Он совершенно не представлял себе, кто и как сможет помешать такому похищению, однако понимал, что бездействовать тут непозволительно. Боярин Годунов колебался, надо ли посвятить Андрея во всё без утайки или всё же утаить, что с Бомелием толковал тогда о Насте сам государь, — дабы сотник не отступился от невесты, убоявшись такого соперничества. Посоветовать тут Абдурахман ничего не мог, ибо снова — в который уже раз! — поймал себя на неспособности постичь до конца душу неверного. Сам он считал, что навлечь на себя гнев повелителя ради женщины, которую ещё не познал на ложе, может лишь помешавшийся от любви безумец, меджнун; и в то же время не мог не признать, что это сейчас он так считает, а лет тридцать назад мог посчитать совсем по-иному. В конце концов, меджнуны бывают и среди правоверных почитателей Пророка, достаточно вспомнить божественного Хайяма...
Разговор внизу стих, лекарь проводил государя, вернулся и запер дверь мастерской, — Абдурахман хорошо знал звук этого замка со звонким тройным щёлканьем. Прилаживая на место кирпич, он горестно покряхтел при мысли о том, что теперь вот опять надо идти к боярину, и вслух обозвал себя старым безумцем. В его-то годы лезть в такие дела! О, Аллах...
До сих пор, правда, ему везло. Лекарь если и не доверял ему до конца, то, похоже, ограничивался лишь тем, что никогда не говорил с ним ни о чём достойном сокрытия. Не владея тайнами, магрибинец и не представлял собой опасности, а потому пользовался известной свободой. Во всяком случае, ему позволено было время от времени побродить по кремлю, даже посетить торжище за Фроловскими воротами. Лекарь предупредил лишь, что и не подумает отстаивать магрибинца перед московскими властями, ежели прежний хозяин увидит его в толпе и востребует беглого обратно. «Да будет воля Аллаха», — смиренно отозвался Абдурахман, выражая покорность судьбе. Слежки за собой он не заметил ни разу, хотя поначалу осторожничал и приглядывался.
К Годунову он всегда пробирался к одному и тому же заранее обусловленному часу, но обусловиться заранее о дне было нельзя, поэтому накануне он, гуляючи по кремлю, невзначай оказывался на задах годуновского подворья, где в тын врезана была всегда запертая старая калитка с выпавшим из доски сучком на высоте пояса. Обломив подходящую по толщине ветку, Абдурахман плотно всовывал её в дыру, а со своей стороны — снаружи — ножом срезал заподлицо с доской. Назавтра же приходил в условленный час и, не увидев вчерашней затычки, легонько постукивал в калитку, покуда не откроют. Если же боярин не мог его принять, дыра в калитке оставалась заткнутой — это означало, что свидание переносится на следующий день.
Конечно, могли выследить. Ежели лекарь что-то заподозрит, пустить за ним полдюжины сменяющих друг друга соглядатаев ничего не стоит, и тогда ему трудно будет объяснить тайные посещения годуновских палат. Но подозрений пока вроде не было, единственным, чего он опасался, была возможность того, что лекарю зачем-то вдруг понадобится подвешенная над столом рыбина и над нею обнаружат дыру в потолке. Но опять-таки — кому придёт в голову сообразить, что вытяжная труба проходит мимо его чердачной каморки? Впрочем, у Абдурахмана был предусмотрен и такой нежелательный конец дионисиева уха, недаром ему с детства запомнилась старая кастильская поговорка «Ун омбре превенйдо вале пор дос», что на языке правоверных означает «Предусмотрительный муж стоит двоих». В этом случае достаточно сверху поглубже забить в трубу приготовленный уже тючок тряпья и высыпать поверх него перемешанные с землёю опилки. Мешочек с этим собранным по чердаку добром тоже стоит наготове. Когда труба оглохнет, в ком вызовет подозрение легко вынимающийся кирпич?
Судьбу, впрочем, не перехитришь. Азраил мог пресечь нить его существования не один десяток раз, и последний раз это едва не случилось там, в ямгурчеевом обозе, когда бежали в Азову. Но Андрей отбил его у звероподобных казаков. Восемь лет тому назад! Восемь лет жизни подарено ему великодушным (хотя и безрассудным) сотником; пусть не такой жизни, как ему бы хотелось, но, с другой стороны, вполне благополучной и достойной. Поэтому даже если Бомелий в самом деле колдун и, будучи таковым, давно проведал их с Годуновым игру, если с игрой этой вскоре будет покончено самым печальным для него образом, то стоит ли об этом жалеть? Лишних восемь лет жизни не так мало. Умереть же, если понадобится, он сумеет легко и быстро, на это у него знания фармакопеи хватит, и нужным снадобьем из Бомелиевых запасов он тоже сумел обзавестись. Как положено «предусмотрительному мужу».
На следующий день Абдурахман побывал у заветной калитки, а ещё днём позже был — в сумерках уже — препровождён в покои Годунова. Боярин встретил его, по обыкновению, приветливо, на столе было приготовлено обычное угощение: мёд для гостя, вино для хозяина, блюдо с орехами и сушёным инжиром. Магрибинец не мог не оценить тонкости: услыхав однажды, что он давно уже не пробовал излюбленных с детства смоковных плодов, боярин не упускал случая попотчевать его редким для Московии лакомством.
