Он всё ещё не мог понять сегодняшнего вызова наверх — как ни странно, не помогло и вино. Ежели Ондрюшка в чём провинился... да нет, пустое, тогда и разговор был бы иным! Вообще не было бы никакого: огребли бы парня, и в застенок, как это обычно делается. С чего бы тогда государь стал о нём расспрашивать... Верно сказал: тогда разговор был бы уже с Малютой, сыроядцем этим. Нет, тут иное! Что велено с Москвы отослать, то вроде явная опала, однако не в Вологду же, не в Кострому какую ему ехать, а тут недалеко — в Коломну. «Чтобы под рукой был»... ишь каково закрутил, ведьмак, — кощунственно подумал полковник про великого государя. Нет того, чтобы напрямик сказать, что там за дело приключилось. Оно конечно, и то верно, что ежели дело великое, государственное (а иных дел у великого князя и царя всея Руси — хотя и ведьмина внука — быть не может), то льзя ли раскрывать его перед кем попало.
— Я ведь кто перед ним — пёс смердящий, — вслух проворчал полковник и нацедил себе для утешения ещё чарку.
Уважительно поклепавши в дверь, вошёл Лобанов. Полковник даже крякнул с досады: надеялся, что за сотником сгоняют аж на Яузу, больно уж хотелось оттянуть время — разговор предстоял не из отрадных.
— Садись, — кивнул он и снова взялся за сулею. — От чарки не откажешься?
— Твоего, Фёдорович, не осилю, не обессудь, — извинился Андрей. — Я нынче хотел ещё топором помахать, сейчас еду к себе на стройку...
— «Не осилю», — передразнил Кашкаров. — А ещё жениться надумал! Возьми тогда вон там в баклаге, то послабше будет. А к топору чего это тебя потянуло? Саблей не намахался?
— Да с этими работничками, мать их поперёк, скоро сам плотником станешь, — проворчал Андрей, наливая себе из баклаги. — Обещались к Покрову под крышу подвести, а ни черта не сделали... Как суббота, так: «Хозяин, выставь», а выставишь, так они, идолы, за воскресенье так назюзюкаются, что в понедельник лыка не вяжут... Ну, Господи благослови...
Выпили, закусили огурчиками, Кашкаров полюбопытствовал насчёт свадьбы.
— Да уж теперь, видать, только о святках, — сказал Андрей. — Рождественский на носу, не в пост же свадьбу играть! А ране не поспеем.
— В пост негоже, — согласился полковник. — В пост, ежели естество одолевает, с любодейницей сблудить — хотя и грех, но простительный. Только чтоб не забыть потом исповедаться, как говеть будешь. А возлечь с женой — упаси Бог!
— Про то и говорю. Какое у тебя, Фёдорович, дело ко мне? А то я и в сам деле хочу на Пречистенку ещё сбегать.
— Дело к тебе есть. И оно, боюсь, не по душе тебе придётся. Да куда денешься, служба!
— Что такое? — насторожился Андрей.
— Придётся тебе, брат, в Коломну ехать. Тамошний стрелецкий голова вконец, слышно, заворовался, такое там блядство развёл, что не приведи Господь. Не ведаю, однако, истинно ли так, или поклёп на него возводят. Тоже и такое бывает. Поэтому поезжай в Коломну и досконально во всём разберись.
— Окстись, Фёдорович! Как это я, сотник, буду с самим головой «разбираться»? Да он пошлёт меня к распротакой матери, и прав будет. Я бы на его месте тоже послал.
— Не понял ты меня, тёзка. Я разве сказал тебе брать того голову аль смещать его с должности? То без тебя сделают, буде подтвердится вина. А ты туда приедешь, поживёшь, поглядишь, как и что. Заведёшь дружбу кой с кем из стрельцов, в кружале с ними посидишь, помалу расспросишь, как там и что. Ежели голова и впрямь вор, того не скрыть, кто-то да проговорится... Ты чего это надулся ровно мышь на крупу?
— Да что-то невдомёк мне. — Андрей нахмурился. — Мы что ж, по Разбойному приказу отныне числимся?
— По какому ещё Разбойному, опомнись!
— А ясно по какому, ежели меня, стрельца, шлют по чьё-то воровство тайно выспрашивать! У Шапкина что, своих истцов[19] не хватает? Не ожидал я, Андрей Фёдорович, что ты на такое согласишься!
— Да замолчи ты... дурак! — Полковник в сердцах хватил по столу кулаком.
— Как скажешь. — Андрей поклонился с издевательской покорностью. — Могу и помолчать, мне-то что! Только не больно-то на моё рвение полагайся, что я тебе во мгновение ока всё про того вора разведаю. Меня, слышь, другому учили, к сыскному же делу не приспособили. Когда велено ехать?
— Как сможешь, так и поезжай. Волынить тут нечего. Двумя днями на сборы обойдёшься?
— Обойдусь! — бросил Андрей, не оборачиваясь, уже с порога.
— А ну подь сюда! — Оклик Кашкарова хлестнул его как плетью, он вернулся, сел хмуро, упёршись взглядом в исщербленную ножами столешницу. Начальник налил ему из баклаги, себе из сулейки. — Пей да слушай, что скажу. В Коломну не за тем тебя посылаю, насчёт головы это я... сам придумал. Да, видать, худо придумал — не подумавши. В ином тут дело, Ондрюшка. Из Москвы надобно тебе съехать на малое время... на кое досконально — покамест сказать не могу.
Андрей не донёс чарку до рта, опустил на стол.
