Ну а не приглянется ему московский родич — не так уж и велика потеря. Мало ли какие задумки не удаются! Аманата не будет, однако не будет и обиды; а обида была бы, оставь мы их челобитье без ответа благоприятного. Ладно, пущай повидаются, покамест не отъехал господин посол. А там видно будет!
Возвращаться в мыслях к стрельцу было досадно, Иоанн словно угадывал некую призрачную связь между этим ничтожным человечишкой и собою, великим государем; даже не то чтобы связь, а нечто вроде зависимости — хотя нелепо и подумать такое! — зависимости некоторых задуманных дел от того, что станет делать стрелец. Это вызывающее досаду (хотя и смехотворное) ощущение появилось сразу после того, как он узнал, что разыскиваемый ливонским послом племянник и есть тот самый наглец, что дерзнул посвататься к девице, предназначенной для совершенно иной участи.
Убрать стрельца ничего не стоило, однако тог уже занял своё место на шахматной доске, где предстояло разыграть до конца схватку за обладание ливонскими землями. Пусть это пешка, порой и от пешки бывает толк, а задуманный теперь ход сулил слишком многое, чтобы можно было от него отказаться — и ради чего? Чтобы ему — великому князю Моковскому и царю всея Руси не заступил дорогу какой-то сотник! Воистину смеха достойно.
Бомелиева же затея с Анастасией Фрязиной всё пуще овладевала его помыслами, стала уже чуть ли не наваждением. Иоанн не очень-то верил в звездочётские познания Елисейки, и даже не потому, что имел случай поймать его на каком-либо промахе или ошибке (для этого самому надо было быть звездочётом), а просто давно уже разглядел лживое и пронырливое естество иноземного оплеталы и понимал, что плут не задумываясь наврёт с три короба, лишь бы добиться своего. Зачем Елисею понадобилось свести его с Никиткиной дочкой, государь не знал и знать не хотел. Если и была у лекаря некая тайная цель, то она вполне совпадала с его собственной — государевой — потребностью.
Ибо потребность уже была и делалась всё более настоятельной. Это даже удивляло самого Иоанна: обычно подобные дела занимали его не так уж и сильно. Раб своих страстей, отчасти извращённых и противоестественных, он в то же время боялся — не в пример многим иноземным государям — выставлять напоказ связи с женщинами. Не скрывал близости с Федькой Басмановым, который нередко сиживал с ним за пиршественным столом в сарафане и кокошнике, набелённый и насурмленный как блудница, но быть обвинённым в соблазнении чужой жены счёл бы для себя позором. Этот странный душевный изворот, непонятный для современников и по сей день вразумительно не растолкованный потомками, в частности, понуждал Иоанна второпях менять жену за женой и смехотворно прославиться на всю Европу нелепыми попытками свататься то к Катерине Ягеллонке, то к Лизавете Тюдор, то к Марье Хестингс...
А теперь его мысли занимала крестница. Занимала греховно, он понимал это с каким-то внутренним содроганием — слишком уж очевидной, до кощунственной дерзости очевидной была эта греховность, — но уже не мог освободиться от наваждения. Как выглядит его сидерическая избранница, он не знал и покамест не спешил узнать, вполне доверившись отзыву Елисея (знал по опыту, что этому своднику довериться можно). Он никогда не был безразличен к телесной лепоте своих временных подруг, но и не придавал тому излишнего значения: некоторые берут иным. Ещё как берут! Анастасия же (он теперь мысленно называл фрязинскую дочку только так, полным именем, тем самым как бы уравнивая её со своей покойной «голубицей»), Анастасия пленила его воображение и вовсе «иным». Болезненная тяга к греху, странным образом перемешанная в душе Иоанна с изуверским благочестием, подсказывала ему, что такой грех окажется слаще и пронзительнее всего испытанного им доселе.
А за душу свою он был спокоен. Елисейка и тут нашёл неоспоримый довод: у правителя, ответственного перед Богом за свою державу, иная мера ответа за прегрешения, нежели у простолюдина. Как говорили древле: что не дозволено волу, дозволено Иупитеру.
8
Давно не было Андрею так худо, как теперь в Коломне. Поручение, ради которого торчал здесь уже вторую неделю, было таким же вздорным, как и байка про воровитого голову; Бухвостов, кстати, оказался толковым мужиком, злонамерений было у него не больше, чем у любого из его стрельцов, и те стояли за него горой (хорош был бы он, пришлый москвич, начни выспрашивать, не повинен ли голова в какой татьбе!). Ну ладно, то дело полковник выдумал, благо сам же и повинился. Похоже, однако, что и новый наказ, с которым прислали сюда сотника Лобанова, тоже происходил не от великого ума: велено было проверить, крепка ли оборона Коломны на случай ордынского набега. С глузду они там съехали, что ли, какого набега можно теперь опасаться Ногайским шляхом? Тут некогда шлялась волжская татарва, но Астрахань и Казань давно наши! Крымчаки набежать могут, так ведь те Муравским ходят, западнее, через Тулу на Серпухов, на кой ляд им Коломна...
Это было первое, что приходило на ум, когда он ломал себе голову над тем, крепка ли коломенская оборона. А вторым было недоумение: почему послали с таким делом его, ездового стрельца, а не строителя, розмысла, прикопных дел мастера? Тому не в пример легче было б судить, сможет ли городок выдержать приступ, буде, не дай Бог, придёт нужда. Невольно приходило подозрение, что и этот наказ — такая же дурь, затем лишь измышленная, чтобы под любым предлогом убрать его из Москвы.
