшка ему наказал, чтобы до свадьбы готово было жильё. Так теперь уж, верно, о святках? А может, и ране поспеют. Ондрюшке коли невтерпёж станет, так он и плотников ещё поднаймёт, чтобы поторопились...
— Дело молодое, тут заторопишься. Однако ж со свадьбой придётся ему маленько погодить, понеже есть у меня для Никитки большая работа, гораздо сложная, коей никто, окромя него, сделать не сможет. И медлить с той работой нельзя. Никиткин же нрав мне ведом: коли загуляет, так уж после жди его, покудова в разум придёт...
— Наш брат русак гулять любит обширно, — одобрительно подтвердил полковник.
— Об том и разговор. А без гульбы что ж за свадьба! Посему так сделаем, Андрей Фёдорович... отправь-ка ты этими днями сотника своего не так чтобы далеко, а тут в округе... вёрст за пол сотни. Да вот хотя бы в ту же Коломну — дале не надо, чтобы под рукой был на случай. Там тебе всё ведомо, придумай ему какое ни есть дело, пущай покаместь сидит. Заодно и охолонет без своей Настёны, попостится малость — оно для души пользительно, ась?
Полковник Кашкаров странному царёву повелению подивился немало, но виду не показал.
— Будет сделано, великий государь. А надолго ему туда?
— Тебе-то что за печаль? Надобно будет вернуть — услышишь. А теперь ступай, Андрей Фёдорович, я тобой доволен. Нужды нет ли в чём?
— Благодарствую, великий государь, у нас что за нужды — сабли наточены, кони в теле, зелья порохового хватает, а боле какого нам рожна?
Вернувшись к себе в приказ, Кашкаров достал из походного погребца сулейку, кликнул вестового и велел принести хлеба и солёных огурцов.
— И сотника Лобанова ко мне, — окликнул он, когда стрелец поставил на стол глиняную торель и уже шёл к двери. — А ежели ушедши уже, пошли кого ни есть к нему домой. Чтоб вернулся немедля!
Нацедив из сулеи, полковник неторопливо вытянул чарку, посидел малое время зажмурившись, переживая обычное изумление (вино в погребце держал крепчайшее — ржаное, тройной возгонки, не всякому питуху под силу), потом крякнул и стал хрустеть огурчиком, выбрав помельче.