— Как это «съехать из Москвы»? — спросил он недоумённо. — Чего ради?
— Мыслю, безопаснее тебе там будет.
— А я опасностей бегать непривычен, тебе-то, полагаю, то должно быть известно!
— Да известно, известно, — усталым голосом согласился полковник, — только опасностей ты, Ондрюша, настоящих ещё не видал... Татары, литовцы... али крыжаки эти ливонские... это что! Пострашнее бывают зверюги, ты уж старику поверь...
В его словах почудилось Андрею что-то такое, от чего в нём сразу пропала запальчивая охота возражать, спорить. Старик, видно, и впрямь не мог сейчас сказать больше того, что сказал. Это было необычно для того Кашкарова, которого он давно знал и любил, как можно любить старшего соратника — старшего и по возрасту, и по чину. Тот сказал бы всё как на духу, ничего не утаивая. Что же заставляет его таиться теперь?
— Ты пятьдесят пятый год[20] помнить? — спросил вдруг Кашкаров. — Когда Москва по-большому горела? Тебе тогда годков десять было, пожалуй...
— Около того. А пожар тот как не помнить!
— И бунт помнишь?
Андрей подумал, медленно покачал головой:
— Не-е, того не видал... Помню, вроде слыхать было, что бунтуют людишки... Глинских, никак, ладились имать?
— Их, — кивнул Кашкаров. — Князя Юрия прямо в Успенском соборе кончили... Он после на Лобном месте долго лежал. Плохо, однако, что матушку его, главную-то ведьму, тогда не отловили...
Андрей не сразу понял.
— Какую это? — спросил он.
— Одна у него мать была... та же, что и у Михайла, и у Елены. Княгиня Анна! Москва-то, всем ведомо, через неё и сгорела, через её окаянное ведовство... Она жуткое творила... — полковник понизил голос, подался через стол к Андрею, — упокойников, слышь, из могил ей выкапывали — зелье из них готовила, дабы тем зельем пал пускать...
Андрей в страхе осенил себя крестным знамением.
— Погоди-ка, Фёдорович, — сказал он после недолгого раздумья, — Анна, говоришь, была матерью великой княгини Елены, та же — матерью Великого государя? Так это что ж выходит. ..
— То и выходит, — твёрдо и громче сказал Кашкаров. — Ладно, хватит об этом! Про голову коломенского я соврал, каюсь, однако в Коломну тебе отъехать надо. Задумка то не моя, запомни, а чья она — тебе лучше не знать. Дело же там какое ни есть придумаем, чтобы было на что сослаться... коли спросят, какого рожна с Москвы прибыл. Придумаем, подорожную напишем, всё будет честь честью. Только немедля поезжай, три дня даю... с Настасьей Никитишной намиловаться. Да тебе быть в нетях, мыслю, ненадолго, так что пущай особо не горюет. Опять же привыкать ей надобно — за стрельца замуж идёт, не за гостинодворца!
— То самое и я ей сколь уж раз говорил, — Андрей невесело усмехнулся. — Добро, Фёдорович, надо так надо, препираться не стану...
6
Настя, как и следовало ожидать, встретила известие о скором отъезде жениха горькими слезами, и утешить её новым (в который уже раз!) напоминанием о том, что стрелец не гостинодворец, оказалось не так просто. Тесть, как показалось Андрею, тоже отнёсся неодобрительно, даже настороженно, вроде бы заподозрил его в намерении заблаговременно податься в бега. Пока, дескать, не окрутили по всем правилам. Догадавшись об этом по кое-каким его замечаниям, Андрей сперва обиделся, потом обозлился, но злость тут же прошла: отец ведь, куда денешься! Он бы и сам едва ли мог здраво рассуждать, будь у него дочка на выданье, а жених, вместо того чтобы чинно готовиться к свадьбе, нежданно-негаданно объявляет об отъезде, не умея даже толком сказать, надолго ли уезжает и по какому делу.
— Послушай, батя, — сказал он (теперь он всё чаще называл Никиту Михалыча батей — началось это с застольных шуток, а потом как-то привилось; родителя Андрей потерял так давно и так слабо его помнил, что не зазорным казалось называть отцом своего будущего свойственника). — Послушай, что я тебе скажу! Ежели ты сейчас худо обо мне подумал, ну, может, пришло тебе на ум, не наладился ли я обмануть Настёну...
— Того не думал, — возразил Фрязин, хмурым тоном явно противореча сказанному.
— Да ладно тебе, «не думал»! Небось я не слепой, вижу, что именно то и подумал, только знай, что в обиде за это на тебя не буду. Может, на твоём месте и я так само подумал бы, не сбежать ли женишок хочет...
— Да ладно тебе!
— Ну чего, так и будем друг дружке «да ладно» твердить? Небось не скворцы учёные! Я что сказать хочу — ты полковника нашего, Андрей Фёдоровича Кашкарова, лучше моего знаешь. Меня, помню, только ещё поверстали в его приказ, а он уж про тебя говорил, самострелом твоей работы хвалился. Такого, мол, умельца и в немецких краях не всюду отыщешь.
— Вестимо, знаю Кашкарова. Не только тот мой самострел у него, есть и похитрей изделия. Только к чему ты это?
— А к тому, Никита Михалыч, что коли нет у тебя веры моим словам, то не поленись, сходи к нему и спроси, за каким таким делом велено мне ехать в ту растреклятую Коломну! Мне он сказал, что дело тайное и узнаю я о нём, только уж как отъезжать буду, не ране того. Может, тебе, по старой дружбе, и чего иного скажет? Попытай его... кто знает?