Здесь вставал главный вопрос, кому же (и зачем) это понадобилось. Прежде он вообще не задумался бы над этим, воину не пристало думать над приказом, и не всё ли равно, куда скакать, — ногайцев ли бить под Астраханью, литовцев ли под Полоцком или провожать в Курск государева гонца; там был понятный смысл, и, хотя можно было сложить голову, возражать не приходилось: воинскому человеку не на печке же сидеть! А тут не было опасности, но не было главного: смысла. И тем тревожило.
А точнее сказать, тревожила даже не бессмыслица приказа. На войне ведь, что греха таить, тоже иной раз такое велят сделать, что впору только диву даваться, кем сие измышлено — дураком или вором, продавшимся неприятелю. Но то дело обычное, толковых воевод тоже на каждую рать не напасёшься. Здесь же таилось нечто иное, и связано оно было с тем, что, вспоминая последнюю встречу с Годуновым, Андрей задним числом всё определённее угадывал в ней некий обман. Чего прежде не бывало.
Он всегда знал, что постельничий лукав и себе на уме, не зря зовут лисовином, но его самого лисовин не обманул ни разу, и Андрей ему верил. Теперь же, хотя признаться в том не хотелось, он был почти уверен: рассказывая о подслушанном у Бомелия разговоре, Годунов чего-то не договорил и сделал это умышленно.
Богомерзкий арап Юсупыч, ни дна ему, ни покрышки, хвастал однажды, будто может, говоря с человеком, без ошибки угадать, лжёт ли тот. И его учил: гляди, мол, в глаза, редко кто умеет солгать так, чтобы в глазах что-то не промелькнуло. Андрей не раз пытался поймать лжеца таким способом, и порою это удавалось, порою нет. Но вот в глазах постельничего и впрямь скользнуло тогда некоторое мгновенное замешательство, не укрывшееся от Андрея; а произошло это тогда, как спросил он у Димитрия Ивановича, с кем же посмел Елисейка толковать о Насте.
Годунов явно это знал, однако предпочёл утаить. Почему? И утайка-то была неправдоподобной, словно наспех придуманной: голос, вишь, не признал его лазутчик! Сомнительно сие, ох сомнительно... Человека постороннего лазутчиком не посылают, тут должен быть некто ближний Бомелию, кому тот доверяет; а коли так, то и он должен знать, с кем Елисейка ведёт дела, должен по меньшей мере голоса их на слух распознавать. А тут не распознал! Понял только, что человек был вельможный — Елисейка, мол, говорил с ним уважительно, чуть ли не в страхе пребывая...
Да, тут задумаешься. Проклятый колдун в такую силу вошёл последнее время, что наверху скорее его побаиваются, нежели он кого-то боится. Окромя, понятно, самого государя...
Оторопь брала додумывать эту мысль. Однако она возвращалась всё чаще и настойчивее, обрастая доводами в свою пользу. Вельмож наверху хватает, однако кто же из родовитых пойдёт к царскому лекарю толковать о сватовстве? Да тем и на ум не взбрело бы свататься к дочери ремесленника, князья женятся на княжнах. С таким делом (и то сомнительно — почему именно к Елисейке?) мог бы прийти кто-то из худородных, кого государь возвысил к себе, — так с ним лекарь иначе бы говорил, без страха...
Да и о «сватовстве» ли шла речь? Что если Годунов и тут схитрил, а на самом деле говорил о другом? Сказал-то он неопределённо: «Вроде её сватать хотят», «Так он понял, вроде бы». Ежели сватают, так какое тут «вроде», да ещё дважды повторенное... Нет, явно что-то утаил Годунов, о чём-то умолчал. Однако, коли решил утаить, чего ради вообще пришёл к нему с тем известием? Ну и молчал бы! Так нет же, вроде и умолчать нельзя, и правду сказать боязно. Истинно лисовин.
А коли не о сватовстве там говорили, так о чём же ещё? Девку можно либо сосватать честно, либо обольстить? Умыкнуть? Вот для таких-то дел Елисейка гож, однако с кем мог он это обговаривать? Вопрос был пустой, ибо ответ приходил на ум только один, и ответ страшный, о таком и подумать непозволительно. Не потому ли и умолчал Годунов, что не посмел коснуться неприкасаемого...
Промаявшись так несколько дней, Андрей в конце концов решил, что боярин — с какой стороны ни посмотри — был прав и в том, что умолчал о главном, и в том, что умолчанием своим как бы подал пример ему самому: неприкасаемого не касаться, о непозволительном не думать. Что толку?
И тут, ему в утешение, внезапно забрезжила ещё одна разгадка (или хотя бы возможность разгадки): главным в сообщении Годунова был не подслушанный якобы разговор Елисейки неведомо с кем и о чём, а известие о «ливонском дядьке». Известие, надо полагать, достоверное (ибо нарочито такого и в горячке не придумаешь), да к тому же такого рода, что позволяет предположить некую корыстную со стороны боярина озабоченность. У нас ведь как делается: окажи человеку услугу — и он уж твой должник. На Москве у лисовина, пожалуй, должников предостаточно, в случае какой нужды есть к кому обратиться: я, мол, тебя тогда выручил, так ты уж не откажи... Однако старому хитрецу не помешает иметь таких ещё и в зарубежье (да наверняка уже и имеет), так что лишний не помешает. Могли и сами ливонцы посулить: помоги разыскать племянника, а мы в долгу не останемся...