— Ну, Иоахим, — он обернулся к ставшему за его плечом Лурцингу, — начните вы, я думаю... в таком смысле, как мы обговорили.
Юрист понимающе прикрыл глаза.
— Достопочтеннейший господин сотник Лобанов, — сказал он, стараясь чётко артикулировать звуки чужого языка, — тебе, думаю я, известно уже, что его превосходительство господин барон фон Беверн отыскивает потомство своей сестры, что приехала сюда из Богемской земли Чешского крулевства около сорока лет назад...
Тут он сделал паузу, и сотник слегка кивнул.
— Так, — сказал он, — то мне ведомо.
— Нам же стало ведомо, — продолжал Лурцинг, переведя послу его слова, — что ты, господин сотник, есть персона смешанного произ... происхождения, ибо отец твой был русский, матушка же — иноземка.
— И это верно, — подтвердил сотник. — Матушка учила меня немного говорить по-немецки.
Посол, выслушав перевод, пришёл в возбуждение и хватил кулаком по подлокотнику кресла.
— Да, да! — закричал он радостно. — Ты говорил с Альшвитценом без переводчика — помнишь, такой огромный усач, подобный таракану? — И он показал пальцами, какие у рейтарского капитана усы.
— Нет, мне трудно, — неуверенно произнёс по-немецки сотник, — мало слов...
— Словарный запас быстро пополняется, — сказал Лурцинг и продолжал по-русски: — Твоя матушка говорила тебе, откуда прибыла на Москву, и показывала ли какие предметы личного обихода, кои привезла с собой?
Сотник подумал, пожал плечами:
— Говорила, верно... Да мне не запомнилось! Родители-то, царствие им небесное, померли, когда мне годков десять было. Вещиц же матушкиных, почитай, и не осталось, — сколь раз всё горело, где уж было... Одно лишь сохранил, не знаю, как и назвать, вроде подвески такой, матушка на цепочке носила, помню, будто ладанку. Малая такая зверюшка представлена, вроде Змея Горыныча, только о единой голове, а крылья наподобие нетопыриных, и меч в лапе.
— Эта вещь у тебя с собой? — спросил внимательно слушавший Лурцинг.
Андрей кивнул, расстегнул ворот кафтана и, сняв через голову шнурок с надетой на него пронизью, протянул послу. Посол поглядел, ахнул, стал торопливо тащить с пальца перстень. Стряпчий взял перстень с бережением, сравнил с подвеской и удовлетворённо покивал.
— Вне всякого сомнения, — произнёс он торжественно и поднёс Андрею оба предмета. — Пусть господин сотник сам убедится — речь идёт об одном и том же гербе...
Андрей и в самом деле убедился — «драк» на подвеске был подобен вырезанному на печатке перстня.
— Оно так, — сказал он, возвращая перстень барону. — Я так понимаю, сие — герб господина Бевернова? Выходит, матушка покойная и впрямь была ихней сестрицей.
— Что, что он сказал? — нетерпеливо спросил посол.
— Он сказал, что если это герб господина барона, то вы с его матерью в родстве.
— Но конечно же! — Комтур поднялся не без усилия (проклятая подагра опять давала о себе знать) и широко раскрыл объятия. — Мой мальчик, ты не представляешь, как я рад твоим словам! Ну иди же, иди ко мне...
«Мальчик» приблизился не без колебания, посол ухватил его по-медвежьи, с силой несколько даже неожиданной в столь тщедушном тельце. Андрей, дабы не сплоховать перед крыжаком, тоже изрядно притиснул его, полуобнявши, и родственный хлопок меж лопаток вернул с некоторой лихвою — дядюшка аж крякнул. За вольность, впрочем, не счёл. Напротив, отодвинув от себя новообретённого племянника на длину рук, оглядел его с явным одобрением:
— Ты, однако, могучий бурш! — Держа его за предплечья, потрогал правую мышцу и похвально скривился: — Настоящий рубака! Молодец! Если ты пошёл в отца, то можно и не тревожиться за потомство — с нашей стороны, со стороны Бевернов, тоже не наблюдалось слабосильных. Я слышал, у тебя уже есть невеста? Правильно! Пора, давно пора! Как зовут досточтимую фрейлен?
Лурцинг, стоя рядом, переводил быстро, почти не отставая от речи посла, да многое Андрей понимал и сам — на последний вопрос ответил прежде, чем стряпчий успел его перевести.
— Анастасия, — сказал он, решив, что иноземцам лучше представить Настёну под её полным, торжественным именем.
Посол, услышав незнакомое слово, вопросительно глянул на Лурцинга — тот объяснил, что имя греческое, так звали покойную супругу великого князя Иоанна.
— О! — изумился дядюшка. — Так она гречанка?
— Вот ещё, с чего бы ей быть гречанкой — москвичка природная...
— Ах так! — Дядюшка покивал. — А то я уж подумал, что у меня теперь будут родственники не только в Московии, но ещё и в Византии...
— Которая теперь называется Турцией, — вполголоса подсказал стряпчий.
— Да, да, конечно, — согласился посол. — Хотя, в сущности, какая разница? Турки, греки...
никогда не разбирался в этих тонкостях! А тебя, значит, зовут Андреас?
— Андрей, да.
— Ах вот как это звучит по-русски? Похоже произносят это имя и французы. А мы говорим — Андреас! Так расскажи мне о своей матушке. Я, признаться, чертовски мало её помню. Был совсем мальчишкой, когда она вышла замуж и укатила в свою Богемию...
