в кожаной голице зажала рот, не давая вырваться крику, — и уже она была внутри, дверца хлопнула, и Настю откинуло на спинку сиденья, так рванула с места упряжка. Она ещё успела услышать истошный вопль Онуфревны, хотела было крикнуть сама, но тут же сообразила, что кричать теперь бесполезно.
Первым пришло изумление: кому и для чего понадобилось её умыкать? О таком вообще не слыхивали, бывало, увозом брали невесту (ежели её родители были против), но случалось это на Москве так редко и потом обрастало в рассказах такими подробностями, что уже не понять было, об истинном ли происшествии говорят или плетут про Бову-королевича. Так или иначе, уж невеста-то всегда знала заранее, что умыкнут, а чтоб без её ведома — о таком и не слыхивали!
Может, иную хотели взять, а впотьмах не разобрались, перепутали? Похитители оставили её одну, верно вскочили на запятки, она подёргала одну дверцу, другую — заперты оказались обе, и справа, и слева. Оконца на них — на ощупь слюдяные, в мелком точёном переплёте — были плотно занавешены снаружи, так что Настя и представить себе не могла, куда её мчат. А мчали скоро, возок кидало на ухабах, потом пошёл ровнее, — Настя прикинула, что могли уже выехать и на Тверскую. Если только не свернули совсем уж в другую сторону.
Она не имела представления о времени, но показалось, что едут долго. Онуфревна, если не сделали ей худого, поди, уже дома, так что и тятя теперь знает, что умыкнули: немедля кинется в кремль, расскажет государю, какое развели в Москве воровство. Да тот весь Разбойный приказ на ноги подымет!
Возок стал, снаружи отдалённо послышались голоса, потом её снова откачнуло назад, но не так сильно — ехали теперь потише. И снова остановка. На сей раз правая дверца открылась, Настя не робея выскочила наружу — её тотчас подхватили под локти. Она едва успела заметить, что возок стоит вплотную к невысокому, в пять-шесть ступенек, крыльцу с низко нахлобученной кровлей.
— Вы куда это, ироды, меня притащили?! — закричала она, безуспешно пытаясь освободиться. — Ужо вам за это достанется, небось не зарадуетесь утрево! Лучше отпустите добром, коли обознались!
— Иди, иди, — беззлобно сказал один, подталкивая её к двери. — Не обознались небось...
Внутри пахло необычно, не так, как пахнет в жилье, — вроде как бы уксусом, и ещё дымком, но не обычным дровяным, а с горчинкой. Распахнулась ещё дверь, другая, и Настя очутилась в обширном покое с низко сбегающими к полу сводами, с большим посредине столом, за которым сидел в креслах тщедушный человек в немецком платье. Услышав, как за Настей, втолкнувши её внутрь, затворили дверь, человек обернулся, не вставая из-за стола. Настя не поверила своим глазам — перед ней был тот самый царский лекарь, что однажды летом приходил к тяте, а с нею позволил себе охальство.
— А-а-а, — заулыбался он, — добро пожаловать... сударыня Настасия Никитишна!
Настя от негодования едва не задохнулась.
— Так это ты, бесстыжий... шуточки со мной надумал шутить, — пропела она угрожающе, подбоченясь и раздувая ноздри. — Да знаешь ли, жаба ты некрещёная, что тебе будет за эдакое озорство — девиц умыкать?!
— Только не надо впадать в гнев, — ласково сказал лекарь. — Сие портит цвет лица, тебе же понадобится быть очень, очень красивой! Успокойся, и потом мы немного поговорим... Я имею сообщить тебе нечто весьма приятное, пока же окажи милость, скушай вот...
Он придвинул к себе шкатулку, откинул крышку и стал перебирать содержимое, низко нагнувшись над столом. Настя, уже не помня себя, бросила взгляд вокруг: рядом с дверью, на другом столе, поменьше, блестело начищенной медью нечто вроде шарообразной на ножке корзины с аршин в поперечнике, составленной из переплетённых обручей и дужек с мелкой на них цифирью и буковками.
— ...скушай вот пастилку, — продолжал лекарь, достав что-то из шкатулки и внимательно разглядывая, — и тебе станет совсем хорошо...
— А ты вот это скушай, паскудник! — крикнула Настя, схватив медную корзину, и со всего замаха обрушила её лекарю на голову. — Посмотрю-ко, станет ли хорошо тебе, люторское отродье!!
Армиллярная сфера, которую Настя невзначай избрала своим орудием возмездия, была сооружением прочным и довольно увесистым, но всю силу удара о Бомелиев череп приняли и, погнувшись, погасили обручи, сделанные из тонкой латуни.
Однако колдуну хватило и этого. Накануне дня, когда должен был осуществиться наконец издавна выношенный замысел, он плохо спал, нынче его вдруг стали одолевать непривычные сомнения, и к вечеру он совсем извёлся — беспричинно приходил в раздражение, вздрагивал от любого громкого звука, злился сам на себя. Снадобьями же собственного изготовления, которые лекарь в подобных случаях щедро рекомендовал своим пациентам, сам он никогда не пользовался, хорошо зная им цену.