— Чем порадуешь на сей раз? — спросил Годунов.
— Третьего дня государь снова был у недостойного лекаря, и они снова говорили про Анастасию.
— Ты гляди, как она его присушила... ежели только о ней и разговор. Не возьму лишь в толк, где он её мог видеть?
— Могущественный, он её не видел! Она его... присушила, как ты соизволил выразиться, единственно через внушение лекарево. Бомелий, да будет осквернён гроб его отца, сумел убедить государя, что ему надлежит спознаться с дочерью оружейника, ибо на то указует расположение планет...
Годунов задумчиво хмыкнул, взял орех и подвинул блюдо ближе к гостю:
— Угощайся, Юсупыч. Мёду себе налей, это твой любимый. Сам-то как мыслишь, может то быть, насчёт планид? Или врёт лекаришка?
— Ясного суждения у меня нет, — признался Абдурахман. — Астрологией, сиречь звездочётством, я досконально не занимался, посему допускаю, что Бомелиус может и знать мне неведомое. Однако мне однажды перед приходом государя велено было разложить по столу в лабораториуме — без разбору — взятые наугад бумаги с разными записями астрологическими, и то была очевидная диссимуляция... как это говорится? — для отвода глаз. Посему допускаю также, что про расположение планет сказана была ложь. Но надо ли о том гадать? Твоему ничтожному слуге, о блистательный, более важным представляется иное...
— Что же?
— Как я понял, достойную девицу решено похитить...
— Похоже на то, — согласился Годунов и разгрыз орех. — Волей-то какая ж согласится... тем более и жених ей по сердцу. Умыкнут как пить дать, и опомниться не успеет.
— Значит, надобно думать, как тому воспрепятствовать.
— А тут думай не думай — ничего не надумаешь. Коли решили умыкнуть, то никто им не воспрепятствует. Ты иначе мыслишь?
— Что могу мыслить я — ничтожный иноземец? Андрей знает ли про замысел лекаря?
— Всего я ему не говорил. Сказал лишь, будто намерены к ней посвататься... а кто — не знаю, мол.
— Ты не счёл нужным сказать ему про государя? — Абдурахман помолчал, задумчиво поглаживая бородёнку, пожал плечами. — Может быть, мудрый, ты и прав... мне судить трудно. Но свататься — это одно, а похитить — совсем иное. Сваты придут, им можно отказать со всем политесом, похитителей же встречают с оружием...
— Ты желаешь Андрею смерти?
— Как можно! — Абдурахман в негодовании воздел руки.
— Однако готов присоветовать ему оружно выступить против государевых слуг? Тогда прикинь, чем такая встреча для него кончится!
— Это так, — согласился магрибинец. — Но даже в землях почитателей Пророка, где мы не ставим женщину так возвышенно, как это делают поклоняющиеся Распятому, уступить свою избранницу без борьбы есть бесчестье. Считаешь ли ты, что Андрей должен выбрать столь низкий путь, оскорбительный для мужа и воина?
— Неважно, что я считаю, он-то сам не таков. Скорее голову сложит, чем отступится... Да тебе ли его не знать! И всё же, — Годунов раздумчиво пожал плечами, — погибнуть из-за девки...
— Рассудительный, я тоже так думаю! Однако многие мужи достойнейшие гибли из-за меньшего. Хвала Аллаху, я никогда не был женолюбом, ибо смолоду испытал на себе злонравие и коварство этих созданий, но неразумно отрицать, что женщина добродетельная есть поистине алмаз души. А кто способен трезво оценить ту, на ком задержался взор сердца? Всякая избранница представляется венцом добродетели, и потому мы не задумываясь идём для неё на любую жертву. А что для воина жизнь, рядом с честью!
— Глянь, как распетушился, — сказал Годунов. — Сдаётся, Юсупыч, ты в младости тоже всласть поблудил... хоть ныне и отрекаешься от женолюбства.
Абдурахман скромно потупился:
— Что может укрыться от твоей проницательности?
— Спорить же о том, сколь разумно Лобанову рисковать головой из-за невесты, теперь ни к чему. Пустой это разговор! Коли любит, то и не отдаст, чего тут толковать. Иное надо делать, только вот ума не приложу...
— Иноземцу мало известны здешние нравы и кутюмы, а потому я, о блистательный, не смею предлагать своих советов. Однако же решений тут не так много. Если заранее смириться с тем, что уготовила судьба, то возможности две: или лекарь убедит государя отказаться от нечестивого замысла, или они осуществят задуманное, и тогда Андрею надо либо погибнуть, либо потерять честь. Единственное, что можно сделать во избежание этого, — это спрятать девицу, заблаговременно увезя из Москвы.
— Я уж об этом подумывал... Да где её, к чёрту, спрячешь? Чай, не иголка! Увезти отсюда не так просто. Ежели и впрямь что задумали, так, может, за подворьем ихним уже приглядывают? А коли хватятся без промедления, то без труда и найдут... Минуя заставы, из Москвы не выехать, а заставщики народ дошлый, всё на ус мотают. Сразу припомнят, каким путём поехали — на Тверь ли, на Рязань аль на Смоленск... Долго ли догнать?
— В любой попутной деревне можно спрятаться так, что и следа не будет...