Андрей в замешательстве разглаживал на колене перчатку. Коли судить по змею в гербе, ливонец и впрямь оказывается матушкиным братом, и понятно его желание услышать о её жизни здесь — но что можно рассказать? Так рассказать, чтобы он понял? Всё равно не поймёт. И не потому, что ливонец — или немец, или кто он там такой, — а просто потому, что чужой, а это была их жизнь, Андрейкина (как матушка называла) и родителей, и всё то, что вспоминается из той жизни, понятно и полно смысла и тепла для него, но не для чужого, стороннего (хоть бы и в кровном родстве)...
— Что ж тут расскажешь, — сказал он и кашлянул, будто пересохло в гортани. — Всю жизнь надо рассказывать, и то непонятно будет со стороны... Да и не так много я помню, тоже ведь был малолеткой, когда... Матушка добрая была, и с батей они по-хорошему ладили, жалел он её...
— Жалел? — переспросил комтур и оглянулся на Лурцинга, словно усомнившись в точности перевода. — Каковы же были причины её жалеть? Она хворала?
— Хворала? Нет, такого не помню... А жалел для того, что думал: невесело ей тут жить, всё-таки чужие края...
— Ты говоришь — он так думал. Значит ли это, что ты думаешь иное?
Андрей пожал плечами:
— Ясно, мне матушка могла чего-то не говорить, ребёнку не всё и скажешь. Однако не запомнилось, чтобы она горевала. Бывало, конечно, всякое... сестрёнка старшая померла от горловой хвори, другая замуж вышла за псковича одного, да с ним вместе и утонула. Он купец был, торговал с поморами, да там где-то и сгинул. Матушка, помню, всё убивалась — чего, мол, её с ним туда понесло. А так я её весёлой запомнил, всё песни пела.
— Ты, значит, не считаешь, что здешняя жизнь была ей в тягость?
— Мыслю, не было того.
— Это хорошо, если так, — сказал комтур. — Обычно человеку нелегко привыкнуть к жизни на чужбине. Хотя это выпадает на долю многих! Я полжизни провёл вдалеке от родных мест, да ведь и Анне, когда её угораздило сочетаться с этим чехом, ей тоже пришлось уехать чёрт знает куда! А тебе приходилось бывать в чужих краях?
— В Ливонии бывал, в Литве...
— Ах, ну конечно, как я не сообразил!
— На Волге тож воевал — как татарву били в Казани да Астрахани. Ну, там тоска. — Андрей покрутил головой. — Как только люди живут, ума не приложу... недаром те места нехристями облюбованы.
— А как тебе Ливония?
— Ну, Ливония... край обихоженный, куда там!
— Был обихоженный, — не удержался комтур, — пока вы туда не пожаловали...
— Война, чего ж иного тут ждать, — сдержанно ответил Андрей и добавил: — На то и живём в сопредельных державах. То вы к нам в гости, то мы к вам.
— Да мы вроде давно вас не навещали!
— Ну, не так уж и давно, мыслю. То у мнихов надо бы спросить, они народ мозговитый, летопись ведут... сразу б вычитали, кто и когда к кому хаживал. Юрьев-то был наш, а вы вон его в свой Дорпат обратили...
Комтур встопорщил усы, но тут, выдвинувшись вперёд, торопливо заговорил Лурцинг, помахивая руками округло и волнообразно:
— Господа не сочтут за дерзость, если я позволю себе прервать этот поучительный обмен марсиальными воспоминаниями... ввиду некоторой их несообразности с радостным поводом сегодняшней встречи. — Изложив это по-русски, он тут же перешёл на немецкий, вероятно повторяя вышесказанное.
— И то верно, — согласился Андрей, уже укоряя себя за то, что не сдержался, забыл советы и Годунова, и Висковатого: хотя бы для первого раза не поминать войну и всё с ней связанное. Вина, положим, скорее на крыжаке: сам про это заговорил, вспомнивши, как мы его Ливонию разорили. Обиделся, вишь, старый жёлудь! А как они к нам приходили псковские да новгородские земли зорить? Про то не помнит небось! Истинно, одарил Бог дядюшкой. Хорошо хоть толмачу ихнему достало ума прекратить прю, а то неведомо до чего долаялись бы...
Дядька-крыжак оказался, впрочем, не столь уж и страшен, могло быть хуже. А что в обиде на разорение — оно и понятно, всяк за свою землю болеет. Да и разорение разорению рознь: такого, что мы тогда сделали с полуденной Ливонией, разве что ордынцы делали с нами в старые времена, когда впервые пришёл на Русь Батухан, сыроядец ненасытный. Конечно, война — она война и есть, без душегубства не бывает, однако же...
Твёрдо решив, что новообретённый дядька мог оказаться и хуже, Андрей исправно и обстоятельно отвечал на расспросы, сам поспрашивал насчёт ливонской жизни, хотел бы узнать побольше об орденском войске, но этого касаться не стал. В целом свидание родственников проходило глаже, чем можно было опасаться. И всё же он почувствовал облегчение, когда пригласили в столовую палату.
Обед, несмотря на малочисленность приглашённых, удивил Андрея своей пышностью: Висковатый словно хотел показать ливонцам, что и сам не менее Беверна рад отысканию его племянника и хочет отметить это по-праздничному. После обычных здравиц великому государю, кесарю и орденским властям печатник велел слуге снова наполнить кубки и поднял свой.