От внезапного удара по затылку Бомелий сомлел тут же и, упав лицом на столешницу, сильно зашиб себе нос, хотя этого уже не почувствовал. Настя, сразив люторское отродье и ещё охваченная воинственным пылом, огляделась, с раздувающимися ноздрями, и сокрушила погнутой сферой какое-то сложное стеклянное сооружение, ощетиненное трубочками и загогулинами. Битое стекло обильно посыпалось на пол. Настя злорадно обернулась к лекарю — и испуганно ахнула, прижав ладонь к губам. Колдун лежал неподвижно, лицом вниз, а из-под его головы быстро расползалась по столешнице лужа крови.
— Лю-ди!! — заголосила Настя отчаянно, распахнув дверь. — Бежите сюда, кто там есть! Охти мне, я лекаря убила!!
Дальнейшее запомнилось лишь обрывками. Её стало трясти, потом в глазах потемнело, а очнулась она, когда вели куда-то, бережно поддерживая под локти (ещё хватило сообразительности удивиться, почему после содеянного смертоубийства ведут так, а не волокут со скрученными за спину руками); люди бегали взад и вперёд, прошмыгнул щуплый старичонка с огромным носом, подобно кривому огурцу нависшим над тощей бородёнкой, глянул безумно вытаращенным глазом, всплеснул руками и умчался, подбирая полы долгого не по росту азяма. Потом лежала где-то, похоже снова сомлевши. А очнулась от морозного ветерка, была глухая ночь, тихая и беззвёздная, её посадили в тот же возок, везли недолго, опять повели под локти — вверх по ступенькам, через безлюдные тихие покои в богатых коврах, с многоцветно мерцающими лампадами под образами в тёплом блеске золота и серебра...
Когда проснулась совсем, алое солнце било в скруглённые по верху окошки, глубоко ушедшие в расписанную травами и цветами стену. Настя огляделась вокруг, дивясь и ничего не понимая, где она, почему и было ли вечор всё то, что теперь то ли мерещилось, то ли вспоминалось как дурной сон, — запертый возок, и дальный вопль Онуфревны, и странный запах дыма и уксуса в лекаревых палатах... и сам он, головой в луже крови на столешнице! Но если она убила его, зашибла до смерти... то почему тогда здесь, а не в тюрьме, куда сажают злодеев?
Настя потрогала себя, словно желая удостовериться, не продолжается ли сновидение и теперь. Она лежала на огромной кровати, пышно убранной, но не расстеленной на ночь, и одета была лишь в кортель[21], бывшие на ней вчера шубка и опашень исчезли, она не увидела их, обведя взглядом богато обставленный покой, — видимо, её раздели в другом месте, а потом привели сюда (этого она не помнила вовсе, — видимо, чем-то опоили).
Она сбросила ноги с кровати, села, потом встала неуверенно, придерживаясь за точёный винтом столбик навеса. За окном золотился резной, насквозь просвеченный солнцем гребень на крутой чешуйчатой кровле, дальше — из-за неё — блестели маковки и кресты какого-то храма. Она долго смотрела, прикусив губу, пытаясь припомнить, где могла видеть такую нарядную гребенчатую кровлю; потом отошла в красный угол и опустилась на колени.
...Особенно усердно молилась она сегодня Николе Угоднику, чтобы помог поскорее или хотя бы вразумил, дал понять, что же с ней такое творится! Что было вчера? И почему сегодня она здесь, в этих неведомо чьих кремлёвских палатах? Она ведь теперь вспомнила: видела такие кровли, когда тятя водил в кремль. Да по Москве, пожалуй, и негде было увидеть подобное в ином месте. Выходит, и та палата, где пахло дымом и уксусом, тоже неподалёку отсюда... Опять вспомнилось вчерашнее — во всех ужасающих подробностях, вплоть до старичка с неправдоподобным носом. «Господи, Господи, прости меня, окаянную, — исступлённо шептала она, кладя земные поклоны, — Господи Иисусе Христе Сыне Божий, по велицей милости твоея прости мне грех смертоубийства, я же не хотела...»
Но тут она сообразила, что сейчас впадает в не меньший грех, ибо позволяет себе лгать, стоя на молитве. Как же «не хотела» — нечаянно, что ли, зашибла лекаря? Да нет, хотела, ещё как хотела! И злорадство испытала, когда он от первого же удара ткнулся головой в стол, это уж только потом пришёл страх — когда увидела кровь... Как же теперь посмела лгать перед образами, Господи!
И немедля следом за убийственным осознанием содеянного кощунства последовало возмездие.
Скрипнула дверь, Настя обернулась — и, цепенея от ужаса, увидела, как в палату вступает он — вчерашний покойник. Она взвизгнула и, не поднимаясь с колен, попыталась отползти, окончательно запуталась в своей кортели и упала, пряча лицо в руки. Уползать было некуда, разве что под кровать, а это ли преграда для того, кто среди бела дня — даже ночи не дождавшись! — является с того света? Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его, яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси...
— Так страшен тебе мой вид? — любезно спросил выходец из преисподней. — Вчера, однако, ты страха не проявила, даже отвечала мне, я бы сказал, довольно... смело! Апропо, почему ты назвала меня некрещёной жабой? Жабой, натурально, считать можешь, это есть дело вкуса, но почему некрещёной? Заверяю тебя, я крещён! Неужто великий государь доверил бы иудею или магометанину печься о своём драгоценном здравии? Погляди на меня...